Как можно о том догадаться, я все время, пока миссис Браун не вернулась домой, провела охваченная страхом и отчаянием.
Около одиннадцати вечера возвратились обе мои леди и получили довольно благожелательный доклад от Марты, которая поспешила встретить их, ибо мистер Крофтс (так звали эту скотину), прождавши возвращения миссис Браун, пока у него терпение не лопнуло, уже покинул дом. Громко топая, леди поднялась наверх, где увидела меня, бледную, с лицом в крови и всяческими иными следами крайне подавленного состояния, и принялась больше успокаивать и подбадривать меня, чем ругать, чего я в слабости своей так боялась, – я, у кого было куда больше прав и оснований наговорить им кучу резкостей.
Миссис Браун удалилась. Фоби присела ко мне на кровать и с помощью своего метода самоудовлетворения через прощупывание вовлекла меня в разговор, из которого поняла, что я натерпелась куда больше страха, чем боли. Узнав что нужно, она, полагаю, сама хотевшая спать, отложила до утра лекции с указаниями и оставила меня, если выразиться точно, наедине с моим беспокойством, ибо большую часть ночи я прометалась и проворочалась, изводя себя самыми превратными представлениями и дурными предчувствиями; вконец обессиленная и измотанная, я впала в какое-то горячечное забытье, от которого очнулась поутру в жуткой лихорадке – обстоятельство это самым решительным образом оградило меня, по крайней мере на время, от нападения негодяя, для меня куда более ужасного, чем сама смерть.
Забота, какой меня окружили во время болезни, диктовалась интересом: надо было восстановить мою пригодность для своднических свиданий, а заодно и выносливость в последующих испытаниях. И все же это так повлияло на мое благодарное расположение, что я даже сочла себя обязанной моим обманщицам за их внимание, способствовавшее быстрому выздоровлению, а больше всего за то, что они не позволили этому грубому насильнику, виновнику моих бед, попадаться мне на глаза, убедившись, что я становлюсь сама не своя при одном только упоминании его имени.
Юность сама по себе целительна – нескольких дней хватило, чтобы справиться с лихорадкой. И все же больше всего моему выздоровлению и возвращению к жизни способствовало своевременное известие о том, что мистер Крофтс, бывший крупным купцом-воротилой, арестован и оштрафован по королевскому указу почти на сорок тысяч фунтов за организацию контрабандной торговли и дела его настолько плохи, что, будь у него даже такое намерение, он не сумел бы возобновить свои домогательства ко мне, поскольку был незамедлительно брошен в тюрьму, откуда ему вряд ли удастся скоро выбраться.
Миссис Браун, урвав пятьдесят гиней, ставших платой за сущую малость, и утратив всякую надежду получить остальные сто, стала с большим пониманием и сочувствием относиться к моему неприятию этого уродца. Все больше и больше убеждаясь, что нрав мой прекрасно поддается дрессировке и вполне способен отвечать ее намерениям, миссис Браун позволила всем девушкам, составлявшим ее табун, навестить меня и своими разговорами расположить меня к совершенному послушанию и покорности.
Они приходили ко мне, и шаловливое, бездумное веселье, с каким проводили эти легкомысленные создания свободное время, пробуждало во мне зависть к их жизни, лишь светлую сторону которой мне дано было видеть, и так я завидовала, что стать одной из них превратилось в навязчивое желание – к чему они все меня осторожненько подталкивали, – ничего больше я уже не хотела, только бы восстановить здоровье и пройти обряд посвящения.
Разговоры, примеры, короче, все в этом доме служило тому, чтобы лишить меня природной чистоты, увы, никак не подкрепленной образованием и воспитанием. Теперь уже огнеопасный принцип наслаждения, так легко воспламеняемый в моем возрасте, творил во мне свою странно-чудную работу: целомудрие, в каком я была взращена – по привычке, а не по обучению, – испарялось, как роса под солнечными лучами. Я уж не говорю о том, что сама зажала себя в тиски необходимости постоянными страхами своими быть выгнанной вон на голод и холод.
Вскоре я вполне поправилась, и в определенные часы мне разрешалось бродить по дому, хотя все делалось для того, чтобы я не попала ни в какую компанию до прибытия лорда Б*** из Бата, которому миссис Браун в благодарность за много раз проявленную щедрость в подобных ситуациях намеревалась предложить хорошенько ознакомиться с этой моей безделицей, воображаемая цена которой столь невероятно высока. Ожидалось, что его милость прибудет в столицу недели через две, так что, рассудила миссис Браун, к тому времени я полностью верну себе красоту и свежесть, стало быть, можно будет заключить сделку получше, чем с мистером Крофтсом.
Между тем меня так старательно, как тут выражаются, переубеждали, так объезжали на послушание, что, случись дверце моей клетки оказаться незапертой, мне бы и в голову не пришло упорхнуть куда-нибудь, скорее я предпочла бы остаться на месте. Не было у меня ни малейшего позыва жалеть о своем положении, я лишь, затаившись, ждала, когда миссис Браун распорядится мною; со своей стороны она и ее помощницы предприняли предосторожностей больше, чем требовалось, дабы убаюкать и усыпить любые правдивые представления о том, что меня ожидает.
