Хейне сказал:
– Что вы злитесь? Заберите это барахло, а мне выдайте нормальную одежду.
В ответ на это капрал обозвал Хейне щенком.
– Если вы не заткнетесь, я съезжу вам по морде, – заявил Хейне. Угроза прозвучала внушительно, но оказалась совершенно не к месту, да еще была произнесена так громко, что ее услышал сержант, руководивший выдачей обмундирования.
– Сообщите мне вашу фамилию, – потребовал он. – Я доложу о вашем поведении командиру.
В субботу в десять часов утра Хейне отправился к командиру роты.
В это время в училище всегда устраивалась большая приборка. Новобранцы облачались в старье, надевали матросские шапочки и полотняные туфли, и Хейне в таком наряде ровно в десять часов явился в канцелярию. Увидев его, капрал роты спросил:
– Что ты здесь делаешь?
– Явился к командиру роты для получения взыскания.
– А, так это ты тот самый шутник, который устроил скандал во время выдачи обмундирования? Ты что, собираешься предстать перед командиром роты в этом тряпье? У тебя, наверное, с головой не в порядке. – Капрал глубоко вздохнул. – Дуй, пока не поздно, в казарму и надевай форму. Пулей лети.
Хейне сбегал в казарму и вернулся в сером стальном шлеме и с винтовкой за плечами.
– Всемогущий Боже! – вскричал капрал. – Зачем ты приволок сюда это железо?
– Я думал, так полагается…
– Пусть думают лошади, у них головы побольше наших. Оставь этот дрын за дверью.
Капрал вошел в канцелярию, и Хейне услышал, как он сказал старшему сержанту:
– Там пришел курсант, который заставляет нашего командира ждать.
Хейне удлинил ремень винтовки и повесил ее на крючок на двери канцелярии. Потом постучался и осторожно открыл дверь. Внутри он увидел капрала, старшего сержанта, командира своего взвода и офицера с двумя звездочками на погонах. Наверное, это и есть командир роты, подумал он. Ротный только в пятницу вечером вернулся из отпуска, и новобранцы его еще не видели.
Хейне снял свой стальной шлем таким жестом, словно это был цилиндр, слегка поклонился в сторону ротного и сказал:
– Хейне из Гамбурга, к вашим услугам.
В комнате повисла напряженная тишина. Хейне посмотрел на присутствующих и увидел, что капрал отвел глаза, издав легкий стон. Старший сержант мрачно глядел в угол, а командир взвода, переминаясь с ноги на ногу, украдкой поглядывал на ротного.
Ротный улыбнулся. Он ответил Хейне в таком же духе:
– Разрешите и мне представиться – капитан-лейтенант Вегенер, командир вашей роты.
– Рад с вами познакомиться, – произнес Хейне.
– Я тоже очень рад. Должен вам сказать, что за все время моей службы еще ни разу не встречал более штатского человека, чем вы.
Хейне растерялся:
– Сожалею, что вел себя плохо.
– Вовсе нет, – возразил ротный. – Вы вели себя не плохо, а просто совсем не по-военному. Разве вам никто не сказал, в каком виде надо являться к командиру за взысканием?
– Никак нет.
– Ну хорошо, на этот раз я вас отпускаю, но если вы еще раз нарушите дисциплину, то простым разговором со мной не отделаетесь. Понятно?
– Так точно.
Хейне надел шлем, неумело отдал честь и вышел из комнаты с выражением исправного служаки на лице. На радостях, что легко отделался, он слишком сильно хлопнул дверью, и приклад винтовки громко стукнул.
Хейне хотел было в панике убежать, но тут в коридор вышел ротный:
– Разве вы не знаете, что винтовка для солдата – все равно что невеста? А вы собираетесь бежать, бросив ее на произвол судьбы.
Хейне поколебался, а потом сказал:
– Но ведь я оставляю свою невесту в хороших руках, господин капитан-лейтенант.
Ротный не выдержал и рассмеялся.
Под крючком, на который Хейне повесил винтовку, была прикреплена табличка: «Только для командира роты».
– Со мной, мой друг, вы можете себе позволить такие штучки, но с другими командирами настоятельно советую держать язык за зубами, а то неприятностей не оберешься.
