«период блестящей изоляции Англии миновал… мы предпочитали бы примкнуть к Германии и Тройственному союзу. Если же это окажется невозможным, мы будем иметь в виду сближение с Францией и Россией».
Убеждение Германии в неприемлемости для нее союза с Англией оказалось ошибкой. Убеждение это подытожено словами Гольштейна:
«Угроза взаимного соглашения с Россией и Францией является просто английской уловкой… Разумное соглашение с Англией, по моему мнению, может быть достигнуто лишь тогда, когда чувство принуждения станет там более сильным».
Гольштейн не был дураком: под своим «разумным соглашением» он подразумевал не союз равных, а взаимоотношения господина и вассала. Как бы ни было беспомощно и бессильно в своих деяниях британское правительство и каким бы беспомощным оно ни могло казаться человеку, пропитанному философией «крови и железа», – все же этого недостаточно, чтобы объяснить удивительную самонадеянность Гольштейна. Это показывает, что действительные заботы Германии и причины этих забот лежали не в каких-либо достойных Макиавелли дьявольских замыслах. Корни этого надо искать скорее в ослеплении – в таком состоянии, которое правильно выражается словами школьника, уверяющего, что у него «голова пухнет».
Первой попыткой Британии укрепить свои позиции в другом направлении был заключенный ею в 1902 году союз с Японией.[5] Европейское значение этого союза заключается не в том, что он отвел Британию от Германии, а в том, что он пытался создать новый барьер между Британией и двойственным союзом. Союз этот вырос из оригинального предложения Чемберлена о договоре между Британией, Германией и Японией в тесном содружестве с США. Германия на это не пошла, отстранилась и Япония.
Японский государственный муж, маркиз Ито, предпочитал искать союз с Россией и отошел от этого намерения только потому, что приезд его в Петербург был отсрочен успехом переговоров в Лондоне между бароном Хайаши, японским послом, и лордом Ленсдоуном, британским министром иностранных дел. Но и тогда совет японских государственных деятелей, несмотря на давление Ито, колебался и не хотел согласиться на союз с Британией. Косвенным результатом этого союза явилось ускорение русско-японской войны, исход которой оказался маложелательным и малоприятным для Британии.
Дело в том, что в 1904 году в европейской обстановке произошла трагическая перемена. Всего пять лет назад Франция была так сердита на Британию за Фашоду,[6] что почти забыла про Эльзас-Лотарингию. Но боязнь Германии оказалась глубже; это позволило государственным деятелям Франции в 1901 году легче пойти на предложение Чемберлена, когда последний осуществил свою угрозу, высказанную им Германии. Первый шаг в переговорах между Ленсдоуном и Полем Камбоном, французским послом, должен был урегулировать трения в наиболее чувствительной области – в вопросе колоний. Наиболее крупным препятствием был Египет – все еще лелеемый объект французского честолюбия. Надо считать безусловным дипломатическим подвигом то, что признание фактического господства Британии в Египте было куплено ценою обмена на признание прав Франции занять, если это ей удастся, Марокко. Соглашение было подписано в апреле 1904 года.[7]
Распространенное убеждение, что честь заключения этого соглашения принадлежит королю Эдуарду VII, является легендой. Тем более неверно весьма популярное в Германии мнение о нем как о человеке, ткущем макиавеллевскую паутину вокруг Германии, и о том, что его поездка в Париж создала атмосферу, при которой соглашение стало возможным. На деле вначале ему был оказан холодный прием, но его такт и понимание французов, вместе с чисто республиканской любовью последних к «величествам», рас топили первоначальный лед, а при последующих визитах был найден и общий язык. Поэтому, хотя и неверно, что Эдуард VII создал это новое соглашение, он все же ему косвенно посодействовал.
Но сильнее помог этому кайзер. Глубоко уязвленный, что любовница, авансы которой Германия отвергла, осмелилась отдать свое сердце другому, кайзер усилил свою работу по внесению раздора. Усилия его были направлены к тому, чтобы сломать франко-британское соглашение, а совпавшая по времени русско-японская война явила и удобный для этого случай.
Первый шаг кайзера потерпел неудачу, так как царь, желавший спокойствия, отклонил его совет послать черноморскую эскадру в Дарданеллы, чтобы обезопасить себя со стороны Британии. Но когда Балтийская эскадра, последний морской козырь России, отправилась на Дальний Восток, она в пути получила ложную информацию (русские впоследствии утверждали, что информация эта шла из немецких источников), что японские миноносцы поджидают русскую эскадру в Северном море. Вследствие панической ошибки русские открыли огонь по британским траулерам, и затем ничего не сделали, чтобы загладить свою ошибку. Это едва не привело Россию и Британию к войне.[8] В течение нескольких дней британская эскадра следовала по пятам за русской. В конце концов напряжение разрядилось получением сообщения царя с выражением сожалений, посланного им против воли партии в России, стоявшей за войну. При этих обстоятельствах царь, обиженный своим унижением, предложил, к восторгу кайзера, коалицию России, Германии и Франции, «чтобы уничтожить высокомерие и наглость Англии и Японии».
