Передохли? Но ведь они живые. Гудят и зудят, а он щёлкает… И пускай себе щёлкает. Они зудят и кусаются, наглые, живые…
Мы бегали, чтобы согреться, прыгали, кричали на весь ночной лес дикие песни, то ли для тепла, то ли для того, чтобы спугнуть подальше от себя таинственные лесные тени, плывущие к нам отовсюду. Лес не шумел, не двигался. Ветер не качал деревья. Кругом неподвижность и холод, и мокрый туман.
Мы уснули, когда поднялось, наконец, горячее солнце, уснули в дремотной мягкой траве, потеряв половину дня из нашей солнечной дороги.
* * *
Вечером она собирала ягоды, а я думал о ночлеге, ходил вокруг, выискивая что-нибудь путное. Путное не находилось… Лапы сосен и ёлок всюду начинались высоко над головами.
Я что-то не видел или не помню таких ёлок, если это ёлки. Тут был какой-то удивительный могучий лес. Ни одного тонкого ствола, ни одной близкой ветки. Словно выросло всё одновременно, махом, крепкое, статное, хвойное. Выросло, не давая взойти молоденьким деревцам, никакой другой зелёной поросли. Будто не было тут никогда семян и шишек. Или ветром их уносило, сдувало куда-нибудь в сторону, или белки съедали весь урожай. Но я не мог ничего найти для шалаша. Даже трава почти не росла там, где мы остановились. Под ногами упругая насыпь жёлтой многолетней хвои. Моя палка вязла в ней, как в лежалой соломе.
В одном углублении под соснами хвоя поднималась колючим холмиком. Я стал разбрасывать её палкой, сначала так, от раздражения, потом сознательно, пытаясь выгрести подобие берлоги, просто ямы…
У меня вышла довольно приблизительная берлога или окопчик.
– Ты нашёл клад? – Она подошла ко мне, когда в лесу почти стемнело.
– Дороже клада. Берлогу для ночлега.
– Ты серьёзно?
– Вполне.
– А для меня?
– Для нас двоих. Больше в гостинице нет мест…
Мы легли в сухую пружинистую хвою рядом, тесно. Дальше некуда было подвинуться. Как мог, палкой сдвинул хвою на себя, на неё, с двух сторон, завалил до самых макушек. Палку, на всякий случай, положил поблизости. Но если подойдёт во мраке ночи, подумал я, какой-нибудь зверь, я не сумею проснуться. Не смогу. Такая свалилась на меня хвойная, мягкая усталость.
Муравей побежал по моей руке. Прогнать, шевельнуться не было сил. Живой, подумал я, до сих пор живой. Пускай щекочет, бегает, резвится.
Она лежала тихо. Я не слышал её дыханья, не улавливал движений. Хвоя стекала, сыпалась от сосен. Мне было невыразимо тепло. Впервые за последние тяжкие дни тревога ушла от меня. Усталость, неведомо как плыла, таяла, уходила в нежное, зыбкое, тёплое. Всюду вокруг одно только это мягкое, нежное, доброе, чему названия, кажется, нет. Одно только это.
Мне, взрослому, совсем не слабому человеку, так упоительно хорошо было давным-давно, когда я не мог ещё стать взрослым, у моей мамы. От неё самой, от нежности, от её рук и тепла.
* * *
Мы шли целый день, останавливаясь только для проверки невидимой, как след ножа на воде, линии-дороги. Тайга (пора привыкнуть к этому слову) всё-таки больше походила на чистый, хорошо проветренный, сухой лес. Трава не мешала нам, она едва пробивалась через опавшую плотную хвою. Нас окружали деревья, похожие на сосны, какие – не знаю: прямые, высокие с бронзовой корой, с иглами длинными, настоящей колючей бахромой на тугих ветках. Моя память подсказывала мне подходящие названия: кедр, пихта, лиственница, туя, можжевельник, багульник… Ну что там ещё бывает? Кедры? Пускай будут кедры. Лишь бы скорей дойти.
Чего для нас было много, до хмельной сытости, так это воздуха, почти горького на вкус, густо-зелёного, крепкого пьяной свежестью.
Мы торопились. Наши лапти уже висели клочьями. Будь перед нами видимая цель, кажется, бежали бы к ней сломя голову. Но вперёди алели на солнце бесконечные стволы. Очень много стволов. Один за другим, один за другим, один за другим, один за другим, один за другим…
Но где же последний?
