От мысли, что передел сущика прошел так удачно и в этом секторе рыбодобычи им, Колей Джипом, наведен наконец-то порядок, Николай повеселел. И довольно добродушно взглянул на Любу, смирно сидевшую на багажнике машины.
– Ну чего?
– Что? – смутилась Люба.
– Слезать думаешь?
– Думаю.
– Давай слезай, пока я добрый.
– Вы всегда добрый, – тихо и серьезно ответила Люба.
– Точно, – согласился Николай. – У меня батька такой же был. Мать ему все говорила: «Не доведет тебя, отец, твоя доброта до добра».
– И что?
– Не довела.
– А что случилось? – расстроилась Люба.
– Долго рассказывать.
Люба понимающе вздохнула.
– Вы мне не поможете, я боюсь с коляской свалиться.
– Ты что – не ходишь?
– Нет, – бесшабашно сказала девушка.
– С ногами чего?
– Ага.
Николай взглянул на парашют.
– Экстремалом увлекаешься? При прыжке сломала?
– Нет. Я такой родилась. Моя мама… Все торопились на первомайскую демонстрацию…
– В колонне затоптали? – поразился Николай.
– Нет, – помотала головой Люба.
– За вином в толпе покалечили? Тогда ведь порядка за вином не было ни фига.
– То и обидно, что толпы никакой не было. Я одна. И вот…
Николай взял Любу за талию, сказал «Держись за меня» и, прижав ее одной рукой к себе, другой подхватил под колени. Люба прильнула к Николаю крепко, как мокрый подол к ногам тонущего. Она дерзко, словно мародер, воровала его запах. Сколько можно украсть за секунду, по истечении которой Люба оказалась сидящей на капоте? Смотря что красть! Бумажник завалит счастьем на неделю. А вмятина запаха в сердце? От нее не избавишься и через семь жизней, даже когда так устанешь любить, что захочешь ненавидеть. Но Люба не знала о том, что любовь дает метастазы, и жадно вдыхала ее губительный запах.
Николай снял с багажника коляску. Пересадил в нее Любу.
– Может, подвезти? – без энтузиазма предложил он.
Люба, кстати, не заметила, что без энтузиазма. Она уже не различала оттенков голоса любимого – метастазы!
– Не надо, – ответила она, имея в виду: «Ну предложи еще раз! Скажи: никуда я тебя не отпущу».
– Тогда – пока!
И Николай уехал. Он был добрым. Но отходчивым.
Люба положила руки на ободы колес и поехала в сторону города. За коляской молча волочился парашют.
Глава 3
ПУТЕВОДИТЕЛЬ ПО ЗВЕЗДАМ
– Надежда, не волнуйся, – взволнованно сказал Геннадий Павлович Надежде Клавдиевне. – Любовь – большая, самостоятельная.
– Любовь – наивная, безрассудная, – не слушала мужа Надежда Клавдиевна. – Всем верит!
– С каких пор верить людям стало плохим качеством? – упорствовал Геннадий Павлович.
– С тех пор, как люди начали врать.
– Я уверен, она сумеет отличить правду от лжи. Любовь – не дура. Дурой ей не в кого быть, она – моя дочь.
– Ну-у! – Надежда Клавдиевна театрально развела руками. – Если в тебя! Теперь я спокойна. Далеко она не уйдет – обдурят на первой же остановке. Я – спокойна. Пусть уходит. Если Любовь в тебя, вернется через сутки без денег и вещей. Все посеет, все!
– Что я посеял, интересно?
– Забыл? – саркастически спросила Надежда Клавдиевна.
– Сколько можно затыкать мне рот трусами?! – возмутился Геннадий Павлович.
– А сколько раз можно терять в бане трусы?!
– Я их не терял. Один раз я их нечаянно выбросил вместе с газетой…
– Это, конечно, меняет дело!
– …«Правдой», – припомнил подробности Геннадий Павлович. – Помылся. Стал собираться домой. Хвать – трусов грязных нет. Я сразу почему-то подумал, что вместе с газетой их выбросил. Как сейчас помню: вышел из мыльного, подстелил под ноги на пол газету. Обтер ноги грязными трусами и, видно, тут же их и бросил. Да-да! А потом сгреб газету не глядя и кинул в ведро. Главное, я через некоторое время хватился. Но что я должен был делать? Спросить у банщицы, не видала ли она «Правду» в трусах… в смысле трусы в «Правде»? Как-то несерьезно.
– Вот именно – несерьезно. Любовь совершенно не умеет обращаться с деньгами.
