Россия, пойманная врасплох и поставленная перед угрозой объединенной группы, уступила, глубоко затаив злобу. Обида эта усугублялась еще чувством горечи от потери своих позиций на Балканах. Извольский почувствовал, что он не только побит, но и обманут, и вскоре, сложив свои полномочия, отправился посланником в Париж – ярым врагом союза с Германией. Это другой немаловажный личный фактор. Австрия же, упоенная своим первым успехом в подражании германскому методу политики – действию бронированным кулаком, – продолжала и дальше применять этот метод.
Обман Эренталя с Боснией ярко выделяется среди прямых причин, приведших к войне. Конфликт этот лишь усложнил обстановку, потому что в период 1906–1914 годов наблюдалось улучшение официальных отношений Германии по крайней мере с Францией и Британией. Отношения эти были бы еще лучше, если бы не непрестанный, чрезмерный рост германского флота. Теперь легко видеть, что поддержка кайзером антибританских морских амбиций Тирпица вызывалась тогда, главным образом, бахвальством, но тогда это выглядело скорее как постоянная преднамеренная угроза. И даже когда кайзер пытался исправить положение, методы его действий были неудачны. Способ расположить к себе чувства Англии выразился в его знаменитом интервью, опубликованном в 1909 году в «Дейли Телеграф». Он говорил в нем, что британцы «полоумны, как зайцы в марте», не признают его дружбы и что «он сам является исключением в своей стране, в общем недружелюбно расположенной к Англии». Заявление это, не смягчив опасений Британии, вызвало громкий протест в Германии и привело к публичному опровержению Бюлова. Таким образом, это только ослабило возможность кайзера крепко держать в руках германские партии, стоявшие за войну.
Это все привело к тому, что кайзер заменил Бюлова на должности канцлера Бетман-Гольвегом – человеком, жаждавшим мира, но мало способным сохранить его. Он поспешно начал переговоры об англогерманском соглашении и нашел у либерального правительства (полномочия которого были продлены выборами 1910 года) горячий отклик. Однако на пути к практическим результатам этих стремлений встали препятствия: во-первых – оппозиция Тирпица какому бы то ни было соглашению в морских вопросах; во-вторых – просьба Германии так сформулировать соглашение, что исключалась всякая возможность выступления Британии на поддержку Франции. Это было слишком очевидным стратегическим ходом, и сэр Эдуард Грэй дал единственно возможный ответ на это: «Нельзя искать новых друзей за счет отказа от старых».
Тем не менее атмосфера несколько разрядилась. Как говорят документы, германская пресса и кайзер все еще страдали англофобией. Англофобия эта была обязана главным образом чувству разрушенных надежд и широко пропагандируемой мысли, что король Эдуард VII задумал широкий враждебный охват Германии. Едва ли не самым ярким подтверждением этой мысли было мнение, что посещение в 1908 году британским королем австрийского императора Франца-Иосифа было шагом к тому, что бы отторгнуть Австрию от Германии. Теперь из австрийских архивов нам известно, что король фактически просил помощи Франца-Иосифа, чтобы сгладить трения между Британией и Германией, и расценивал германо-австрийский союз как естественную связь. Все же переговоры помогли установлению несколько лучших отношений между британским и германским министерствами иностранных дел и привели их к обоюдному урегулированию различных спорных вопросов. Взаимоотношениям помогла также договоренность Франции и Германии относительно Марокко.[13]
Характерно, что вслед за этим, правда небольшим, урегулированием международной обстановки возник новый кризис.
Кризис этот, как ни странно, был вызван миролюбиво настроенным министром иностранных дел Кидерлен-Вехтер, против которого выступил кайзер, – новое проявление нерасчетливой двойственности, опасной характерной черты политики Германии. В июне 1911 года Кидерлен-Вехтер отправил канонерскую лодку в Агадир с целью подтолкнуть Францию к уступке Германии концессий в Африке. В ответ на это Ллойд-Джордж, ранее противник бурской войны и вождь пацифистов в британском кабинете, выступил публично с речью, в которой предостерегал Германию об опасности подобной угрозы миру. Эффект этой речи вместе с решительным подчеркиванием готовности поддержать Францию потушил искру, которая вот-вот могла привести к мировому пожару.
Чувство обиды сильнее, чем когда-либо подогрело общественное мнение Германии, и страна с энтузиазмом приветствовала новое увеличение германского флота. Однако последовавшая вскоре договоренность относительно Марокко отмела серьезный источник трений между Францией и Германией. Это косвенно помогло созданию лучшей официальной атмосферы, в результате которой в 1912 году в Германии смогла работать миссия Хальдана. Но и Хальдан должен был сознаться, что его «духовная родина» стала «пороховым складом» – хотя он поделился своими опасениями только с товарищами по кабинету.