Ротный как в воду глядел. Командир взвода и капрал припомнили Хейне все. Они не смогли забыть, как он представился ротному, а пуще всего их задело то, что он разговаривал с капитан-лейтенантом так, будто их вообще не существовало. Они придирались к нему по малейшему поводу, а повод предоставлялся довольно часто. Хейне стоически переносил все придирки, хотя ему приходилось чаще ползать, чем ходить. Он понимал, что главная причина их неприязни заключалась в том, что он умнее их, но это было слишком слабым утешением.
Тяжелые времена настали и для Тайхмана. В роте он был вторым по росту, и это сильно осложняло ему жизнь во время занятий по физической подготовке. Ему нужно было больше времени, чтобы лечь на пол и встать с него.
– Скоро мы обкорнаем эту жердь, – кричал Райман, капрал первого отделения, заставляя Тайхмана в одиночку маршировать вокруг учебного плаца с винтовкой на плече.
После двенадцати кругов у него язык лежал на плече, а Райман спрашивал:
– Небось думаешь, что к тебе придираются? Или считаешь, будто тебя заездили?
– Так точно, господин капрал, – с улыбочкой отвечал Тайхман. Он всегда улыбался, доводя этим Раймана до белого каления.
– Ошибаешься, друг мой, глубоко ошибаешься. Это тренировка, всего лишь тренировка.
Исключительно ради тренировки они заставляли новобранцев забираться по отвесной стенке, ползать по-пластунски и бегать многокилометровые кроссы в противогазах. Всякий, кто слегка откручивал фильтр, чтобы не задохнуться от своего собственного пота, получал три дня гауптвахты. Только ради тренировки они заставляли отделения взбираться бегом по крутому склону с примкнутыми штыками, а в самом крутом месте командир отделения кричал: «Ложись!» Во время подобных тренировок несколько человек обязательно получали штыковые ранения. После того как пострадавших отправляли в лазарет, старшина Земмлер, командир первого взвода, произносил традиционную речь о качествах, присущих немецким военным в целом и военным морякам в частности, и в каждом предложении не менее двух раз присутствовало слово «стойкость». Он стоял перед взводом, напустив на себя невинный вид, и добрым, сочувствующим тоном произносил:
– Товарищи, я хочу, чтобы вы меня правильно поняли. За эти три месяца я должен научить вас всему тому, чему в армии учат целый год. Строевая подготовка – очень важное дело, это азбука солдата, его алфавит, так сказать. И всякий, кто думает, что на флоте будет легче, глубоко ошибается. А теперь вернемся к нашим занятиям. Полагаю, что у вас, как у будущих офицеров, достаточно серого вещества в голове, чтобы понять, зачем вам нужна строевая подготовка. Выйдя из стен этого училища, вы станете образцовыми пехотинцами, я бы даже сказал, виртуозами пехотного дела. Можете в этом не сомневаться. Так что, пожалуйста, не усложняйте мне жизнь своим небрежным отношением к оружию.
После такого краткого вступления он отдавал команду надеть противогазы и примкнуть штыки, после чего снова начинался земмлеровский цирк.
После двух часов дополнительных тренировок новобранцы приходили в нужное Земмлеру состояние. И он заставлял взвод маршировать на плацу с песней «Как прекрасно быть солдатом…», а поскольку Тайхман все время улыбался, Земмлер приказывал ему бегать вокруг марширующего взвода кругами, подобно овчарке. После этого он велел ему пробежать еще три круга вокруг плаца, в то время как весь взвод ждал его. Тайхман постарался проделать эти три круга как можно быстрее. Но когда он выполнил задание и увидел лица своих товарищей, желание улыбаться у него пропало. Довольный своими педагогическими способностями, старшина Земмлер велел взводу разойтись.
После занятий Хейне сказал:
– А что ты хотел? Они получают двести пятьдесят марок в месяц без какой-либо надежды на повышение. Кто же согласится за такие деньги…
– Но они же садисты, – перебил его Штолленберг.
