Второй день войны, 23 июня 1941 г.: «…к рассвету штабы 6-го механизированного и 6-го кавалерийского корпусов обосновались на новом месте в лесу в пятнадцати километрах северо-восточное Белостока. Этот живописный лесной уголок стал и моим командным пунктом…» Так точно. И в протоколе допроса Павлова есть подтверждение того, что все штабы, и без того уже находившиеся далеко от места боев (расстояние от Белостока до тогдашней границы составляет 100 км), ушли еще дальше:
«…во второй день части 10-й армии, кроме штаба армии, остались на своих местах. Штаб армии сменил командный пункт, отойдя восточнее Белостока в район Валпы…» (67)
Чем же занимались наши генералы, собравшиеся в живописном лесном уголке?
«Время уходит, а мне так и не удается выполнить приказ Павлова о создании ударной конно-механизированной группы. Самое неприятное (так в тексте. – М.С.) в том, что я не знаю, где находится 11-й мехкорпус генерала Д.К. Мостовенко. У нас нет связи ни с ним, ни с 3-й армией, в которую он входит…»
Потрясающее признание. Как заместитель командующего округом мог не знать района дислокации мехкорпуса? Мехкорпус – это не иголка в стоге сена. Их во всем округе было всего лишь шесть, а если не брать в расчет 17-й и 20-й МК, формирование которых только начиналось, то реально боеспособных мехкорпусов было ровно четыре.
Придется напомнить, что штаб 11-го мехкорпуса и 204-я мотодивизия дислоцировались в Волковыске (85 км восточнее Белостока), 29-я танковая дивизия – в Гродно (75 км северо-восточнее Белостока), а 33-я танковая дивизия – в районе местечка Индура (18 км южнее Гродно).
Другими словами, от «живописного лесного уголока в 15 км северо-восточное Белостока», в котором затаились Болдин с Никитиным, до дивизиий 11-го мехкорпуса было примерно 60–70 километров. Но преодолеть это расстояние так и не удалось.
Вплоть до окончательного разгрома, произошедшего 26–27 июня, Болдин не только ни разу не был в расположение вверенных ему войск, но даже не смог установить какую-либо связь с 11-м мехкорпусом. На всякий случай напомним внимательному читателю, что в составе КМГ Болдина было два эскадрона связи, конный дивизион связи, три корпусные авиаэскадрильи и восемь (!) отдельных батальонов связи.
Для самых дотошных можно указать и их номера: 4-й, 7-й, 124-й, 185-й обс в составе 6-го мехкорпуса и 29-й, 33-й, 583-й и 456-й обс в составе 11-го мехкорпуса. (8)
«…в довершение бед на рассвете вражеские бомбардировщики застигли на марше 36-ю кавалерийскую дивизию (ту самую, командир которой перешел на службу к немцам) и растрепали ее. Так что о контрударе теперь не может быть и речи… я сидел в палатке, обуреваемый мрачными мыслями…» (80)
Разумеется, Болдин нигде ни словом не обмолвился о том, какие конкретно силы и средства были включены в состав конно-механизированной группы, в какой группировке и с какими силами наступал противник, так что фраза о том, что «растрепанность» одной кавдивизии сделала контрудар советских войск «совершенно невозможным», не казалась читателям такой абсурдной, какой она является на самом деле.
А внимательный читатель наверняка уже заметил очень странную хронологию событий: по версии Болдина 22 июня была «разгромлена» 6-я кавдивизия, на рассвете 23 июня «расстрепана» 36-я, других кавалерийских частей в составе КМГ просто не было, и вдруг после этого, 25 июня начальник штаба сухопутных войск вермахта отмечает в своем дневнике, что в районе Гродно «крупные массы русской кавалерии атакуют западный фланг 8-го корпуса»?!?
Да, трудно полководцу водить войска, если он сидит в живописном лесу, за десятки километров от поля боя, заменив разведку слухами и мрачными мыслями…
«…позвонил Хацкилевич, находившийся в частях.
– Товарищ генерал, – донесся его взволнованный голос, – кончаются горючее и боеприпасы.