Кайзер срочно отправил по телеграфу проект договора между Россией и Германией, но настаивал, чтобы царь не сообщал о нем Франции, мотивируя, что «как только русско-германский договор станет совершившимся фактом, германские соединенные силы окажут на Францию сильное влияние» – и добавляя, что «прекрасным средством охладить британское нахальство было бы произвести несколько военных демонстраций на персидско-афганской границе…».
Но царь, подумав, остыл.
Второй шаг Германии был до странности неискусным, и за него кайзер не несет ответственности. Теперь, когда было уже слишком поздно, кайзер попытался пленить Францию, вместо того чтобы угрозами постараться разлучить ее с Британией. Но Бюловым и Гольштейном кайзер был послан в Танжер, чтобы там речью, которая била по притязаниям Франции в Марокко, «бросить ей вызов».[9] Бюлов продолжал идти по той же дороге, требуя созыва конференции для обсуждения будущего Марокко. Вызов этот был брошен в неудачный для Франции момент. Французская армия тяжело переживала один из ее периодических кризисов.
Россия была скована Японией, а французский премьер-министр Рувье сомневался как в надежности, так и в ценности поддержки Британии. В конечном счете в жертву был принесен французский министр иностранных дел Делькассе, а Франция согласилась на требования Германии. Бронированный кулак нанес ей новую ссадину – но это лишь теснее спаяло Британию и Францию.
Третьим шагом Германия обязана личной инициативе кайзера. В июле 1905 года на борту царской яхты в Бьорке кайзер внезапно вытащил из кармана проект договора и на своем смешанном «Вилли-Никки» английском языке спросил: «Хотели бы вы подписать это? Это было бы очень милым воспоминанием о нашем „intervue”».
Кайзер рассказывает, что когда Николай ответил: «Да, хочу!», «слезы радости показались на моих глазах, мурашки пробежали по спине…», и он почувствовал, что все его предки, включая grand-papa и «старого прусского бога», давали ему свое благословение.[10] Эта царственная дипломатия, как бы серьезны ни были ее последствия, имела и обратную – смешную сторону. Одно из писем кайзера к его «любимому Никки» носит восхитительный коммерческий оттенок:
«Теперь, когда программа обновления вашего флота опубликована, я надеюсь, вы не забудете напомнить вашим, чтобы они не оставили в стороне наших крупных фирм в Штеттине, Киле и т. д. Фирмы эти, я уверен, доставят вам великолепные экземпляры линейных боевых судов».
Мелодрамой отмечено его огорченное письмо Бюлюву, который угрожал отставкой, так как договор шел вразрез с его личными антифранцузскими настроениями в Марокко:
«B то утро, когда ваша отставка будет мной получена, император перестанет существовать на этом свете. Подумайте о моей бедной жене и детях!».
Но когда царские министры увидели договор, они возразили, что договор этот идет вразрез с союзом с Францией и что достаточно простого намека о нем, чтобы вызвать резкие протесты Франции. Таким образом это произведение искусства спокойно попало в обширную дипломатическую корзину для бумаг.
В оправдание кайзера необходимо сказать, что в это время у него были некоторые причины для личной неприязни к Британии, хотя неприязнь эта родилась, главным образом, вследствие его постоянной привычки приходить к цели посредством угроз. Его импульсивный натиск нашел отпор в Джоне Фишере, только что назначенном морским министром, который все время говорил о «превентивной войне» и откровенно высказывался, что, если Германия не ограничит свое морское развитие, флот ее будет уничтожен по методам Нельсона.
Эти дикие утверждения производили, естественно, большое впечатление в Берлине – но куда меньшее впечатление в Лондоне. Участие короля Эдуарда VII как причины трений было скорее личным, чем политическим. Немножко больше терпимости к «шалостям» племянника, и отношения были бы смягчены. Лорд Ленсдоун сообщает, что «кайзер говорит и пишет о своем брате-короле в выражениях, которые заставляют краснеть».
Эта личная антипатия и взаимные уколы, имевшие небольшое значение для Британии, где король был конституционным правителем и обладал чувством юмора, производили более сильное впечатление на германском побережье Северного моря, где монарх мог решающе влиять на политику и не понимал шуток. Подстрекание кайзера к дальнейшим, вносившим раздор интригам и угрозам находило определенный отголосок и в Англии, где даже новое либеральное правительство Кэмпбеллла-Беннермана не могло не замечать их – и против своей воли крепче прижималось к Франции.
