В конце оранжереи, там, где сложены пластиковые мешки с удобрениями, лопаты на садовой тачке, нашлась дверь в соседнюю пристройку с матовыми непрозрачными стеклянными блоками поверх стен, от которых в большом зале было светло. Куда же мы попали – на очередной склад, некую фабрику или в котельную? Широкие, средние, узкие оранжевые, зелёные трубы тянулись по всему залу от котлов, один из которых был оранжевым, а другой зелёным. Оранжевый покоился на кафельной печи, зелёный стоял посреди зала, видимый со всех сторон, с двумя огромными вентилями на закруглённых торцах. Это всё можно разглядеть не сразу, потому что проходы между котлами и печью заставлены самым неподходящим для труб и котлов – не распакованной финской мебелью: шкафами, диванами, кроватями, стульями, столами, тумбочками, а ещё пачками книг, завёрнутыми в бумагу.
В зале довольно жарко. Не знаю, что меня толкнуло, но я потрогал зелёный котёл и вскрикнул, он был горячим, хотя сплетение труб вокруг, мимо которых мы пробирались, нигде не казалось нагретым. Я заглянул в открытую дверцу печки, увидел там не опалённые, совсем новенькие свежие стенки, холодные, без малейшего следа какого-либо горенья. С опаской тронул оранжевый котёл, его холодный матовый металл.
– Мистика, не понимаю, – сказал я, – кто греет зелёный котёл.
– А я давно уже ничего не понимаю, – вздохнула моя спутница.
В строении под ветряком – электростанция. В одном отделении – система аккумуляторов, душный уксусный воздух, мерцающие коробки с двух сторон. За дверью мягко жужжал генератор. От него к потолку шёл механический в красном кожухе карданный привод. По нему текло мерное гуденье.
Очень солидный, плотный, весомый по виду генератор. Но как его может хватать на все увиденные мной холодильные камеры, выключатели, моторы в котельной, водонапорной башне, розетки, лампочки? На весь посёлок?
Тут же был ещё более могучий генератор, присоединённый к непонятным трубам, уходящим в бетонный пол. Трубы, очень похожие на те, что в котельной. Справа у стены щит с рубильниками. Рядом голубая тумбочка со шкалой приборов. Большой генератор молчал.
– Ты умеешь водить машину? – спросил я.
– Конечно… Мы уедем?
– Сначала поищем дорогу.
– Разве дороги нет?
– Мне кажется.
– Но столько машин?
– Дороги не видно, просек не видно.
– Как они сюда попали?
– Не знаю… Хочешь, я тебя покатаю?
– Хочу.
– Если она с бензином…
Я показал ключ с надписью на картонке: «Нива». Мы подошли к новенькому зелёному автомобилю. На капоте «Нивы» слабый сквознячок шевелил летучие семена. Я дунул в них, и травяные семена покатились крупой с гладкой поверхности. Упругая дверца щёлкнула, и я впервые заглянул в такую машину, в чёрный уютный салон. К удивлению моему, на спидометре было десять километров.
– Её несли на руках, или…
Не успел я сказать, как услышал не то слабый вскрик, не то судорожный вдох.
– Радио, – произнесла одними губами лесная женщина. – Дай мне. Она прикоснулась трепетными пальцами к белым клавишам приёмника, жадно повернула ручку, боком присев на кожаное чёрное сиденье.
– Подожди, я включу, – сказал я. – Руль, видно, заблокирован.
– Ах, да, совсем дикая стала.
Приёмник загудел. Шорох поплыл от него, таинственный шорох далёких земных расстояний. Звуков не было.
– Попробуй ты, – сказала она почти жалобно.
Я стал давить на клавиши, но звука не было.
– Тут где-нибудь есть антенна… выдвинуть антенну… кнопка для неё.
Мы стали вдвоём искать нужную кнопку. Вот она, под самым щитком. Я ударил по ней. Прутик антенны плавно потянулся над зелёной гладью капота и замер, как лучик, нацеленный в самое небо.
Шорохи стали полнее, громче, но звука, слов, речи, музыки не было.
– Куда мы с тобой попали? – пожаловалась она. – Станции не ловятся. Приёмник у тебя исправен?
– Где ж ему сломаться. Новенький… сильный.
– Покатай меня, – сказала грустная женщина. – Прежде я не замечала, как уютно пахнут автомобили…
Машина завелась не сразу, но включилась добротно, почти неслышно. Я потрогал передачи, ножные педали, подождал, пока рядом сядет она, и вывел машину из ангара, потихоньку, привыкая, приноравливаясь к ней.