* * *
Вечером она увидела огромное дупло невысоко над землёй, опустилась в него, как в деревянное кресло.
– Больше не могу. Прости меня. Лапы не идут.
Она сняла с ног то, что совсем недавно было моей гордостью, закрыла глаза, обняв руками сама себя. Я лёг у дерева под зелёным дымчатым окном в синее к вечеру небо. Лежать бы так и лежать. Будь они прокляты все на свете земные расстояния.
– Ой! – вскрикнула она вдруг. – Я нашла! Погляди! В дупле ещё дупло.
В руке у неё была сухая шишка.
– Их тут много!..
Я сел рядом с ней, открыл ножичек-брелок и стал выковыривать им из этой шишки горошины-орехи…
От губ её шёл ореховый аромат, белые зубы хрустели орешками, волосы вперемежку с хвойными иглами, совсем девичьи смуглые босые ноги – всё это, наверное, было привлекательно для постороннего взгляда: меня обожгло колючей неотвратимой жалостью к ней, так по-детски протягивала она ладошку…
Орехов, а точнее шишек, было двадцать семь. Таёжная загадка. Если кругом на земле всё подобрано лесными жителями, расклёвано птицами, как могли остаться прошлогодние шишки в дупле? Разве что беличий хвостик, прилипший к ветке, печальная суть нашего клада?
Я ковырял их ножом и кормил одичавшую лесовичку, вдыхая с наслаждением незнакомый лесной привкус.
– А ты? – возмутилась, отодвинула она мою руку…
Кажется, первый раз мы были почти сыты. Первый за тысячу дней. Правда, я долго не мог приучить себя жевать одну мякоть и от жадности крушил её вместе с корочками до боли в зубах.
– А теперь чего тебе хочется, лесная кикимора? – попробовал пошутить я.
– Тёплую ванну, телевизор и мягкое кресло, – засмеялась она.
– Ты веришь сказкам?
– Очень…
– А я нет.
– Одичал в лесу. Тёмным скоро станешь, как дупло. Мы с тобой так одиноки.
– Ну и что, беда какая? Многих полезно было бы на время хотя бы окунуть в одиночество.
Она снова засмеялась:
– В тюрягу?
– Будто без тюряги нет одиночества.
– Но зачем?!
– А чтобы однажды поняли, какое благо жить среди людей, называть кого-то близким, родным. Не каждый достоин быть не одиноким.
– Философ, – не то с иронией, не то с грустью сказала женщина, и мне расхотелось о чём-либо говорить.
Спали мы, сидя в этом дупле, как в большом деревянном кресле, жёстком и неудобном. Комары около нас больше не летали.
* * *
На другой день жадно хотелось пить, невыносимо хотелось воды. Мы ели ягодную свежесть, много ягод и всё же очень хотелось хлебнуть обыкновенной воды.
– Куда мы попали? Это не Сибирь, такая жара, – вздохнула она.
– Только днём жара. Ночью ты плачешь во сне от холода. И деревья тут вполне сибирские.
– Разве я плачу?
– Стонешь.
– Извини… Хоть бы дождь пошёл.
– Не надо нам дождя, солнца не будет. Нам с тобой везёт… погода, воздух, ягоды, орехи… У тебя необыкновенная способность видеть ягоды…
Мы разговаривали на ходу, шагая мимо великолепных упругих деревьев. Мысленно я называл их кедрами. Кажется, это и в самом деле были кедры, но я видел такие первый раз и думал об одном: скорей бы они кончились. Я больше не верил ни солнцу, ни часам, ни удаче, которая приведёт нас к жилью, к людям. Казалось, так легко разминуться в лесном океане, пройти мимо крохотной точки в бесконечную вселенную дикого леса и блуждать в нём до самой зимы.
Хотелось кричать, проклинать и лес, и безмолвие вокруг, и часы, и дорожную палку, и взъерошенные колючие лапти, людей, которые не желали попадаться навстречу, орать о них что-нибудь обидное, чтобы отвести от себя безмолвие, нескончаемую тишину. Я тупел от миллиона шагов, от миллиона веток, от шелеста хвои, от невозможности крикнуть, ударить палкой по неподвижным стволам. Рядом была она, моя вроде бы не красавица, молчаливая, с припухшими от усталости глазами. Если бы она плакала, ныла, как бы я зарычал на неё, заревел на весь лес. И может быть, нам обоим стало немного легче.