– Надежда, если мы сейчас не дадим Любушке уйти своим, выбранным ею путем, она уйдет в себя. Мы ее потеряем!
Уже целый час Люба слушала, как мама и папа спорили за стеной. Она вернулась домой под вечер – парашют унес коляску довольно далеко. Как только Люба въехала на кухню, родители поняли: что-то случилось. Нос Любы обгорел на весеннем солнце, и загар выделялся красным треугольником. Волосы слиплись, джинсы и кроссовки покрылись пылью, руки грязные, как у торговки овощами, да еще и попа застряла в продранном сиденье. Но больше всего родителей напугали глаза Любы – бессмысленные, блестящие, возбужденные.
– Любушка, что с тобой? – взволнованно вскрикнули мама и папа.
– Ты связалась с наркоманами? – догадалась Надежда Клавдиевна.
– Тебя… кто-то… обидел? – вскинулся Геннадий Павлович.
Люба подъехала к рукомойнику и плеснула на лицо холодной водой.
– Папа, растопи титан, я хочу помыться.
– Кто это сделал? – вцепившись в стол, сдавленным голосом спросил Геннадий Павлович.
– Что сделал?
– Втянул тебя в наркоманию! – закричала Надежда Клавдиевна.
– Надругался над тобой! – закричал Геннадий Павлович.
– Почему – надругался? Я не могла сама спуститься. Он меня обнял и помог слезть. А потом коляску тоже снял и посадил меня.
– Откуда снял?! – шумел Геннадий Павлович.
– С джипа.
– Ты попала в автоаварию! – вскричали Надежда Клавдиевна и Геннадий Павлович. – На тебя джип наехал?!
– Нет, это я на него упала сверху.
– С моста, что ли? Говори толком, Люба!
– Да вы же мне слова вставить не даете! Я летела с парашютом…
– С моста?!
– Из самолета. Я прыгнула с парашютом. Парашют отнесло от поля. Я упала с коляской на крышу джипа, вернее, на багажник. В джипе ехал прекрасный человек – Николай. Коля…
Речь Любы замедлилась, глаза опять стали бессмысленными…
Надежда Клавдиевна держалась за сердце. Геннадий Павлович медленно опустился за стол.
– Мы долго разговаривали. Коля очень переживает за судьбу нашего сущика. Я думаю, он – эколог. А потом он обнял меня, взял на руки и опустил с джипа на землю. Папа, растопи титан, мне нужно помыться, потому что я уезжаю в Москву. Мама, где диск с моими песнями?
Люба развернула коляску и поехала в ванную. Геннадий Павлович взял с подоконника газету и спички и покорно пошел за дочерью. В ванной он засунул газету в топку, поджег ее и принялся подкладывать лучину. Он молча брал поленья и колол их на чурочки, засовывал чурки одну за другой в огонь, пока не заполнил топку. Огонь затрещал, зашумело в тяге. Люба набрала воздуху и спросила напряженным голосом:
– Папа, если бы ты был мужчиной…
– Здрасте. А я – кто? – обиделся Геннадий Павлович.
– Я имею в виду, если бы ты был посторонним мужчиной… Как ты думаешь, мужчина может влюбиться в такую, как я?
– В кого и влюбляться, если не в тебя! – убежденно произнес Геннадий Павлович. – Ты у меня самая красивая в мире! Добрая, умная, талантливая, певица!
– Все родители так говорят, – грустно произнесла Люба.
– Нет, не все! Если бы я был мужчиной!.. – с жаром начал Геннадий Павлович.
– Здрасте. А ты – кто? – засмеялась Люба.
– Я имею в виду, если бы я был посторонним мужчиной, я бы тоже, как этот твой Николай, ни минуты не раздумывая, увез тебя с собой.
Люба отвела глаза.
– Потрогай, не нагрелся еще?
Геннадий Павлович дотронулся до титана.
– Теплый. Давай мойся, а то кипяток скоро пойдет. Николай за тобой когда заедет? Нам ведь познакомиться надо.
– Познакомитесь, конечно, – соврала Люба. – Ой, я полотенце забыла. Скажи маме, чтоб принесла.
Люба разделась. Уцепилась за металлическую трубу, укрепленную под потолком вдоль ванной, и, подтянувшись, перенесла тело на деревянный настил около ванны. Затем с помощью рук перекинула обе ноги, оперлась ладонями на края ванны и опустилась на дно. Открыла кран в титане и вытянулась под струей теплой воды.
«Слезла наконец-то, – проворчала коляска. – Я ведь не молоденькая, чтоб и с парашютом, и по шоссе сколько верст!»