Рычаг от руки непривычно далеко. Перед ним ещё два рычага поменьше. Судя по надписи – для привода на переднюю тягу. На щитке почему-то не один, а два спидометра. На восемьдесят и сто восемьдесят километров. Если это спидометр… Сидеть очень удобно, можно развалиться вальяжно.
Чудесная машина, новогодний сон автолюбителя…
– Кража полотенца – мелкое хулиганство. Машина сама по себе уголовщина, – пытаясь отвлечь её, вроде пошутил я.
– Найдём дорогу и поедем к ним.
– К медведям, – кивнул я, – к лешим и русалкам.
– Ты мрачен.
– Просто не вижу дороги.
– Значит, по-твоему, машины прибыли сюда по воздуху? – не соглашалась она.
– Вертолётом…
Я вёл «Ниву» по самой опушке леса. Проехали грядки, на которых, если не ошибаюсь, росла картошка. Маленькое поле с колосьями чего-то или не с колосьями. «Нива» покачивалась на ямах уверенно, мягко дрожа мотором от невозможности выскочить на большую стремительную дорогу.
Слева непролазным частоколом один за другим пробегали стволы. Матёрый лес окружал поляну высоченной стеной. Дороги не было. Тропинки не было.
Мы катались. Я нажал сигнал, я давил на сигнал. Криком кричала «Нива», плакала, не умея вырваться из огромной зелёной клетки. Выл над лесом тревожный сигнал одиночества.
* * *
Когда мы вернулись, она подвела меня к телефонной розетке слева от стола.
– Я видела на складе аппараты, – взгляд её был просительным.
– Хорошо, пойду принесу телефон, – кивнул я, предчувствуя полезность её затеи. Кому понадобилось при действующей розетке прятать аппарат?
Я сходил наверх и нашёл коробку с телефоном, принёс в комнату распаковал, соединил в розетке. Аппарат не звякнул.
Она подняла трубку, стала нажимать, постукивать пальцем по рычажку. На лице было растерянное выражение… Никто не отозвался.
– Положу обратно, – вздохнула грустно.
– Пускай стоит. Красивый телефон.
* * *
Вечером я позвал её в котельную и попросил выбрать себе тахту. Мы сорвали картонную упаковку, и финская тахта нам очень понравилась. Мягкий поролон, обитый серо-зелёной тканью.
– Твою мы отнесём в комнату, а я буду спать в котельной, – сказал я.
– Мне кажется, тут неудобно и негде.
– Раздвину ящики, просто положу на них.
– Я боюсь одна. Ты мог бы лечь в коридоре?
…Условности приходят вместе с цивилизацией…
Мы отнесли тахту в дом-кладовую, как мы его называли, в комнату при складе. Потом принесли другую, поставили в коридоре. Подмели пол взятым на складе веником, убрали подсушенную траву. Она сама взяла в одной кладовке новенькие простыни, шерстяные одеяла, наволочки, подушки – ловко постелила всё это. А я положил на стол у её постели карманный фонарик. На складе их была целая коробка.
– Нам очень попадёт, – грустно улыбнулась она.
– Потом попадёт. Я больше никого не испугаюсь, ничему не удивлюсь.
Мы также устроили мой ночлег в коридоре, не совсем удобном, как любой коридор, но сухом и чистом, с надёжным потолком над головой, с четырьмя стенами вокруг…
Вот оно белое наваждение. Две простыни, подушка, мягкий провал в никуда.
* * *
В руке у меня холодело чудо, никогда не замечаемое прежде мягкое, нежное, в белом тюбике… Содержит биологически активные вещества… хорошо освежает рот и укрепляет дёсны… разработана совместно с НИИ гигиены… улучшенные вкусовые качества. Эти слова я никогда не разглядывал, а тут сложились буквы сами собой… Нашёл чему радоваться? Но я не радовался, нет, я наслаждался. Кто не копил таёжный перегар сухим воспалённым ртом – ничего не поймёт.
* * *
Утром она хлопотала у плитки, заваривая краденый чай. Хлеба на складе не было. Мы ели глазунью с дорожными сухарями.
После завтрака я принёс в комнату самый лёгкий приёмник, поставил на стол, включил в розетку, нажал…
Почему я должен так волноваться? Разве мы не видели приёмников?.. Я веду по шкале алую ниточку, потрескивает эфир, я жду, она стоит рядом, волнуется больше меня, потрескивает эфир…
Ни звука.
Большой диапазон, средний, малый…
Ни звука.