Правительство отказалось заключить формальный союз Британии с Францией, но все же выразило надежду, что общественное мнение Британии одобрит интервенцию, если Франции будет угрожать опасность. А когда французы логично возразили, что раз методы применения помощи заранее не продуманы, то случайная помощь может оказаться бесполезной, Кэмпбелл-Беннерман одобрил дискуссию и соглашения на этот счет обоих генеральных штабов. Хотя дискуссия эта и не имела никакого значения для принятия решений на случай войны, она должна была сильно повлиять на ведение самой войны. Знаменательно также, что в 1905 году новый германский план войны учитывал появление английской экспедиционной армии в 100 000 человек (т. е. как раз столько, сколько просили французы) и считался с ее действиями на стороне Франции,
Потерпев неудачу с планом втянуть Францию вместе с Россией в группировку против Британии, кайзер вернулся к мысли действовать против Франции в Марокко. Однако он решил, что с чисто военной точки зрения обстановка для этого неблагоприятна, а необходимыми предпосылками для интриг против Франции являются союз с Турцией, «который в самых широких размерах отдает силы магометан в его распоряжение», и надежная обстановка внутри Германии (спокойствие внутри самой страны). Этот яркий пример неуравновешенности мышления кайзера запечатлен в его письме от 31 декабря к Бюлову. Письмо это заканчивается следующими словами:
«Раньше расстреляй социалистов, подави их, сделай их бессильными, если нужно, кровавой баней, а затем – война за границей! Но не раньше, и без поспешности».
Однако ближайшая перемена в обстановке Европы не только не усилила Германии, но даже ее ослабила, уменьшив влияние кайзера в России, проводимое им через царя. Перемена произошла самая невероятная: новое британское правительство сблизилось, казалось, с непримиримым врагом – деспотической Россией. Либеральное правительство, подстрекаемое отчасти своим пацифизмом, отчасти – естественной реакцией на угрозы Германии, продолжало работу, начатую Ленсдоуном, стремясь уничтожить традиционные источники трений с Россией.
В 1907 году удалось соглашением урегулировать спорные вопросы и общие интересы.[11] Хотя соглашение это не носило окончательного характера, все же оно облегчало путь к взаимным выступлениям в Европе. Британия не была связана ни с Францией, ни с Россией какими-либо формальными договорами; она связывалась с ними узами лояльности и отныне не могла больше плутовать в дипломатической игре против них, ибо это было бы уже нечестным. Таким образом, возможность ее прежнего независимого влияния в случае кризиса была упущена.
Дилемма эта была понята и правильно оценена секретарем министерства иностранных дел сэром Эдуардом Грэем в меморандуме от 20 февраля 1906 года:
«Я думаю, во всех странах создастся общее впечатление, что мы поступили скверно и покинули Францию в беде. Соединенные Штаты будут презирать нас, Россия не будет считать нужным заключить с нами дружеское соглашение по азиатскому вопросу, Япония будет готовиться вступить в союз с кем-либо другим. Мы останемся без друзей и не сможем их иметь, а Германия с радостью использует эту обстановку во вред нам… С другой стороны, перспектива европейской войны и нашего участия в ней ужасна».
С тех пор великие державы, хотя и неофициально, оказались разделенными на две соперничавших группы. В течение нескольких последующих лет Германия, приведшая своей агрессивной грубой политикой к созданию этой любопытно подобравшейся противоестественной группировки, помогала ее укреплению (а Германии в этом отношении помогала и Австрия). Это напоминало, как из рыхлого снега можно скатать твердый комок, постепенно сжимая его в кулаке. Германии суждено было впоследствии пострадать от творения своих же рук.
Присоединение Британии к новой группировке ослабило старую, сделав Италию малонадежным партнером. Поэтому Германия была вынуждена крепче держаться за своего второго партнера – Австрию, которой она прежде руководила. Если Германия хотела войны, то создавшиеся группировки были для нее выгодны, но если она желала мира, то сама создала себе помеху в этом.
Новая группировка Европы не давала старого равновесия сил, а являлась скорее барьером между этими силами. Более того, барьер этот был начинен взрывчатыми веществами. Различные страны, подгоняемые теперь скорее страхом, нежели честолюбием, поспешно увеличивали свои вооружения. Неблагоприятным обстоятельством было и то, что опасение внезапного взрыва заставило – по крайней мере, монархические страны – предоставить военным стражам этих вооружений слишком большую самостоятельность ими распоряжаться. Задолго до июля 1914 года страх заслонил разум.
Первая искра была выбита на Балканах в 1908 году. Революцией в Турции воспользовались, с одной стороны, Болгария, чтобы сбросить сюзеренитет Турции, а с другой – Австрия, чтобы аннексировать Боснию и Герцеговину, которыми она управляла с 1879 года.[12] Аннексия эта обсуждалась австрийским и русским министрами иностранных дел – Эренталем и Извольским. Извольский согласился поддержать аннексию при условии, если Австрия взамен поддержит требование России открыть Дарданеллы. Но прежде чем Извольский успел позондировать на этот счет Францию и Британию, Австрия объявила об аннексии. Италия восприняла это как оскорбление, а Сербия – как угрозу. В России эффект этого объявления был усугублен настойчивым требованием германского посла признать действия Австрии правильными; посол угрожал объединенным выступлением Австрии и Германии.