– Жаль все-таки, что костра нет, – посетовала Соня. – Я б дочке супчик сварила. Чтобы не всухомятку.
– Давай до завтра потерпим, – он отложил нож. – А там, даст Бог, к своим выйдем.
Соня напоила Нинку из пузатой солдатской фляги, напилась сама, протянула старшине.
– С водой у нас не густо, – констатировал тот, делая большой глоток. – Надо будет где-то набрать.
– Я ей сала дам, – сказала Соня, отодвигая банку тушенки. – Пускай будет про запас. А то, вдруг мы завтра наших не найдем…
После скромного ужина Соня убаюкала дочку, уложив спать на шинели старшины, расстеленной поверх еловых веток. Шинель была большой, хватило и лечь, и укрыться. Под мирное сопение Нинки, Соня и сама скоро прикорнула. После суток мытарств шинель казалась периной.
– А вы? – сквозь дрему спросила Соня.
– Ты спи, – откликнулся старшина. – Я покараулю. – Вооружившись кисетом и папиросной бумагой, он ловко свернул козью ножку. Чиркнул зажигалкой. Запах курева щипнул Сонины ноздри, и это было последнее прикосновение реальности.
Сон оказался подстать действительности. Соне приснился Шаров. Его истребитель падал, объятый пламенем. Шаров хотел сорвать фонарь, но замки заклинило намертво. «Попробуй этим!» – крикнула неизвестно каким образом очутившаяся в кабине Соня. И протянула банку тушенки из вещмешка старшины. «Молодец!» – Шаров совсем не удивился Соне. И тут же хлопнул себя по лбу: «Ах, черт. Парашют-то у нас один на двоих». «Как один?» – испугалась Соня. Шаров отстегнул лямки: «Возьми». «А ты?» – всполошилась она. «Обо мне не думай. – Шаров подтолкнул ее к краю пропасти. – Выкручусь. Не впервой». Соня категорически отказалась. «Нет, нет и нет!» Ему пришлось сдаться: «Ладно. Давай по-другому». Парашют снова оказался на нем. Он заключил Соню в объятия. «Держи меня крепко-крепко». «Держу, Гриша, держу». Они вместе соскользнули с крыла. Соня сцепила пальцы замком, лбом вжавшись в отворот летчицкой куртки. Воздух свистел в ушах, а чувство падения захватило целиком, вытеснив куда-то все прочие. «Осторожно!» – предупредил Шаров, выдергивая кольцо парашюта. Над головами хлопнула парусина. Обоих сильно встряхнуло. Соня хотела облегченно вздохнуть, когда вспомнила о Нинке: «Гриша?! Мы же Нинку забыли!»
Ей стало так страшно, что она, закричав, очнулась, задыхаясь, как пловец, вынырнувший с большой глубины.
«Господи, это же просто сон».
Впрочем, облегчение было не долгим. Сон рассыпался, как туман, оставив Соню в реальности, которая тоже смахивала на кошмар. Картины вчерашнего дня встали перед глазами, такие страшные, что она бы с радостью усомнилась в том, что они творились наяву. То она металась по городку, а на голову сыпались бомбы, то бежала по полю, а фашисты стреляли в спину. То задыхалась на мосту, где рыжий танкист снова и снова падал на колени перед комкором, умирая несчетное число раз.
«Пожалуйста! Я больше не хочу».
Лес в предрассветных сумерках затаился, полный призрачных теней. Над зарослями клубился туман, укутывая подножия вековых сосен, величественных, словно колоннада античного пантеона. Нинка закашлялась из-под шинели, укрывавшей ее с головой. Кашель был сухим, тревожным. Отодвинув тяжелый воротник, Соня пощупала лоб ребенка. Потом поискала глазами старшину. Артиллерист спал, устроив голову на здоровенном кулаке. Его тело в сумерках походило очертаниями на вывернутый из земли корч. Соня обняла дочурку и попыталась уснуть.
* * *
Весь следующий день они не столько шли, сколько крались, держась чащи. Каждое редколесье вызывало опасения, каждая просека дышала опасностью, каждая пустошь пугала, заставляя делать крюк за крюком. Немецкие танки давно ушли вперед. Дороги были перегружены пехотой, марширующей за танковыми клиньями. Пару раз Соня и старшина прятались в кустах, наблюдая движение войск. Старшину поразило обилие лошадиных упряжек. Лошади тянули подводы с амуницией, волокли орудия и полевые госпиталя.