Моральные проповеди – через левое плечо. Жизнь рисуется в буйном веселии красок. Ласки, обещания, снисходительность и потакание во всем. Можно ли было найти узы крепче, дабы привязать меня к этому дому и не дать мне уйти туда, где я могла бы получить совет лучше? Увы! Сама я ни о чем таком и думать не думала. Лишь в долгу себя чувствовала у девушек дома за избавление меня от пут целомудрия: их ласкающие слух разговоры, где скромность да невинность были далеко не в чести, их описания утех с мужчинами рисовали мне привлекательную картину смысла и таинств их профессии. Их беседы разжигали в крови сильный пожар, пламя которого проникало в каждую жилочку. Больше всего тут я обязана, конечно, своей напарнице по постели: Фоби, в чьем непосредственном ведении я пребывала, не жалела своих талантов, преподавая мне первые навыки утех и удовольствий. Они были заодно, природа и Фоби: разгоряченная и разбуженная во мне природа с каждым открытием, столь интересным и чудным, разжигала во мне любопытство, а Фоби, искусно ведя меня на своем поводке от вопроса к вопросу, толковала все тайны Венеры. Однако было невозможно долго оставаться в этом доме и не стать притом свидетельницей куда большего, чем узнавала я из ее рассказов и описаний.
Однажды, уже избавившись от лихорадки, около полудня я оказалась в темной гардеробной миссис Браун, где прилегла отдохнуть на диванчик служанки. Получаса не прошло, как я услышала шорохи и шуршания в спальной, отделенной от гардеробной только двумя застекленными дверями. Стекла были затянуты желтыми занавесками из дамасского шелка, но не настолько плотно, чтобы находящийся в гардеробной не смог видеть все, что происходит в комнате.
Тут же я притаилась и устроилась так, чтобы, не упустив ничего, самой остаться невидимой. Кто, как Вы думаете, это был? Сама почтенная мать-настоятельница наша об руку с высоченным дюжим молодцем-конногренадером, сложенным как Геркулес, образчик во всем отборный: вкусу самой опытной во всем Лондоне в таких делах дамы можно довериться.
О! Как же тихо-тихо, словно мышка, сидела я, наблюдая, чтобы никакой шум не помешал мне насытить свое любопытство и не привлек бы мадам в гардеробную!
Впрочем, особо беспокоиться не стоило: мадам была так поглощена своим занятием, что ни частицы чувств не тратила ни на что другое.
Забавно было видеть, как эта рыхлая толстуха плюхнулась на край кровати – напротив двери в гардеробную, так что я могла созерцать ее прелести во всей их красе.
Ухажер ее присел рядом; он, по-видимому, был из тех мужчин, кто слов понапрасну не тратит и у кого крепкий желудок, ибо он тут же приступил к тому, зачем пришел: смачно поцеловал мадам несколько раз, запустил руки в закрома ее платья и извлек оттуда на белый свет пару грудей, которые свесились едва ли не ниже пупа. Грудей таких чудовищных размеров мне видеть не приходилось, цвет же их был еще ужаснее, причем эта пара болтающихся желе очень миленько сливалась в одно целое. Впрочем, пожирателя тухлятины ни вид, ни цвет не остановили: он с неожиданным пылом облапил груди, напрасно пытаясь обхватить или хотя бы прикрыть одну из них своей ручищей, что была не меньше бараньей лопатки. Поиграв некоторое время (будто они того стоили) грудями, он резко повалил мадам, задрал юбки и, словно маску, натянул их на ее широкое и красное от выпитого бренди лицо.
Пока он стоя расстегивал жилет и штаны, я хорошо рассмотрела ее жирные и обвислые ляжки и весь сальный пейзаж – широко распахнутую брешь, затененную седоватыми зарослями и напоминавшую разверстый кошель нищего, просящего подачку.
Впрочем, я быстро перевела взгляд на более потрясающий объект, который полностью овладел моим вниманием.
Расстегнувшись и обнажившись, ее здоровяк-жеребец явил тот чудесный механизм, крепкий и взметнувшийся, какой я никогда прежде не видела. Я смотрела во все глаза, чувствуя, как в собственном моем вместилище утех возгорался интерес, чувства мои были слишком возбуждены, слишком заняты своим, уже пылающим, вместилищем, чтобы я успела как следует разглядеть строение и форму того механизма, о каком естество больше, чем все до той поры услышанное, поведало мне: наивысшего наслаждения следует ждать от природой предопределенной встречи этих органов, так замечательно подходящих друг к другу.
Молодой красавец, однако, не помышляя прохлаждаться, взмахнул, словно примериваясь, пару раз своим мечом и набросился на мадам. Теперь мне была видна только его спина; лишь по движениям могла я догадаться, что его затянуло в ту пучину, миновать которую было просто невозможно. Кровать ходила ходуном, занавески так шуршали и трещали, что до меня едва доносились вздохи и причитания, стоны и тяжкое дыхание, сопровождавшие действо от начала до конца. И звуки и зрелище потрясли меня до глубины души; казалось, в каждой жилке моей бьется жидкое пламя, и ощущение это становилось таким всесжигающим, что у меня даже дыхание перехватило.