Весь день мы не замечали, что лес поднимается в гору, ведёт нас по отлогому склону к вершине холма. Наверное, поэтому как никогда усталость была неодолимой, до ноющей боли в ногах. Только теперь мы видели, что земля полого спускается вниз: и туда, откуда мы пришли, и туда, куда пойдём завтра.
Я выскреб на дереве стрелку, лёг на землю под этим проклятым деревом, не в силах подняться, копать берлогу, собирать хвою, думать о ночлеге.
– Не надо, – вдруг сказала она. – Я буду спать на земле, рядом с тобой.
«Да что же это делается, – подумал я, – она понимает меня как лесной зверь лесного зверя, одним инстинктом».
– Это вершина холма. Не продует?
– Земля тёплая.
Не открывая глаз, я понял: она легла.
– И комаров не стало…
– Где вы, комарики? – пошутил я. – Кис-кис. Нам грустно без вас.
Почему, в самом деле, их нет? Подохли? Радиация? Как это может быть: вселенная без комаров? А птицы пока поют…
– Разве ты не заметил – комаров нет.
– А что же тогда зудит и гудит?
– Я не слышу… В траве гудит.
– Мне показалось, ветер гудит.
– И ветра нет. Ноги мои гудят…
Когда наступила ночь – не знаю. Темноты я не видел, но и во сне лицом ощущал её холодное прикосновенье, слышал, как она волнами плывёт вокруг и тоненько гудит еле слышно комариным звоном в непроглядной черноте ветвей.
Холод заставил меня открыть глаза.
Темно. Жутковато. Очень тихо. Не пожелаю никаким самым отпетым романтикам просыпаться ночью в лесу, не зная где, не понимая, как ты сюда попал, откуда чёрные стволы кругом тебя и чёрное хвойное давящее низкое небо. И что-то гудит комариным писком, отдалённо гудит, наплывом, то сильней, то слабей, набегая волнами, пропадая в шорохе леса.
Я вскочил. Вертолёт! Неужели вертолёт очень далеко рыщет над лесом? Очень далеко. Сердце упало…
Да что ему делать ночью в такой темноте? Мерещится. Дошёл да ручки… А что будет потом?
Лёг на землю рядом с ней, представляя, как вертолёт пройдёт над нами, разбудит её, поднимет, а я не встану. Зачем? Орать бесполезно, костра у нас тоже нет.
А если гудит лесопилка? Потеха. Ночью гудит лесопилка… Значит, ведьма воет или ветер. Ну и пускай себе воет и поёт.
Я уснул. И видел, как они прилетели, как удивлялись нам, пожимали руки, хвалили, показывая друг другу, но забирать в уютную тёплую кабину, пропахшую маслом и кожей, не спешили. У нас дела, говорили они, подождите, мы прилетим, обязательно прилетим. На той неделе, может быть, на другой… Сил кричать, умолять, уговаривать не было, даже самих слов для крика тоже не было. Как остановить их, торопливых, занятых очень важными делами?.. Вертолёт, удаляясь, очень тихо щёлкал мотором, чётко и ровно, жутко и монотонно щёлкал и щёлкал.
Она разбудила меня. Голос её, руки на моей голове…
– Что с тобой?
Гладила в темноте мягко и нежно.
– Всё будет хорошо. Мы дойдём, обязательно дойдём, вот увидишь.
И затихла рядом, единственный тёплый комочек в пустоте и холоде.
А комаров уже нет.
Я поспешил увернуться от её руки, чтобы не коснулась она случайно мокрого от слёз…
В этом лесу один мужик. Это я. Подумаешь, беда. Живые крепкие люди, шагаем себе и шагаем. Конечно, дойдём. Дойдём, дойдём, дойдём…
* * *
Утром лес окунулся в туман. Зыбкий, слабый, как наступающий день. Совсем не туман, а рассвет поплыл по тихому лесу, оставив из бесконечности неподвижных деревьев не более десяти около нас, прибавляя к ним постепенно одно, другое. Медленно вытаивают они в тумане, заворожённые, светом. Как тихо подкрадывается день! Меня разбудил, её разбудить не мог.
Я смотрел на неё, разглядывал откровенно всю от макушки до пяток, будто видел впервые такие длинные спутанные волосы, под ними просвечивали губы, лицо, какое редко встречалось мне. Думалось почему-то совсем непонятное: оно с подпалиной. Почему с подпалиной? Какая такая подпалина может быть у молодой, гибкой… Но другое слово не приходило.
Вот будет жалко, если такая простудится, мысленно перебил я сам себя, довольно сердито, но снял пиджак и накрыл её на удивление мягко и осторожно.