– Слышишь меня, товарищ Хацкилевич, – надрывал я голос, стараясь перекричать страшный гул летавших над нами вражеских самолетов. – Держись! Немедленно приму все меры для оказания помощи.
Никакой связи со штабом фронта у нас нет. Поэтому я тут же после разговора с Хацкилевичем послал в Минск самолетом письмо, в котором просил срочно организовать переброску горючего и боеприпасов по воздуху…» (80)
Многоточие не должно смущать читателя. Мы ничего не упустили. Именно этим – посылкой письма в Минск – и ограничились «все меры», принятые первым заместителем командующего фронта.
Третий день войны.
«…фактически находимся в тылу у противника. Со многими частями 10-й армии потеряна связь, мало боеприпасов и полностью отсутствует горючее… из Минска по-прежнему никаких сведений… Противник все наседает. Мы ведем бой в окружении. А сил у нас все меньше. Танкисты заняли оборону в десятикилометровой полосе. В трех километрах за ними наш командный пункт…»
И наконец, пятый день войны.
«На пятые сутки войны, не имея боеприпасов, войска вынуждены были отступить и разрозненными группами разбрелись по лесам» (80).
«Разрозненными группами разбрелись по лесам» – признаться, не каждый советский генерал в своих мемуарах оказался способен на такую откровенность.
Вот, собственно, и все, что можно узнать об обстоятельствах разгрома из воспоминаний Болдина.
Перед нами стандартный набор предписанных советской исторической науке «обстоятельств непреодолимой силы»: не было связи, не было горючего, кончились боеприпасы.
Почему нет связи – вражеские диверсанты все провода перерезали.
Куда делось горючее – немецкая авиация все склады разбомбила.
Почему снаряды не подвезли – так письмо же до Минска не долетело…
Ненужные, мешающие усвоению единственно верной истины подробности – сколько было проводов, сколько было диверсантов, какой запас хода на одной заправке был у советских танков, сколько снарядов входит в один возимый боекомплект, какими силами немецкая авиация могла разбомбить «все склады» и сколько этих самых складов было в одном только ЗапОВО – отброшены за ненадобностью. Отброшена за ненадобностью и та простая и бесспорная, истина, что Вооруженные Силы как раз и создаются для того, чтобы действовать в условиях противодействия противника.
Что же это за армия такая, если она способна воевать только тогда, когда противник ей не мешает?
Пожалуй, самое интересное и ценное в мемуарах Болдина – это то, чего в них нет.
А для того чтобы увидеть, то чего нет, откроем мемуары другого генерала, который в эти же самые дни июня 41-го руководил действиями крупного мотомеханизированного соединения.
Итак, Г. Гудериан, «Воспоминания солдата»:
«…22 июня в 6 час 50 мин я переправился на штурмовой лодке через Буг… двигаясь по следам танков 18-й танковой дивизии, я доехал до моста через реку Лесна… при моем приближении русские стали разбегаться в разные стороны… в течение всей первой половины дня 22 июня я сопровождал 18-ю тд…
…23 июня в 4 час.10 мин. я оставил свой командный пункт и наравился в 12-й армейский корпус, из этого корпуса я поехал в 47-й танковый корпус, в деревню Бильдейки в 23 км восточнее Брест-Литовска. Затем я направился в 17-ю танковую дивизию, в которую и прибыл в 8 часов… Потом я поехал в Пружаны (70 км на северо-восток от границы. – М.С.), куда был переброшен командный пункт танковой группы…
…24 июня в 8 час 25 мин я оставил свой командный пункт и поехал по направлению к Слониму (это еще на 80 км в глубь советской территории. – М.С.)… по дороге я наткнулся на русскую пехоту, державшую под огнем шоссе… я вынужден был вмешаться и огнем пулемета из командирского танка заставил противника покинуть свои позиции…
… в 11 час 30 мин я прибыл на командный пункт 17-й танковой дивизии, расположеный на западной окраине Слонима (т. е. уже в глубоком тылу 10-й армии и КМГ Болдина. – М.С.), где, кроме командира дивизии, я встретил командира 47-го корпуса…» (65)
«Где, кроме командира дивизии, я встретил командира танкового корпуса…»
И происходит эта встреча трех генералов на полевом КП, в сотне метров от линии огня. Вот и вся разгадка того, почему Красная Армия на собственной территории оказалась «без связи», а немецкая армия на нашей территории – со связью.