Стоит ли удивляться, что при той подготовке и направлении в мыслях, кои я получила от девушек, и объяснений Фоби – подробных и старательных, – увиденное нанесло последний, смертельный удар моему природному целомудрию.
Пока парочка в спальне пребывала в пылу любви, я рукой, направляемой единственно естеством, проникла под юбки и горящими пальцами ухватила (чем еще больше распалила) это средоточие всех моих чувств; сердце мое билось с такой силою, будто рвалось из груди, мне даже дышать сделалось больно. Я сжимала ноги, бедрами сдавливала и сжимала края моей девственной щели и, механически следуя, насколько умела, урокам Фоби в действиях руками, довела себя до предела экстаза, до потока умиротворения, в котором весь пыл естества, использованный с избытком наслаждения, растворился и угас.
Когда чувства мои достаточно остыли, я смогла снова смотреть на любовную сцену в исполнении счастливой парочки.
Едва молодой человек успел встать, как пожилая леди вскочила с прямо-таки молодой прытью, приданной ей, без сомнения, недавними возлияниями, усадила его и принялась, в свою очередь, целовать его, потрепывать и пощипывать ему щеки, играть с его волосами. Он все это принимал равнодушно и с прохладцей, что показало мне, насколько он успел измениться с тех пор, как только-только ринулся в атаку на брешь.
Благочестивая же моя домоправительница, не видя греха в том, чтобы попросить добавки, отперла небольшой погребец с горячительными напитками, стоявший у кровати, и уговорила молодца выпить – добрый глоточек! – за ее здоровье, после чего (и недолгих любовных переговоров) уселась на то же самое место с краю кровати. Гренадер встал рядом, а она с величайшим бесстыдством, какое только вообразить можно, расстегнула ему штаны и, убрав рубашку, извлекла его плоть, такую съежившуюся и уменьшившуюся, что меня не могла не поразить разница между тем, что было, и тем, что уныло опало, едва шевеля головкой. Однако многоопытная матрона, растирая руками, привела механизм в рабочее состояние, и я вновь увидела его вскинувшимся до былых размеров.
Теперь, любуясь, я могла получше изучить этот важнейший мужской орган: пылавшую красным головку, белизну ствола и обрамивший его основание кустарник вьющихся волос, округлый мешочек, свисавший оттуда, – все это снова обострило мое внимание и снова раздуло улегшееся было пламя. Но как только плоть дошла до состояния, ради которого мастеровитая хозяйка изрядно потрудилась и отнюдь не шутя теперь рассчитывала на покрытие своих тягот, она сама улеглась и его на себя аккуратно притянула; таким образом, как и прежде, они завершили древний – и всякий раз последний – акт.
По завершении его, прежде чем парочка, мило воркуя, удалилась, пожилая леди вручила кавалеру подарок, насколько я успела заметить, из трех или четырех предметов: он был не только ее личным фаворитом, благодаря своим способностям, но и вассалом дома, от кого она весьма бдительно до сего времени скрывала меня, а то он мог бы не утерпеть и, не дожидаясь прибытия моего лорда, потребовать для себя право прислужника, пробующего любое блюдо перед господином, каковое право пожилая леди осмеливалась оспаривать у него, ибо и без того любая девушка дома рано или поздно доставалась конногренадеру (свою же долю пожилая леди урывала время от времени), что свидетельствовало о его способностях, а также о далеко не бескорыстных отношениях с хозяйкой.
Едва услышав, как они спустились вниз, я тут же тихонечко пробралась в свою комнату, отсутствия моего в которой, к счастью, никто не заметил; здесь я вздохнула свободнее и дала волю тем распаленным чувствам, что овладели мною при виде любовного поединка. Охваченная пылкими желаниями, я улеглась в постель, остро нуждаясь в любом средстве, которое отвлекло бы или облегчило вновь воспылавшее буйство моих страстей, тянувшихся, словно магнитные стрелки, к одному лишь полюсу – мужчине. Я ощупывала постель, шарила по ней, будто искала рядом нечто привидевшееся мне то ли во сне, то ли наяву, не находила ничего и едва не плакала от томления: все во мне пылало возбуждающим огнем. В конце концов я прибегла к единственному известному мне лекарству, добралась пальцами туда, где малость театра действий не позволяла развернуться как следует и где попытки забраться поглубже хоть и доставляли мне слабое облегчение, но вызывали сильную боль. Это пробудило во мне нехорошие предчувствия, от которых я не могла избавиться, не обратившись к Фоби и не услышав ее объяснений по этому поводу.
Возможность такая представилась лишь на следующее утро, ибо Фоби заявилась много позже того, как я уснула. Когда же обе мы пробудились, я навела ставшую привычной болтовню в постели на тему, меня беспокоившую, вступлением же к ней послужил рассказ о любовной сцене, свидетельницей которой я случайно оказалась. Не в силах дослушать до конца, Фоби несколько раз обрывала повествование взрывами смеха, причем немалую долю веселья доставляла ей та бесхитростность, с какою я вела рассказ о подобных вещах.