– Кто бы про высшую расу трепался, – шипел он из укрытия. – Монголы засраные.
Соне было безразлично, трактора у завоевателей, или лошади с верблюдами. «А хоть бы и боевые слоны». Ее куда больше заботила Нинка. Дочь кашляла без перерыва. Из носу текли сопли. «Ей бы горячего чаю с медом и калиной, да горчичники на спину».
Ночевать снова пришлось в лесу. Для стоянки старшина подобрал хорошо защищенный от чужих глаз укромный овражек, опять соорудил постель из ветвей и шинели. С тревогой покосился на Нину – к вечеру у той подскочила температура. Девочка надсадно кашляла.
– Сейчас хвороста на костер соберу.
Через час в импровизированном очаге трещал огонек. Старшина помешивал ложкой густой кулеш, сваренный из тушенки, сала и крупы.
– М-м-м, – он снял пробу.
– Господи. Что бы я без вас делала… – пробормотала Соня, глядя в костер. Языки пламени, весело потрескивая, лизали березовые поленья. Идущий из котелка запах приятно щекотал ноздри. Пахло исключительно аппетитно. Днем им случилось пробираться огородами, и старшина не оплошал, прихватив зеленого луку, немного молодого картофеля, морковь и петрушку. А потом они набрели на кусты дикой малины. Плоды еще не дозрели, но старшина все равно нарвал, сколько смог.
– Вечером чайку заварим, – пояснил он. – А то, ишь, разбухикалась, понимаешь.
Первым делом Соня накормила Нинку. Девочку лихорадило, но Соня исхитрилась таки дать ей добрый десяток ложек.
– Держи чай. Смотри, не обварись. Кипяток. – Кружка у них была одна на троих.
Соня укачала дочку, и, только потом, они сами плотно поужинали. Когда показалось дно, старшина вымакал остатки ломтем. Крякнул.
– Уф, хорошо. – Прислонившись к сосне, он закурил. – Надо бы за водой сходить. Тут, неподалеку, вроде как ручей шумел.
– Не уходите. Вдруг кто заявится…
На протяжении дня они несколько раз видели разрозненные группы красноармейцев, пробиравшихся через дебри на восток. Соня хотела пристать к первой же встреченной ими группе, но старшина не разрешил.
– Не стоит, сестрица. Ни к чему они нам. От немца они не защита. Сами улепетывают, как зайцы. Ты что, не видишь? Провианта у них нет, а если что и имеется, навряд ли с нами поделятся. Еще и наши крохи подметут. Вот и вопрос – на кой ляд они нам сдались? Помереть вместе?
– К своим пробиться вместе легче, – возразила Соня. Все-таки, она была комсомолкой, а праведный советский гражданин, – создание на редкость общественное. В коммунистическом понимании общественности, разумеется.
– Куда уж легче, – засомневался старшина. – У нас двоих, да еще с дитем, есть шанс проскользнуть, а у них, – он махнул в направлении скрывшихся среди кустов красноармейцев, – никаких нет. Для силы их мало, а вот для мишени в самый раз. Согласна?
– Нет, – сказала Соня. У нее не укладывалось в голове, как это можно скрываться от своих. Дикость какая-то. Но, за последние дни она привыкла доверяться чутью попутчика. Нет, так нет.
Старшина подбросил хвороста. Он специально подобрал палки посуше, чтобы поменьше чадили. Огонь завораживает взгляд, как и море. Какое-то время оба молчали. Старшина крутил в руках пилотку с эмалированной красноармейской звездой.
– О чем вы задумались, Харитон Петрович? – тихонько спросила Соня. Старшина отложил пилотку и сосредоточенно потер переносицу. Вздохнул.
Да вот, думаю, не пора ли треугольники[10] спарывать?
– Какие треугольники? – растерялась она.
– С петлиц…
– Зачем?! – Соня вытаращила глаза.
– Затем, – старшина показал на восток.
– Я не понимаю?
– А ты ушки-то открой. И сразу поймешь.
Соня прислушалась, как было велено. Сопение Нинки в полуметре. Противный писк комаров над головой. Что-то их сегодня многовато. Ну, конечно же, неподалеку родник. Шорохи лесные из чащи. То ли мышки, а может ежики. В лесах живности полно.
– Ну? – он невесело усмехнулся. Соня пожала плечами:
– Ничего… звуки разные, лесные.
– А канонаду слышишь?
– Ах, это…
Низкие, рокочущие раскаты доносились с востока и были едва уловимы. Как будто гроза бушевала, только далеко, за линией горизонта.