Партийные историки десятки лет объясняли нам, что связь на войне обеспечивается проводами и радиостанциями (которых в 41-м году якобы не было). А Гудериан просто и доходчиво показывает, что проблема связи и управления войсками решается не проводами, а людьми!
Командиру передовой 17-й танковой дивизии вермахта никуда не надо было звонить. Его непосредственный начальник – командир 47-го танкового корпуса – вместе с ним на одном командном пункте лично руководит боем, а самый среди них главный начальник – командующий танковой группы – по несколько раз за день, под огнем противника на танке прорывается в каждую из своих дивизий. И если бы Гудериан предложил им засесть на пару дней в «живописном лесном уголке» и посылать оттуда «письма самолетом в Берлин», то в лучшем случае они бы восприняли это как шутку – глупую и неуместную на войне.
И это вовсе не злобное брюзжание дилетанта. Генерал-полковник Сандалов в своей книге воспоминаний (82) приводит такое высказывание члена Военного совета 4-й армии:
«…вновь заговорил Шлыков: огромным злом является отрыв крупных штабов от войск. Это приводит к потере управления боем… штаб фронта находится где-то в районе Минска, более чем за триста километров от передовых войск. Штабы армий, чтобы не потерять связь (???. – М.С.) с ним, тоже располагаются в глубине, местами более чем на пятьдесят километров от линии фронта… А куда это, к черту, годится!..» Золотые слова. Правда, из дальнейшего текста воспоминаний Сандалова следует, что уже через несколько часов после этого разговора штаб армии в очередной раз перебазировался на восток. Ну а штаб Павлова уже 26 июня оказался под Могилевым – в 500 км от границы!
Что же касается проводов, то с ними на Западном фронте было не так уж и плохо. Согласно докладной записке начальника штаба фронта генерал-майора Климовских от 19 июня 1941 г., в распоряжении службы связи округа было 117 000 изоляторов, 78 000 крюков и 261 тонна проводов. (2, стр. 44)
В качестве иллюстрации к вопросу о реальной технической оснащенности Красной Армии можно привести один из многочисленных приговоров военного трибунала Западного фронта. Так, 15 сентября 1941 г. бывший командир 162-й сд полковник Колкунов был обвинен в том, что он «13 июля 1941 г. в момент выхода дивизии из окружения противника, вследствие трусости, отдал приказание зарыть в землю имущество связи, а именно:
1. 3 рации – РСБ, 5АК, 6ПК;
2. 2 приемника КУБ-4;
3. 28 телефонных аппаратов УНА-И, УПР;
4. 4 коммутатора – Р-20, МБ-30, КОФ;
5. 2 номерника – 12Х2;
6. 23 килограмма кабеля однопроводного;
7. 8 килограммов кабеля двухпроводного;
8. 2 аппарата Морзе» (68).
И это в одной обычной стрелковой дивизии. Разгромленной и отступающей.
В большой статье с красноречивый названием «Истоки поражения в Белоруссии» (78) автор с горестным воздыханием сообщает читателям, что обеспеченность войск ЗапОВО средствами радиосвязи была очень, очень низкой: «полковыми радиостанциями – на 41 %, батальонными – на 58 %, ротными – на 70 % «.
Как это принято у нас, мешающие правильному воспитательному процессу факты – а сколько это в штуках на один полк или стрелковую роту – пропущены. Постараемся восполнить это досадное упущение. По штатному расписанию стрелковой дивизии от апреля 1941 г. в одном гаубичном артполку должно было быть 37 радиостанций (на 36 гаубиц), в артиллерийском полку – 25 радиостанций (на 24 пушки), 3 радиостанции в стрелковом полку и по 5 радиостанций в каждом стрелковом батальоне. Оцените и это словосочетание: «ротная радиостанция». Разве не говорит оно о высочайшем (для первой половины ХХ века) уровне технической оснащенности сталинской армии?
