С тонким дьявольским расчетом Бисмарк поддержал захват Британией Египта, ибо это вносило разлад между ней и Францией, одновременно противодействуя растущим в Германии требованиям захвата колоний. «Алчность наших колониальных шовинистов, – говорил он, – больше, чем она нам нужна или чем мы можем ее использовать». Действительно, такие устремления угрожали в дальнейшем склокой с Британией, а поддержка Бисмарком Британии в Египте являлась средством извлечения «заморских» концессий – крох, которыми он мог приглушить колониальный голод Германии. Голод же этот был слишком явным, чтобы можно было им пренебречь.
Возврат в Англии консерваторов к власти и увеличивавшиеся трения с Францией привели к новому усилению связей Британии с Германией, в результате чего предложение Бисмарка о союзе с большим удовлетворением было встречено кабинетом лорда Солсбери. По-видимому, последний воздержался от союза только из боязни, что парламент будет возражать против соглашения с иностранными державами. Тем не менее Бисмарк использовал эти первоначальные, хотя и не официальные, хорошие отношения с Британией, чтобы за бесценок обеспечить уступку Англией Германии Гельголанда, столь необходимого следующему поколению германцев для ведения морских операций.
Таким образом к концу 80-х годов грандиозная работа Бисмарка казалась законченной. Германия была подкреплена тройственным союзом, а дружелюбная позиция России и Британии по отношению к Германии приносила ей пользу, не причиняя в то же время излишних хлопот. Опираясь на эту надежную базу, Германия была готова развивать свое экономическое могущество, а Францию Бисмарк связал не только политической опекой, но и совершенной изоляцией.
Однако с началом 90-х годов в этом здании вскоре после отставки его строителя стали появляться первые трещины. Восшествие на престол в 1888 году молодого императора Вильгельма II было неприятно царю Александру III, который не любил его «навязчивую любезность» и не доверял ему. Но брешь в творении Бисмарка образовалась не по вине Александра, а по вине Вильгельма. Контроль Бисмарка надоедал Вильгельму и его Генеральному штабу – а у солдат, среди которых Вильгельм вырос, он так просто и легко нашел союзников, что, связавшись с ними, позабыл, что этим самым кует для себя новые цепи.
Первым результатом после отставки «русофила» канцлера был отказ его преемника возобновить с Россией «секретный договор» 1887 года. Вторым действием (естественным следствием первого) было то, что царь поборол свое отвращение к республиканизму и в 1891 году заключил соглашение с Францией, которое год спустя было развито в военную конвенцию для взаимной поддержки друг друга в случае нападения третьей державы. В этой конвенции был один чрезвычайно серьезный пункт, а именно: если кто-либо из членов тройственного союза мобилизует свои вооруженные силы, то Франция и Россия немедленно мобилизуются. Царь не мог жаловаться, что он не понимает значения этого обязательства, так как французский генерал Буадефр, который вел переговоры с Россией, позаботился объяснить царю, что «мобилизация означает объявление войны».
Царь проглотил эту пилюлю из боязни, что Британия вот-вот заключит союз с Германией, но этой пилюлей испортил себе желудок, так как утекло много воды прежде, чем это сближение предоставило Франции ощутимые дипломатические выгоды.
Тем не менее Франция посредством заключения этого соглашения выходила из «карантина». С тех пор в Европе стали существовать две политических группировки. Хотя одна из них была хрупкой, а другая прочной, обе группировки представляли собой известного рода равновесие сил, при том что фактически их силы еще не были уравновешены.
Интересно пролить свет на отказ Германии от секретного договора с Россией: рассматривавший это дело Совет в Берлине отклонил договор как нелояльный по отношению к Австрии и Британии…
Каковы бы ни были недостатки кайзера, он все же был искреннее Бисмарка; внешняя же неискренность его противоречивых суждений была, по-видимому, обязана сочетанию в нем исключительной прямоты со способностью быстро менять свои решения. Основным различием между этими людьми было то, что один стремился обеспечить стране безопасность путем постоянной нечестности, а второй нарывался на опасности благодаря своей болезненной честности. Заключение, вынесенное Советом в пользу Британии и Австрии, отвечало точке зрения кайзера. Хотя он и изменил бисмаркову политику по отношению к России, он поддерживал дружескую политику Бисмарка по отношению к Британии, стремясь к этому, быть может, ради более искренних и менее политичных убеждений.
Личным источником «спайки» была взаимная неприязнь кайзера и его дяди, принца Уэльского, позднее короля Эдуарда VII. И, как ни странно, семья Бисмарка работала как раз над расширением этой бреши в личных отношениях монархов.