Все же рост партии войны в Германии сопровождался сплочением и тех элементов, которые стояли за мир, причем больше всего их было среди социалистов. Миролюбие германского канцлера оставляло открытой дорогу для дальнейших переговоров и соглашений.
В это самое время на Балканах вновь запахло порохом. Бессилие Турции и пример Италии, занявшей Триполи, подтолкнули Болгарию, Сербию и Грецию выступить с требованием автономии для Македонии как средства изгнать Турцию из Европы. Турки быстро потерпели поражение.[14]
Долей Сербии в добыче была Северная Албания. Но Австрия, уже ранее опасавшаяся амбиций сербов, не хотела позволить славянскому государству получить доступ к Адриатике. Она мобилизовала свои войска, и угроза ее Сербии, естественно, вызвала в ответ подобную же подготовку в России. К счастью, Германия стала на стороне Британии и Франции, чем предупредила опасность.
Однако договоренность этих держав явилась причиной нового кризиса. Возникновением Албании в качестве независимого государства было нарушено равновесие при распределении добычи. Сербия требовала теперь части Македонии. Болгария отказывалась не только на словах, но и под ударами, позволить объединенным силам Сербии и Греции победить ее. Между тем Румыния была втянута в борьбу, а Турция отошла в сторону, чтобы под прикрытием столбов пыли, поднятых «собачьей грызней», вернуть себе потерянную собственность.
В результате всего этого больше всех выиграла Сербия и больше всех потеряла Болгария. Это совсем не было по вкусу Австрии, и она предложила летом 1913 года немедленно напасть на Сербию. Но Германия удержала Австрию, посоветовав большую умеренность, сама же необдуманно дала повод к новой обиде России, распространив германский контроль над турецкой армией. Россия увидела, как вянут ее мечты о Дарданеллах, а русские министры пришли к заключению, что мечты эти получат шанс на осуществление лишь в том случае, если вспыхнет всеобщая европейская война – очень опасный образ мыслей! Ближайшей целью русских было восстановление поколебленного влияния России на Балканах, и они пытались склонить на свою сторону Румынию, что являлось первым шагом к образованию нового Балканского союза. Намерение это вызвало новую тревогу в Австрии, хотя вскоре ее внимание было отвлечено неизменными трениями среди ее разнородных подданных.
Для подавления недовольства хорватов и сербов внутри страны и в аннексированных провинциях, а также румынских подданных в Трансильвании Австрия применила грубую силу. Это же средство она пыталась применить и к внешнему государству – Сербии, которая представляла собой естественный сборный пункт всех угнетенных, бежавших из Австрии. Лидеры Австрии понимали, что война явится лучшим средством затушить разногласия внутри страны. В этом понимании они не были одиноки. Народные волнения в России, только частично подавленные применением нагаек и ссылки, а также агитация в Германии за всеобщее избирательное право заставляли воинствующие партии обеих стран смотреть на войну как на спасительное средство.
В течение последнего года возбуждение нарастало со всех сторон: воинственные речи, статьи, слухи, пограничные инциденты. Доверенное лицо президента Вильсона, полковник Хауз, уехал из Берлина с твердым убеждением, что военная партия решится на войну при первой же возможности и заставит кайзера отречься от престола, если он будет противиться желанию этой партии. Возбуждение сторонников войны, безусловно, было усилено законом о трехгодичной службе, который был проведен во французской армии как средство против недостаточности людских запасов Франции; стимулом к этому явилось недавнее расширение германской армии.
Все же германский посол во Франции донес Бетман-Гольвегу, что
«несмотря на шовинистическое поведение многих кругов и общую мечту вернуть потерянные провинции, французская нация в целом может быть охарактеризована как нация, желающая мира».
Что касается настроений Пуанкаре, то самое большее, что можно было о них сказать, выразил он сам словами: «Франция не хочет войны, но и не боится ее».
Тем не менее в другом месте часть Европы была уже посыпана порохом, и роковая неизбежность войны была близка.
Фатальная искра была выбита 28 июня 1914 года в Сараеве, столице Боснии. Первая жертва была отмечена иронией судьбы. Пылкие славянские националисты, стремясь подвинуть свое дело убийством эрцгерцога Франца-Фердинанда, наследника Франца-Иосифа, вычеркнули из списка живых единственного влиятельного человека в Австрии, который был их другом. Франц-Фердинанд лелеял мечту о такой реконструкции государства, при которой различные национальности были бы связаны не мертвым узлом власти сверху, а федерацией.[15] Но для большинства славян Боснии он являлся только символом насилия, а для крайних националистов, замышлявших его убийство, было еще больше причин его ненавидеть. Ведь мечта Франца-Фердинанда о внесении спокойствия внутри страны путем создания федерации должна была разрушить их мечту – оторваться от Австрии, примкнуть к Сербии и образовать расширенное юго-славянское государство.