– Любушка, это я, – постучалась Надежда Клавдиевна.
Она положила возле ванны полотенце, белье и хотела было что-то спросить. Но увидела продранное сиденье коляски.
– Дай-ка зашью скорее! А то Николай твой увидит, скажет: вот так дела! Хороши родители, девку замуж отдают, а коляска рваная. Но я, Люба, сразу тебе свою позицию говорю: я против, чтобы ты прямо сейчас уезжала. Поживите сперва у нас! Мы этого Николая и знать не знаем. Вдруг – нате вам! Дочку увозит. Что за человек? Может – плохой?
– А вдруг – хороший? – засмеялась Люба. – Мама, ты не беспокойся. Я ведь не маленькая!
Надежда Клавдиевна вздохнула и покатила коляску прочь. На кухне они с Геннадием Павловичем опустились на колени по обе стороны колес и взялись за дело: Надежда Клавдиевна приложила к сиденью кусок вырезанного из старой сумки кожзаменителя, а Геннадий Павлович снял подлокотник и подножки и принялся протирать и смазывать штыри.
– Не пущу я Любовь в Москву! – высоким голосом сказала Надежда Клавдиевна, сделав очередной нервный стежок суровыми черными нитками. – Любовь – не для Москвы. В Москве – одна суета да обман. Не пущу!
– Рано или поздно это должно было случиться, – примиряюще произнес Геннадий Павлович.
– «Коля», – передразнила Надежда Клавдиевна дочь. – Кто такой – Коля? Кто за ней в Москве этой ухаживать будет? Кто ей титан растопит? Да Коля этот небось и дров наколоть не умеет.
Мимо кухни проползла на бедре, волоча ноги в старых серебристых лосинах, Люба. Мокрые волосы еще больше придавали ей сходство с русалкой.
Геннадий Павлович и Надежда Клавдиевна дружно выдохнули:
– С легким паром, Любушка!
Вскоре отец завез к Любе начищенную, смазанную коляску. Люба закрыла глаза, делая вид, что спит.
– Любовь – глупая, простодушная! – вновь донеслось до нее, когда Геннадий Павлович выходил из кухни и приоткрыл дверь.
«Ты мать-то послушай, – посоветовала коляска. – Мать тебе худого не пожелает, потому она и называется: мать».
«Все уже решено, – решительно сказала Люба. – В пять часов утра мы с тобой уезжа ем в новую жизнь! Ой, не забыть мобильник на зарядку поставить! Хотя денег там все равно нет…»
«Это какой же поезд утром в новую жизнь едет? На Москву вроде вечером состав проходит?»
«Пешком поедем».
«До Москвы?! – возмутилась коляска. – Ты, видать, надсадить меня хочешь, в гроб вогнать! Я несогласная! Не потому, что не хочу тебя до новой жизни довезти, а просто по состоянию здоровья не могу».
«Поезд, значит, может, а ты – нет?»
Коляска запыхтела.
«Да ведь поездом сподручнее! Села – поехала, знай в окно гляди да чай с сахаром спрашивай».
«Я уже посчитала. Поезд проходит по нечетным, значит – послезавтра. Я боюсь, что за это время меня решимость покинет или родители потребуют Николая предоставить. Или еще что другое произойдет… Нет, утром – или никогда! Давай вещи собирать».
«Хорошо, – вздохнула коляска. – Давай. Ну, доедем до Москвы. А дальше-то что? Которые на ногах певицы не могут в люди выйти. Там, говорят, раскручиваться надо. Ты на чем раскручиваться будешь? У меня ведь головокружение, сама знаешь. Без ног ведь ты, Люба!»
«А где написано, что идти по жизни полагается ногами? Кто-то брякнул, а все и поверили. Живут же дельфины без ног…»
«Ты еще русалок вспомни».
«Дай помечтать! – жалобно пробормотала Люба. – Я стану известной певицей, Николай сможет мною гордиться».
«Ах, вот чего ты засобиралась в Москву! – встрепенулась коляска. – Джип этот тебе голову задурил».
Люба запрокинула лицо, зажмурила глаза и прижала руки к груди, обхватив себя за плечи.
«Какой он красивый!..»
«Чего красивого? – рассеянно пробурчала коляска. – Я понимаю – атлантик лазурит цвет или зеленый. Мелкими розочками мне нравится, купоном понизу. А тут – бурый ка кой-то».
«Какой у него запах!.. – Люба скомкала и приложила к лицу край одеяла. – Я с ума сойду от его запаха!»