Но все это не могло бы привести к спайке наций, если бы здесь не играли роли другие, более серьезные причины. Вернее – значение имела одна и та же причина, но с различными оттенками. Корни ее лежали в перемене направления германской политики от роста внутреннего к росту внешнему. Рост торговли Германии и ее влияние на рынке в международном масштабе неизбежно привели к столкновению во многих местах интересов Германии и Англии. При искусном, подчас вероломном, руководстве Бисмарка эти столкновения не привели бы к таким трениям, при которых уже летели искры, грозившие пожаром войны. Британские государственные мужи были до крайности толстокожи – поэтому их легко можно было провести. Партия, отдававшая себе наибольший отчет в государственных делах Британии, была, по случайному стечению обстоятельств, наиболее приятной партией для императорской Германии. Но Бисмарка уже не было, и искусства его также не было. Как обычно бывает, последователи великого человека забыли его принципы и помнили только его железную волю.
К счастью, сам кайзер умел очаровывать. Благодаря этому, несмотря на неоднократные трения, ему удалось не только сохранить популярность в Англии, но и крепко забрать в руки нового русского царя, слабого и мягкотелого Николая II. Некоторое время кайзер пользовался выгодами этого влияния, не неся сам никаких обязательств.
Первое обострение взаимоотношений с Британией, набросившее роковую тень и на будущее, возникло из-за Турции. В 1892 году у власти в Англии вновь оказалось либеральное правительство. Как рассказывает Грэй, внезапно из Берлина было прислано нечто вроде ультиматума с требованием прекратить конкуренцию с Германией «в отношении железнодорожных концессий в Турции».
В последующие годы кайзер также не терял случая доказать, что в центре ткавшейся паутины германской внешней торговли сидел злой паук. В 1895 году его вмешательство позволило России лишить Японию ее добычи как результата ее войны с Китаем.[2]
В 1896 году произошло второе, еще более серьезное обострение отношений с Британией. По иронии судьбы источником этого обострения явилось слишком пламенное восхищение англичан империализмом Бисмарка и подражание ему. Кайзер все более и более раздражался самолюбованием Сесиля Родса. Используемый Родсом метод распространения британского влияния в Южной Африке подрывал его собственные планы. После нескольких глухих жалоб и «милой» поддержки буров в Трансваале, Вильгельм нашел заманчивый предлог для демонстрации во время рейда Джеймсона в Трансваале.[3]
На Совете 3 января 1896 года кайзер потребовал, чтобы Германия приняла протекторат над Трансваалем и послала туда войска. Когда канцлер Каприви возразил, что «это вызовет войну с Англией», кайзер скромно заметил: «Да, но только на суше». Кайзеру посоветовали менее сильное средство – послать поздравительную телеграмму президенту Крюгеру, составленную в таких выражениях, чтобы не только оскорбить Британию, но и подчеркнуть отрицание ее суверенитета над Трансваалем.
В обеих странах закипели народные страсти. В одном случае это вызвало плохо замаскированную зависть, в другом – обиду, когда в старом друге неожиданно увидели нового соперника. Немцы совершенно естественно досадовали, что Британия, имея уже много колоний, хочет получить их в той части света, где пришедший позже рискует натолкнуться на неприятности. Англичане так привыкли к колонизации, что слепо уверились, будто это дело лишь «Джона Буля», и не могли понять, как могут возникать такие же стремления у кого-либо другого, кроме традиционных соперников – Франции и России.
Именно это хладнокровное убеждение, хотя и бессознательно, явилось лекарством при возникшем кризисе. Ему, главным образом, были обязаны спасением положения. Германия приняла ряд мер военного характера. Она предложила Франции и России участвовать в коалиции против Британии. Но отсутствие ответа от этих стран, спокойствие правительства лорда Солсбери и чувство собственного бессилия на море предотвратили на этот раз неминуемую, как казалось, угрозу миру.
Все же опасность, предупрежденную из-за недостатка сил, нельзя было считать миновавшей. Именно с этого момента и начался действительный рост германского морского честолюбия, выразившийся в 1897 году в словах кайзера: «Трезубец должен быть в нашем кулаке», и в действиях императора, поручившего адмиралу Тирпицу создать этот «трезубец». В этот же год увидела свет первая большая морская программа Германии и раздались слова кайзера, лично объявившего себя во время посещения Дамаска[4] защитником всех магометан во всем мире, что было прямой провокацией по отношению к Британии и Франции. И даже не только для них: открытое признание за собой роли священного покровителя Турции стало фатальным и для его добрых отношений с Россией. Тень кайзера легла на пути устремлений России к Константинополю – цели всех ее мечтаний.
Кайзер проиграл в политике, так как он «видел слишком многое за раз и заставлял другие державы (которых Бисмарк надувал, натравливая друг на друга) видеть повсюду, куда бы они ни смотрели, только одно – бронированный кулак Германии».