– То-то и оно, – старшина потянулся за кисетом. Табаку там оставалось на донышке. – Верст за сто палят. Немец-то все дальше уходит. Вот такая петрушка.
– Наши скоро его остановят, – неуверенно начала Соня.
– Могли бы, давно б остановили. И на плечах противника, так сказать, перенесли боевые действия на вражескую территорию. Это я тебе Боевой Устав пересказываю. – Внезапно его охватил гнев. – Трепачи проклятые! Шапками закидаем! И от тайги до Британских морей, Красная Армия всех сильней… Как же. В беге, видать! Так бежим, только пятки сверкают. Не угонишься, без мотоциклетки.
– Что вы такое говорите?! – в ужасе спросила Соня.
– Правду, – сказал артиллерист. – Ты не дрожи, тут ОГПУ нет. А было бы… – старшина погладил винтовку. Соня проглотила язык.
– Я вот что думаю, – в полголоса продолжал старшина, – кто-то там чего-то напутал. – Он ткнул пальцем в небо, видимо, подразумевая кремлевских небожителей. – Кто-то прошляпил, как всегда. – Он показал на восток, – это, понимаешь ли, разгром. А отдуваться знаешь, кто будет? Кого крайним назначат?
Соня потрясенно молчала.
– А нас с тобой и назначат. И таких, как мы. Людей простых, то есть. Понимаешь? Нам теперь кровью отхаркивать. До седьмого пота отдуваться. Не согласна?
Соня стала мрачнее тучи.
– Вот и вопрос, – добавил старшина угрюмо. – А не пора ли с обмундированием расставаться? Пока, понимаешь ли, не поздно. – Он снова взялся крутить в ладонях пилотку с ярко красной звездой.
Если бы с неба сошел Архангел Гавриил, это бы меньше потрясло Соню. Старшина, двое суток бескорыстно опекавший ее и девочку, в одночасье оказался чужаком. Врагом, умело маскировавшимся под личиной друга, чтобы ночью, в глухом лесу, продемонстрировать волчий оскал.
«То-то он к нашим пристать не хотел! – с опозданием дошло до Сони. – Как же я раньше не догадалась?! Он же враг! враг! враг!»
Штампы, заколачиваемые в голову с колыбели, и культивируемые впоследствии на протяжении всей жизни до гробовой доски, заблокировали мозг, как глисты желудок. Соня подумала о бегстве, но, куда денешься от костра, подле какого спит дочурка, в его же, врага, шинели. Вот если бы у Сони был пистолет. Но, пистолета, по счастью, не было.
– Что надулась? – осведомился старшина. – Небось, дезертиром меня считаешь? Так? Врагом народа и все такое? – свернув козью ножку, он глубоко затянулся.
– Беда в том, сестрица, что при таких пирогах моя красноармейская форма нам только во вред. Швабы сцапают, к стенке поставят. Местные поймают, и на березу. У тех вообще разговор короткий.
– Что вы такое говорите?! – не выдержала Соня. – Наши, советские люди?! Зря вы на них напраслину возводите!
– Как же, ваши. – Он прищурился через трескучий костер. – Да с чего ты, сестрица, взяла, что они ваши? А?
– Мы их от гнета белополяков освободили, – отчеканила Соня. Ей даже думать не потребовалось. Просто всплыл соответствующий слоган с агитплаката, – от эксплуатации избавили.
– Так им и расскажешь, когда петлю на шею наденут.
– Да за что в петлю?!
– За что, у голубых фуражек спроси. Это они тут с тридцать девятого лютовали. – Старшина швырнул окурок в пламя. Соня открыла рот, намереваясь обвинить попутчика в измене и вероломном предательстве, когда он неожиданно спросил:
– У тебя что, никого в семье не сажали?
Соня, на ходу, осеклась. Вспомнила отца. Хоть и бросившего ее с мамой, но тем не менее родного. Отец сгинул в лагерях, получив «Десять Лет Без Права Переписки». Народная молва эту зловещую «переписку» совершенно справедливо отождествляла с расстрелом. Соня правду об отце хранила в глубокой тайне. Они некогда с Шаровым договорились молчать о нем, как рыбы. «Не помню, не знаю, не видела. В детстве бросил, и полная амнезия, – поучал Соню герой Халхин-Гола. – Даст Бог, пронесет. А всплывет, не приведи Господи, тогда такую политику гни – слыхала, что враг, и давно отреклась. И вовсе он мне не отец».