По времени была ещё ночь, едва разбавленная свежим рассветом. Ко мне из тумана, по-прежнему, летел едва уловимый рокот, или гул, или зуденье, или чёрт его знает что. В этот блаженный миг я и надумал забраться на дерево.
Над моей головой, прямо над нами уходил в небо непохожий на другие тёмный крепкий ствол. Он был извилистый, волнистый, будто прошла по нему однажды ломающая дрожь, изогнула, как тонкую ветку, и застыла навсегда волнами от самой земли до макушки. Наверное, никто не отличил бы это волнистое дерево среди многих стволов, если смотреть на него сбоку. Но я видел снизу, видел, что дерево наклонялось в одну сторону, поэтому на каждом изгибе можно стоять, прилечь на него, удержаться, подняться на другой изгиб, до веток. А там будет легко. И стоит оно тут на вершине холма. Или теперь, или совсем не полезу…
Никогда по деревьям не лазил, а тут решил: иного нет. Многие в лесу находили дорогу таким обезьяним способом, если судить по книгам и наивным сказкам.
Я подошёл к дереву прикинул высоту, которую придётся одолеть… и начал. Обнял обеими руками пахучий серо-зелёный ствол, ногой нащупал невидимый выступ на коре, потянулся, как мог – получилось. Опять нашёл невидимый выступ, обхватил, прижался к доброму послушному мудрому дереву – получилось. Минут через двадцать я был на высоте потолка моей комнаты. Руки дрожали, я висел на дереве, боясь рухнуть вниз, набирая, как мне казалось, воздуха и сил, чтобы добраться до первой могучей ветки, а там отдохнуть вволю. Опускаться вниз, обратно, было ещё тягостней…
До ветки я дошёл не скоро, хотя была она теперь не так уж далеко. Я сел на неё и закрыл глаза, потому что всё кружилось от напряженья, от душного аромата смолистой коры. Сидел и дышал, и никуда не спешил, никуда. Зачем? Так удобно и вольно сидеть на ветке и дышать, и дышать, и дышать…
А потом полез. К новой перекладине-ветке. Так же трудно и тяжко, но уже немного скорей. На этой остановке тоже сидел очень долго, потом ветки пошли одна за другой. По ним забираться было не трудно. Если бы только не дрожали руки, не сводило от усталости колени. Если бы не было так жутко смотреть на землю внизу.
И вот передо мной открылись макушки деревьев.
Что я видел?
От края до края нескончаемый волнами зелёный лес. Голое небо, совсем без облаков, без единой маленькой далёкой погремушки-вертолёта. Ни единого дымка, ни одного, нигде, ни справа, ни слева, ни вокруг.
Примерно там, куда мы шли, виднелся как будто бы провал, яма в зелёном массиве леса. И там, если мне уже не мерещилось, на первом утреннем солнце блестело, нет – проскакивала непонятная блёстка. Я смотрел на неё до рези в глазах, но так и не сумел ничего разобрать и определить. Посверкивает, мелькает маленькое, неопределённое. «Паутина качается меж ветвей, – подумал я, – паутина. Что в лесу ещё может быть?» Но пчелиное гуденье тут на высоте было намного сильней, чем на земле, и доносилось оно как раз в направлении паутины-блёстки.
Посидев, полежав на ветке, я начал мой долгий путь к земле.
Руки болели, жухли от смолы, но другого пути у меня просто не было. Зато накопился богатый опыт и даже сноровка.
С последней ветки я увидел её лицо, поднятое ко мне, улыбку, и, если уж быть предельно откровенным, углубление в кофточке на груди – сверху вниз. Она сняла куртку и, наверное, только что делала разминку после не очень тёплой земной постели.
Но зрители не входили в мои планы, поэтому скольжение вниз далось мне трудней, чем подъём. Видно, я был очень смешон, цепляясь за дерево.
– Не упади, – сказала она, и я не упал.
* * *
Мы шли по лесу ровно два часа, когда ни я, ни она уже не сомневались в том, что в лесу гудит не ветер, не лесная ведьма, не лесной зверь, а некое механическое создание, скорее всего, мотор, возле которого непременно будут люди.
Мы шли окрылённые, живые, крепкие, молодые (она, во всяком случае), шли довольные собой, своим поведением, отвагой, находчивостью. Мы шли на зов металла, к людям, к телефону, к билетным кассам, поездам, автомобилям, пароходам, но только не к самолётам. Только не к ним.