Тем не менее, за обидой Британии в Южной Африке в 1898 году последовало предложение Британией именно того союза, которого тщетно добивался Бисмарк. Но теперь настала очередь Германии сомневаться в предложении. С британской стороны это предложение было вызвано новыми и неприятными для англичан чувствами своей изолированности и слабости, а основывалось оно на старом сознании естественного родства с Германией. На деле же это выглядело как признание своей слабости – а слабость не была чувством, вызывавшим симпатии в новой Германии, тем более, что одним из немногих заветов Бисмарка его преемникам была склонность недооценивать мощь Британии и переоценивать возможности России.
В повторных отказах Германии от предложений Чемберлена между 1898 и 1901 годами доминирующим фактором были интриги незаметного, но сварливого, подозрительного и жалкого чиновника министерства иностранных дел по фамилии Гольштейн, который любил темноту, так как она благоприятствовала его действиям в «настоящей политике». На этого чиновника, который скупился на покупку себе нового костюма, хотя не гнушался использованием официальных данных для личных спекуляций и который интриговал за отставку своего учителя, выдавая себя затем за его ученика, теперь с благоговением смотрели как на духовного наследника Бисмарка. Фактически же он унаследовал только безнравственные методы последнего. Помимо всего, он не пользовался тем доверием императора, которым пользовался Бисмарк.
В конечном счете Гольштейн, хотя и был склонен принять предложение Британии, в последний момент отказался от него, испугавшись, что Англия хочет прикрыться Германией и что Германия будет служить для Англии буфером против России. С другой стороны, он понимал, что слабость Британии может быть теперь использована в интересах Германии: можно заигрывать с Британией, держа ее все время в надежде на более тесный союз и выманивая у нее концессии. В этом по крайней мере его поддерживали канцлер Бюлов и кайзер. Взгляды последнего подытожены в словах, сказанных им Бюлову: «Я теперь сделал с британцами, несмотря на их сопротивление, то, что хотел».
А германский флот, вновь увеличенный в 1900 году, был средством еще жестче наложить свою руку на Англию.
В течение нескольких последующих лет, главным образом в период Южноафриканского кризиса и войны, британское правительство должно было дорого платить не за поддержку Германии, а лишь за то, чтобы германские оскорбления и угрозы не превратились в действия. В вопросе португальских колоний, в вопросе о Самоа и в китайском вопросе правительство лорда Солсбери проявило такую достойную сожаления слабость, что вполне оправдывается оценка, данная этому правительству кайзером: «Круглые дураки!». Грустно читать дипломатические архивы тех лет. По ним легко можно проследить косвенную ответственность за последующий конфликт, так как вполне естественно, что кайзер и его советники убедились в правильности своих методов действий: угрозы «бронированным кулаком». Можно понять желание кайзера довести эту систему до предела, до войны – не только вследствие очевидной нелюбви к этой системе, но и вследствие его тенденции к искусственным решениям. Пользование ограниченной угрозой давало явные преимущества перед войной со всеми ее случайностями, поэтому из двух этих возможностей первая была ближе складу ума кайзера.
Его ответственность за войну имеет свои корни уже в этих годах. И эта ответственность – весьма большая, быть может, даже наиболее тяжелая. Недоверие и тревога, которые вызывались повсюду его воинственными заявлениями и поведением, начиняли Европу порохом. Неразумно всю тяжесть вины перекладывать на тех, кто выбил последнюю искру, приведшую к пожару. Столь же неправильно все исследования вопроса корней войны сосредоточивать на том коротком месяце, который предшествовал возникновению пожара.
В противовес лжеисторической пропаганде, которая рисует кайзера жаждавшим войны или даже подготовлявшим войну, маятник истории ныне качнулся слишком сильно в другую сторону. Признание ошибочными хороших намерений кайзера не должно вести нас к недооценке дурных последствий этих намерений. Последствия эти, главным образом, вытекали из того, что кайзер слишком любовался и результатами своих действий и самим собой. Он видел себя одетым «в блестящие латы», когда фактически он был одет в рубище. Он доказал только то, что, сея раздор, можно породить лишь войну.
Оттягивая согласие на предложение Британии, кайзер и Бюлов чувствовали себя в безопасности. Они недооценили влияний обоюдной неловкости от слишком поспешной случайной близости. С чрезмерной уверенностью они говорили, что не может быть действительного союза «между китом и медведем», хотя стремились к этому союзу всем своим поведением. Бросая взгляд в прошлое, надо признать наиболее замечательной чертой этого прошлого то количество пинков, которое потребовалось для того, чтобы отогнать Британию от Германии и бросить ее в неловкие объятия двойственного союза. Нельзя говорить, что для Германии это явилось неожиданностью. Она была ясно предупреждена, так как Чемберлен говорил ей в 1898 году и затем вновь в 1901 году, что