– Никого? – немного удивился старшина. – Ну, а у меня, Сонюшка, всю родню вывели. Батю, мамку, дядьев с тетками, брата. – Старшина сжал кулак. Костяшки громко хрустнули. – Брата!
Соня не проронила ни звука. А что ей было сказать? Лицо старшины омертвело.
– А знаешь, за что?
Она покачала головой.
За то, что казаки. И все. Я, чтоб ты знала, с Кубани. Такие места у нас там… сказка, а не места. Реки быстрые, луга зеленые. Житница всей России. К жатве колосья тугие, к земле клонятся. А виноград? А молоко? А сметана? Ложку воткнул, и стоит. Чистое масло. – Старшина перевел дух. Поворошил угли палкой, свернул новую самокрутку. – Так вот все и было, пока Иосиф, вражина проклятая, коллективизацию свою не устроил. Понаехали в станицу ЧОНовцы,[11] и весь урожай изъяли. Кто вякал, с собой уволокли. Брательник с вилами на них кинулся. – Рука с «козьей ножкой» задрожала. – Говорят, в расход его пустили, в Ставрополе Там у них расстрельный подвальчик был. В здании краевого НКВД.
– А родители? – пролепетала Соня.
– На них даже пуль не тратили. Зерно забрали, скотину угнали – хуже татар, честное слово. Вот они с голоду и померли. Вся станица, считай, вымерла.
– А вы?
Старшина потупил глаза. Долго вглядывался в костер, будто рассчитывая в нем прочитать ответ.
– Батя меня из дому выгнал, – выдавил он, наконец. – Иди, говорит, Харитон, в армию. Только так спасешься. Вот я и пошел. Вот и служу антихристам окаянным, что всю мою семью переморили. Вот и живу, с этим. – Старшина отвернулся. Они долго молчали, а потом Соня отважилась на вопрос.
– Если вам Советская власть столько зла натворила, почему же вы со мной возитесь? Не выдали врагам? Не бросили там, на переправе?!
Старшина поглядел на нее с неподдельным изумлением.
– Ты чего городишь? Ты-то тут причем? Ты что, Советская власть?
– Я жена красного командира.
– Что с того?
Повисла неловкая тишина.
– И надо же такое ляпнуть, от бабы с дитем малым отвернуться. Мне до твоего супруга-командира никакого дела нету. Ты это запомни.
Соня улеглась к Нинке. Потрогала лоб.
– Как она? – спросил старшина.
– Есть температура.
– Надо бы цивильное раздобыть. Доктора Нинке сыскать. Да от этого добра избавиться, – он погладил винтовку. – Конечно, если на наших нарвемся, могут и шлепнуть, как дезертира, – продолжал старшина, то ли советуясь с Соней, а скорее размышляя вслух, – только сдается мне, нам пока больше немцев следует опасаться. Красным покамест не до трибуналов, поди. Нынче у красных весь упор на ноги.
* * *
Весь следующий день они с тупым упорством шагали на восток. По широкой дуге обогнули Острог и вброд пересекли Горынь. Городишко оказался набит немецкими войсками до состояния «яблоку негде упасть». Старшина долго молчал, разглядывая с опушки скопление людей и техники.
– Эка они забегали, – сказал он, наконец. – Что-то у них стряслось, видать.
– Что? Что у них стряслось, как вы думаете? – Соня прижимала Нинку к груди. Ребенок громко кашлял.
– Кто их разберет, – покачал головой старшина. – Только ты приглядись во-он к тем, с собаками. Сдается мне, не вояки они. Каратели, скорее. Эсэсовцы.
– Кто?! – побелела Соня, представив двухлетней давности плакат, изображавший фашистского солдата в виде настоящего исчадия ада. Черный угловатый силуэт в каске со свастикой ощетинился заляпанным кровью штык-ножом. Потом, правда, партия, очевидно, взяла контргалс, изобличающие фашистов плакаты исчезли со стен Ленинских уголков, и даже из «хита сезона», жизнерадостной песенки Френкеля «Если завтра война», как корова языком слизала куплет, упоминающий гадину фашиста.
– СС?! – встревожилась Соня.
– Точно. – Старшина протянул бинокль, снятый накануне с мертвого пехотного майора. На тело майора они набрели в сумерках. Оба и бровью не повели. Трупов на пути попадалось множество, и они привыкли к ним, насколько это возможно. Старшина деловито обыскал мертвеца, но ничего ценного не обнаружил. Единственным стоящим трофеем оказался добротный полевой бинокль. – На, погляди.