– О нет, – возразил Хейне. – Они просто тупые. Чтобы стать садистом, надо иметь голову на плечах. А это просто деревенские придурки. Впрочем, для такой работы – а ведь это тоже работа – только придурки и годятся. У них же нет никаких комплексов. Нужно помнить главное – все эти занятия совершенно бессмысленны. Поэтому и думать о них не имеет никакого смысла, а тем более переживать. В армии вообще лучше не думать. Чем меньше твоя выкладка, тем легче тебе маршировать. То же самое справедливо и для интеллектуального багажа. Запомните это. Когда вы думаете, вы демонстрируете капралам свое слабое место, в которое они так и норовят заехать своими сапогами. И вы же оказываетесь в дураках.
Хейне был доволен, что сумел объяснить ситуацию, но счастливее от этого он не стал.
Во время приборки Тайхман убирал сержантский зал отдыха. Это было место, куда нога сержантов ни разу не ступала. В свободное время они заваливались на койки и дрыхли, а вечера и выходные проводили в городе. Утром, в обед и вечером Тайхман в течение пятнадцати минут вытирал в этом зале пыль. На самом видном месте здесь стоял застекленный шкаф с книгами. Ключ от него был давно уже утерян, но это никого не волновало. От скуки Тайхман выучил заглавия стоявших там книг слева направо.
По субботам в училище была большая приборка. На каждую комнату отпускалось по три ведра воды, и сержанты строго следили, чтобы все они были разобраны. Тайхман приносил в зал свои три ведра и выливал воду на лужайку под окнами. Потом он сбрызгивал пол из старой консервной банки и протирал его шваброй, отчего казалось, что пол намочили, а потом вытерли насухо. Вся операция занимала не более десяти минут. Тайхман не боялся, что его застукают, поскольку дежурный сержант заходил сюда только в самом конце обхода. Но в третью субботу, когда с начала приборки не прошло еще и часа, в зал неожиданно нагрянул ротный.
– Вы – единственный человек в роте, который знает, как вытереть пол шваброй досуха. Уже закончили, да?
– Так точно.
– Ваша фамилия?
– Тайхман, матрос второго класса.
– Прекрасно, если понадобится сделать что-нибудь в моей квартире, я вас позову. Я смотрю, вы умеете работать быстро.
Командира роты любили. После разговора с ним Тайхману стало неловко. Конечно, всякий норовит увильнуть от работы, но ведь и ротный мог бы уделять больше времени курсантам. Впрочем, он только недавно женился. Он сам сообщил им об этом во время лекции, в которой, среди прочих вещей, сказал, что теперь при обращении к женам офицеров не надо называть чин их мужей. Некоторые новобранцы приветствовали его жену как фрау капитан-лейтенант. Жена командира пользовалась в роте большим уважением, может быть, потому, что была единственной женщиной, жившей в Денхольме. Но видели ее пока немногие. Бюлов назвал ее миловидной куколкой. Штолленберг в связи с этим заявил, что лучше бы она была не такой миловидной, тогда бы муж больше времени уделял своей роте, ибо, когда он появлялся на плацу, сержанты становились заметно добрее.
Однажды случилось чудо – капрал первого отделения Райман стал чуть ли не шелковым. Обычно, если ему случалось провести ночь в Штральзунде, на следующий день курсантам его отделения не было житья. Внешне Райман нимало не напоминал Аполлона, и общение с женщинами, очевидно, пробивало огромную брешь в его финансах. А может быть, и не только в них. Во всяком случае, на следующий день он всегда пребывал в ужасном настроении. Все его раздражало: дородного Шумермахера он называл «свиньей набитой», а худой Реберг, по его мнению, был «слишком ленив, чтобы есть». Но если место женщин в вечернем походе занимала бутылка, то на следующее утро ни ротный, ни взводный командиры не могли его найти. И первое отделение второй роты благополучно отсыпалось в кустах, пока не заканчивалось время занятий. К сожалению, Райман прикладывался к бутылке не часто.
И тогда Штолленберг решил помочь ему организовать свой досуг. Он попросил отца прислать ему ящик вина. Когда вино прибыло, Штолленберг спросил капрала, где бы он мог его хранить, ибо курсантам запрещалось держать в казарме спиртные напитки.
– Не могли бы мы поместить вино в вашей квартире, господин капрал? Я был бы вам очень признателен. А в качестве платы за эту услугу можете брать себе по бутылке в день.