Кучка юных заговорщиков искала и получила помощь от сербского тайного общества, известного под названием «Черная рука». Общество это состояло главным образом из армейских офицеров, образовавших группу, враждебно настроенную к гражданскому правительству Сербии. Слухи о заговоре как будто дошли до ушей министров, и на границу были посланы приказы перехватить заговорщиков. Но так как «охранители» – пограничная стража – также были членами «Черной руки», то меры предосторожности, естественно, не были приняты. Кажется, хотя наверняка утверждать нельзя, смутное предостережение было послано и в Вену. В чем не может быть уже никакого сомнения – это в поражающей беспечности австрийских властей при охране эрцгерцога и циничном равнодушии к несчастью с этим крайне непопулярным наследником престола. Потиорек, военный губернатор Боснии и будущий руководитель наступления против Сербии, даже если бы он был заговорщиком, не мог сделать большего для облегчения задачи убийцам. Поэтому трудно отказаться от подозрения, что он и был им.
Первая попытка покушения во время проезда эрцгерцога к городской ратуше сорвалась. Потиорек так неловко организовал возвращение, что автомобилю эрцгерцога пришлось остановиться… Раздались два выстрела, смертельно ранившие эрцгерцога и его морганатическую супругу, презираемую двором. Эрцгерцог умер в 11 часов утра.
Весть о преступлении вызвала ужас и возмущение во всех странах – за исключением Австрии и Сербии. Сербская пресса с трудом скрывала свою радость, еще меньше ее скрывала сербская общественность. Сербское правительство, измученное балканской войной и всей душой стремившееся к миру, чтобы закрепить за собой добычу этой войны, было вынуждено подать в отставку за одно только предложение произвести расследование убийства. Последствия необдуманной смены министерства в такое тяжелое время были роковыми.
Расследование, производившееся австрийской полицией, также велось спустя рукава. Через 24 часа Визнер, командированный Австрией для руководства следствием, донес, что хотя сербское общество и чиновники замешаны в этом деле, «нет доказательств участия в преступлении сербского правительства… Напротив, есть основание полагать, что оно стоит совершенно в стороне от этого покушения…».
Решение Австрии было быстрым, хотя долго избегали всякого внешнего проявления этого решения. Граф Берхтольд, министр иностранных дел, придавший оттенок элегантности жульническим замашкам, унаследованным от Эренталя, грациозно и с благодарностью схватился за возможность вернуть империи и себе потерянный престиж. Через день после убийства он объявил, что настало время раз и навсегда рассчитаться с Сербией за все – слова, которые Конраду фон Гетцендорфу[16] показались отголоском его собственных перманентных порывов к войне. Но Берхтольд встретил неожиданное препятствие в лице графа Тиссы, серьезно возражавшего против такого поворота дела, скорее с точки зрения целесообразности такого шага, чем с точки зрения его порядочности: «Вряд ли могут возникнуть затруднения при подыскании подходящего „казуса белли”, когда бы это ни потребовалось»! Конрад также разумно подходил к вопросу и заметил Берхтольду: «Мы должны прежде всего спросить Германию, захочет ли она поддержать нас при этом выступлении против России».
Берхтольду также не хотелось нарываться на отказ Германии – тем более что ему был памятен полученный им от нее два года тому назад отпор, сильно подорвавший его престиж. Поэтому престарелого императора заставили подписать меморандум, сопровождаемый личным письмом на имя кайзера.
Но кайзеру не надо было апелляций. Когда германский посол Чирский послал донесение о своей беседе с Бертхольдом 30 июня, сообщая, что он предостерег последнего от слишком поспешных шагов, кайзер нацарапал на полях донесения:
«Кто уполномочил его на это? Идиот! Это не его дело… Пусть Чирский соблаговолит прекратить эту бессмыслицу. Мы должны смести сербов с пути и сделать это немедленно».
Бедный Чирский! Хотя он сам был настроен более решительно, он не мог угнаться за «кувырканием» своего хозяина, к тому же он хорошо помнил высказанные два года тому назад слова хозяина, требовавшего от него большей сдержанности. Теперь, подыгрывая кайзеру, вопреки своим убеждениям, он думал выполнить желание государя. Каково же было его изумление, когда он убедился, что кайзер наигрывает уже в новую дудку. Как объяснить это? По всей вероятности, опасениями кайзера, что его вновь упрекнут в слабости, или характерным для него возмущением, что пролита царственная кровь, а, может быть, и более почетным доводом – его дружбой с убитым.