Привычная техника… Мы так привыкли, так машинально двигаем ручки, потом отключаем их, отключаем от себя целый мир, живой неспокойный… Как мы хотели услышать его! Музыку, слово, что-нибудь, на любом языке. Приёмник потрескивал. Из него, казалось, плыла, дышала сама вселенная, сама глубина вселенной, молчаливая на этот раз глубина.
– Ты забыл антенну! Выдвини антенну, – с надеждой подсказала она.
Я выдвинул антенну, опять погнал прямую красную линию по городам и весям.
Ни звука.
Разряды, шорох и ни единого писка, ни единого плеска, ничего.
Я приволок и поставил другой приёмник. Осмотрел его не спеша, внимательно, совсем не торопясь оглядел шкалу, ручки, заднюю панель. Включил, прогревая… не спеша, размеренно, плавно, чётко… По всем диапазонам, по всему свету.
Ни звука.
– Ты что-нибудь понимаешь в них? – усомнилась она.
– Понимаю.
– Бракованные?
– Проверю потом…
На складе я нашёл рацию. На этом лесном складе не могло не быть рации. Нашёл её, поставил на тот же стол, проверил напряжение. По лампочке над столом, по задней панели рации. Потрогал, осмотрел со всех сторон. Включил её на поиск и медленно повёл по входному диапазону, так медленно, боясь проскочить любой самый слабый сигнал.
И снова ни звука.
Подключил микрофон. Ватным голосом, будто никому, в яму, в пустоту, сказал:
– Тут в лесу два человека с погибшего самолёта. В брошенном посёлке с каменным складом. Рация номер 12321. Сто шестьдесят километров к югу от большого озера… Найдите нас… Найдите нас…
Мне казалось, мои слова уходят в пустоту, я говорю лишь коробке приёмника, больше никто не слышит меня, больше никто.
Я снова долго искал в эфире хоть какие-нибудь живые звуки. Потом выключил и стал смотреть паспорта к приёмникам, читать инструкции, радиосхемы. Снова переключал диапазоны приёмника и, к удивлению моему, слышал одно великое молчанье.
Приборы, великолепные совершенные приборы отказывались нам помочь. Или я не понимал их? Но какие нужны особые знания для чтения подробных инструкций? Они все выполнимы. Я ничего, по-моему, не упустил, я всё делал как надо.
Эфир молчал. А я слышал, как тикает в ящике стола прибор погибшего японца.
Она положила руку на мою ладонь:
– Скажи мне что-нибудь.
– Я не могу наладить приборы.
– А ты не обманываешь меня? Почему всё тихо?
– Подожди, будет громко.
– Не надо смеяться.
– Но ты понимаешь, мир не может молчать.
– Не понимаю.
– Подожди…
Я вышел из комнаты в одну из кладовок, там, где хранились на полках магнитофоны с телевизорами, лежали коробки с кассетами. На ярких наклейках улыбались артисты. Наугад взял кассету, взял магнитофон самый лёгкий, вернулся в нашу радиокомнату. В открытом окне сидела на подоконнике женщина с мокрыми глазами…
На всю поляну далеко над лесом помчалась невероятная гремучая стремительная песенка «Ах, чтобы лето не кончалось…»[5].
Мир не может молчать.
Нате вам голос, нате вам звуки. Мир не может молчать! Седые кедры застыли вокруг поляны. Оглушённые птицы, я видел, над крышей взвивались и падали, взвивались и падали, как на волнах.
Она заплакала горько и отрешённо. Я выключил магнитофон и стал утешать её, как умел. И снова я говорил ей, как тогда на воде, несвязно и бестолково… Руки мои были мокрыми от её слёз.
* * *
Бывают, наверное, такие места, где не проходят и глохнут волны. В конце концов, мир молчал тысячи лет, и никто от этого не плакал.
* * *
Ночью мне, впервые за много дней, снился мой мальчик, ясноглазый, далёкий от меня мальчик. Я гладил его макушку и смотрел, не отрываясь, в неповторимое нежное лицо ребёнка. Холодные губешки слегка прикасались к жёсткой небритой щеке, сердце сжималось от горького блаженства.
– Папа, – звал он меня, – пойдём, я покажу дорогу…
– Не могу выйти отсюда.
– Почему? Пойдём, папа…
– Её не видно, – сказал я, не умея во сне удержать, охватить, обнять самое нежное, самое доброе, что есть на свете, самое-самое…
– Но я вижу дорожку, пойдём…
* * *
Она разбудила меня резко и сразу, возвращая к тягостной тревоге. В темноте я почти видел, как её колотит от слёз.