«А какой такой запах? Бензином несет, пылью, резиной немытой. Тьфу!» Люба и коляска перешептывались до полуночи. Надежда Клавдиевна и Геннадий Павлович тоже долго не могли заснуть. В первом часу ночи Надежда Клавдиевна скомандовала:
– Ладно, чего из пустого в порожнее переливать. Поезд по нечетным проходит, значит, послезавтра…
– Теперь уж – завтра, – поправил Геннадий Павлович, поглядев на будильник.
– …до послезавтра (Надежда Клавдиевна пыталась выгадать день до расставания) Николай придет, все обговорим, паспорт у него посмотрим.
– Верно, – согласился Геннадий Павлович.
– Давай укладываться. Любушка спит давно небось, мешаем ей, – проговорила Надежда Клавдиевна, замахнувшись на комара.
Около пяти часов утра Люба положила на кровать листок с запиской и осторожно подъехала к комнате родителей.
Они спали на разложенном диване.
Над диваном висел ковер, а на ковре – фотография пятилетней Любы с капроновым бантом на полголовы. (Геннадий Павлович самолично увеличил и приклеил фотографию на кусок фанеры и покрыл лаком.)
На лбу Геннадия Павловича, около волос, сидел комар с раздувшимся рубиновым, как плодово-ягодное вино, брюшком.
– Кыш! – шепотом сказала Люба. – Пошел вон!
Комар поопористее расставил лапки и покосился на Любу.
– Мамочка, папочка, до свидания! – еле слышно прошептала Люба.
Сердце девушки сжалось: она никогда еще не обманывала родителей…
Она вздохнула и тихонько развернулась в коридоре. Затем прикрыла дверь к родителям и поехала в сени. Возле своей комнаты Люба подхватила с пола рюкзак и водрузила себе на колени, надев лямки на плечи.
В сенях было зябко. Люба застегнула верхнюю пуговицу джинсовой куртки.
«Выдумала в мае пешком ездить», – заворчала коляска.
Люба вытащила длинный металлический крюк из ушка в двери, тихо опустила его вдоль стены. Открыла дверь и привычным движением ловко преодолела высокий порог. За порогом звонко, как хор мальчиков, пели птицы.
Люба выехала на влажную дорогу.
Дом Зефировых стоял на окраине городка: несколько деревянных двухквартирных домиков с огородами и палисадниками, павильончик с продуктами, пилорама, от которой разносился запах новогодней елки, новехонькая бензозаправка с развевающимся флагом нефтяной компании да бетонный мостик через речку. И все! Дальше – шоссе, знай себе дуй без остановки до новой жизни. Прямиком и не сворачивая!
Люба легко крутила ободья колес, восторженно озирая картину утра: еще не просохшее нежное небо, соломка прошлогодней стерни, пригорки, усыпанные цветками мать-и-мачехи и одуванчиков, желтыми, как конфеты-лимончики, лакомство Любиного детства. Люба раскусывала лимончик на две половинки, выгрызала кислую ярко-желтую серединку, а обсыпанные сахаром бледные скорлупки складывала на блюдце – вечером их съедал за чаем Геннадий Павлович.
«Озимые нынче какие дружные», – деловито произнесла коляска, оглядев зеленый ежик полей, задорный, как у юного панка.
«Чего я дома сидела? – с радостным недоумением возбужденно говорила Люба. – Давно надо было в певицы ехать! Чего тут сложного? Ничего тут такого сложного нет. Собралась да поехала».
«Под Москвой-то, по телевизору говорили, мафия на дорогах орудует, – докладывала Любе коляска. – Со всякого проезжающего дань требуют. Сто рублей с колеса!»
«Откуда ты знаешь, что – сто?»
«Прикидываю. По рублю – мало. По тысяче – лишку. Значит – по сто. Ой, что же это, с меня четыреста рублей мафия затребует?! Ну уж нет. За большие колеса я согласна рубликов десять отдать, раз порядок такой, а за малые – нет».
«Не бойся, я мафии песни свои спою, и она нас пропустит бесплатно».
«Как же – бесплатно! Да в Москве, говорят, даже уборные платные! По году небось уборные не выгребают… Да какое по году! По два! Да еще и деньги за нужду берут».
По шоссе мимо Любы проносились веселые горластые лесовозы с веселыми же водителями за рулем и трудолюбивые молочные цистерны. Иногда лесовозы тормозили возле Любы, шоферы выглядывали в открытое окошко и радостно кричали Любе, не требуется ли ей помощь.
– Сама-то куда едешь?! – кричали водители, и на лицах их не было следов печали.