К слову говоря, в распоряжение танковых групп вермахта было выделено всего по одной роте диверсантов из состава пресловутого полка особого назначения «Бранденбург». В составе роты было 2 офицера, 220 унтер-офицеров и рядовых, в том числе 20–30 человек со знанием русского языка (ВИЖ, 1989, № 5). И такими-то силами немцы, как утверждает Болдин, уже ранним утром 22 июня 1941 г. «на протяжении пятидесяти километров повалили все телеграфные и телефонные столбы» – и это только в полосе одной 3-й армии!
На этом закроем (пока) книжку Болдина. Мы не станем обсуждать его полководческий талант, мы не смеем упрекнуть его в отсутствии личного мужества, но выступать в качестве свидетеля разгрома конно-механизированной группы Западного фронта генерал Болдин не может. Его там (на месте разгрома) просто не было.
К сожалению, и от реальных свидетелей трудно добиться внятного изложения если даже и не причин, то хотя бы обстоятельств катастрофы.
Возьмем воспоминания В.А. Гречаниченко (начштаба 94-го кавполка 6-й кавдивизии). Они полны живых, непридуманных картин страшного разгрома. Вот как описывает он то, что Болдин кратко обозначил словами «на пятые сутки войны, не имея боеприпасов, войска разрозненными группами разбрелись по лесам»:
«…Мимо сплошным потоком двигались автомашины, трактора (как видно, не все горючее сгорело на разбомбленных немцами складах. – М.С.), повозки, переполненные народом. Мы пытались останавливать военных, ехавших и шедших вместе с беженцами. Но никто ничего не желал слушать. Иногда в ответ на наши требования раздавались выстрелы (т. е. боеприпасы тоже еще оставались – для стрельбы по своим. – М.С.). Все уже утверждали, что занят Слоним, что впереди высадились немецкие десанты, заслоны прорвавшихся танков, что обороняться здесь не имеет никакого смысла. 28 июня, как только взошло солнце, вражеская авиация начала повальную обработку берегов Роси и района Волковыска. По существу, в этот день окончательно перестали существовать как воинские формирования соединения и части 10-й армии. Все перемешалось и валом катилось на восток…
…когда наша небольшая группа во второй половине дня 30 июня вышла к старой границе, здесь царил такой же хаос, как и на берегах Роси. Все перелески были забиты машинами, повозками, госпиталями, беженцами, разрозненными подразделениями и группами наших войск.…» (83)
Но вот узнать, как и почему дошла наша армия до такого состояния, из мемуаров Гречаниченко трудно. Из его описания видно как в первые дни войны его полк безостановочно и хаотично движется по лесным дорогам; в тексте мелькают названия безвестных польско-белорусских местечек: Сокулка, Крынки, Берестовицы, Сидра…
Первое соприкосновение с противником происходит только вечером 24-го:
«…в 21 час 24 июня эскадрон вошел в соприкосновение с противником в долине реки Бебжа южнее Сидры. Командир полка для поддержки головного отряда ввел в бой артиллерию. Противник не выдержал натиска и отошел за реку…» Здесь нет преувеличения. Именно в этот день, 24 июня в дневнике Гальдера и появляется запись о «довольно серьезных осложнениях, возникших на фронте 8-го армейского корпуса, где крупные массы русской кавалерии атакуют западный фланг корпуса».
Кстати. Об использовании кавалерии, да еще и среди белорусских болот, наши партийные «историки» рассуждали с горестным покачиванием головы, как о примере вопиющей отсталости Красной Армии и ее полной неготовности к ведению современной войны. Да вот незадача: в составе самой мощной, 2-й танковой группы вермахта, руководимой совсем даже не «отсталым» Гудерианом, тоже была кавалерийская дивизия! Причем поставил ее Гудериан почему-то на свой правый (южный то есть) фланг, в самую трясину болот Полесья.