– Да что с тобой?! – зло крикнул я. – Не смей реветь.
Но крик мой был, наверное, бесполезен. Я испугался. Жутко было в кромешной тьме коридора слышать непонятные судороги слов.
– Можешь ты, в конце концов, нормально говорить? Без этого?.. Пожалей себя, ведь я не врач.
Она плакала:
– Извини… я не смогла…
– Что не смогла?
– Это было…
– Где было?
– Там, наверху.
– Не понимаю тебя… Зажгу свет и принесу воды.
– Я не одета.
– Ну вот какие глупости. Чего тебя сильней пугает, мрак, свет?
– А тебя ничто не пугает?
– Самое страшное было и не будет.
– Почему?
– Тебе рассказать?
– Если ты можешь… Почему он разбился?
– Я не знаю.
– Война…
– Чушь!
– На свете никого нет. Мы одни…
– Ты бредишь.
– Комары… даже комары передохли.
– Но птицы летают!
– Пока летают…
Я вскочил на ноги. Стукнувшись боком о стенку, нажал выключатель… У тахты на полу – сгорбленная, ослеплённая почти не одетая босая женщина.
Ярость овладела мной.
– Покажу тебе комаров-букашек! – орал я, насильно встряхивая и поднимая женщину за руку. – Идём, истеричка, чтоб они тебя заели.
Так я вытащил её босую на жутковатую ночную поляну среди чёрного леса. Беспросветная тишина холодила нас. В руке у меня был её фонарик. Я включил его, надеясь приманить комаров на свет, успокоить взъерошенную, почти голую женщину в тонкой сорочке, и тянул её в черноту, зло ступая в колющую влажную траву.
Наверное, было тепло. Ни звука, ни шелеста, кругом тишина до самых звёзд, ярких и тоскливо холодных.
– Их нет, – всхлипнула женщина. – Их нет.
А я злыми своими пальцами слышал, чувствовал, как бешено стучит её пульс в горячей мягкой руке.
В самом деле, комаров не было. Неистребимых, вечных, надоедливых, невыносимых, неизбывных комаров нигде не было. И вдруг я увидел на прогалинке среди колючей травы одного-единственного чёрного муравьишку. Или мне показалось? Я упал перед ним на колени, увлекая наземь женщину. Кажется, она вскрикнула от боли.
– Смотри, – сказал я, – живой.
– Кто?
– Муравей.
Он воинственно шевелил чёрными усиками, ослеплённый морем света, застигнутый врасплох на лесной дороге, как подозрительный путник среди ночи под фарами патрульной машины. Сердито махнул одним, другим усиком, поднялся на задние лапки, будто ругаясь последними словами, повернул и побежал прочь в густую влажную травяную тень.
– Один-единственный…
– Дура, – сказал я ласково, – спят они по своим квартирам. Спят!
– А как же он?
– Гуляка. Бегал к подружке, а теперь домой. Боится, как бы не попало… Утром покажу тебе армию таких же усатых наглецов. Слышала, как он ругается?
– Пойдём, – сказала она тихо, – не смотри на меня. Выключи свет.
Мы вернулись домой. Она вздрагивала от холода. В открытой двери дома кружилась в потоке света ночная бабочка. Весёлая, живая, мохнатая бабочка.
* * *
Я слышал, как она стонет во сне, и долго не мог уснуть. В ящике стола мерно тикало само Время, наваждение, которое можно было выбросить, грохнуть камнем, разнести в клочья, разбить колуном. И не было никакой силы сотворить это.
Уже под самое утро я, стараясь не шуметь, оделся, выдвинул ящик стола, тихонько выбрался на воздух, прикрыв дверь. На ближней стороне поляны как живые, глядя на меня фарами глаз, отуманенными росой, молча стояли машины, удивительные в своей неподвижности, будто оставленные кем-то на ночь – целое скопище мудрёной техники…
Вот-вот зазвучат утренние сонные хриплые голоса, хлопнут металлические дверцы, гукнут моторы, двинется по лугу полчище машин, спеша на дело, на стройку, на…
Никуда.
Никто не двинет нелепое нагромождение техники, никто не войдёт под навес ангара, не смахнёт росу с ветровых стёкол. Один я стою на лесной поляне, вдыхая влажный воздух, смолистый, горький, будто я жевал одну или две хвоинки, сорванные с ветки, жевал до смоляного привкуса на губах, до смоляного холодка в груди.