– По бутылке в день? Я не ослышался, Штолленберг?
– Нет, не ослышались, господин капрал.
– Ну, тогда этого ящика хватит ненадолго.
– Мы достанем еще, господин капрал.
– Кто это – мы?
– Мой отец и я, господин капрал. Мой отец торгует вином.
– Ваша просьба удовлетворена.
Отдав дань Венере и вернувшись домой, Райман любил зайти в казарму и скомандовать:
– Всем встать! Вперед марш! Запевай!
И курсанты должны были петь: «С небес я спустился…» После этого он отдавал такую команду:
– Под кроватями марш, марш, песню запевай!
И из-под коек звучал хор: «В отчаянии прошу тебя, О Боже, услышь мою мольбу…»
Тому, кто пел громче всех, разрешалось первым вернуться в постель.
Теперь этому издевательству пришел конец. Райман, шатаясь, около полуночи забредал в комнату, где спал Штолленберг, и говорил ему:
– К черту этих шлюх, мой мальчик. Я хочу выпить. Могу я взять еще бутылочку, Штолленберг?
– Я польщен, что вино пришлось вам по вкусу, господин капрал, – раздавался с койки голос Штолленберга.
И на следующий день отделение Раймана отсиживалось в кустах.
За два дня до принятия присяги один парень был исключен из училища. Им оказался невысокий парнишка невинного вида из третьего взвода, по имени Премайер. Он получил письменное уведомление о том, что не обладает качествами, необходимыми для курсанта. Вместо того чтобы чистить на кухне кастрюли, он попытался залезть под юбку одной из кухарок и напоролся на верную жену.
Флотская карьера Премайера закончилась, даже не начавшись. Он же уверял товарищей, что ни в чем не виноват – просто заглянул не под ту юбку; он знал, что одна из кухарок любит подобные утехи, но, как благородный человек, не сообщил ее имени, когда его вызвали к ротному.
После этого в пище стало еще больше селитры, а занятия сделались еще более утомительными. В результате этого на следующий день сразу три человека из первого взвода попали в лазарет.
Первым оказался Тайхман. Когда отделение лежало на земле, и Райман скомандовал встать, Шумермахер, сын землевладельца из Вестфалии, ростом сто восемьдесят сантиметров и весом не менее ста килограммов, самый крупный и тяжелый курсант в роте, лежавший впереди Тайхмана, нечаянно наступил ему на руку.
В лазарете ее смазали йодом и забинтовали, но не успел врач закончить с ним, как появился Бюлов, у которого на бедре была штыковая рана, нанесенная курсантом, лежавшим рядом с ним. Часом позже три человека принесли Хейне – он был без сознания. Утром, во время стрельб, он упал в обморок. Врачи с ухватками мясников, закалывающих свиней, впрыснули ему лошадиную дозу сыворотки.
– Вам, наверное, за это дают медали, – сказал Хейне.
В ответ он получил дополнительную порцию сыворотки. Из перевязочной его вынесли на носилках. Но, несмотря на то что правая часть его груди раздулась и стала похожей на грудь крестьянской девушки, его отправили обратно на занятия. Если верить парням, принесшим его, он неожиданно упал во время стрельбы. Доктор назначил ему двухчасовой отдых в постели. В то же утро в лазарет поступил еще один курсант – его звали Форхёльцер, родом из Мюнхена, который во время занятий притворился, будто получил солнечный удар.
На обед был подан суп; он, как обычно, отдавал селитрой, хотя официально назывался ванильным супом. На второе была цветная капуста с картофелем и червяками, политая каким-то непонятным соусом. У Тайхмана оказался самый большой червяк – длиной семь с половиной сантиметров, что оказалось рекордом для роты. Тайхман решил попросить, чтобы ему дали другую порцию, но его даже не пустили на кухню. Сержант из столовой заявил, что после случая с Премайером курсантов не велено пускать на кухню. Тогда Тайхман собрал червяков у всех своих товарищей и, украсив цветную капусту дохлыми мухами, взял свою тарелку и отправился в канцелярию. У двери он поставил тарелку на пол, поскольку мог действовать только одной рукой, снял бескозырку и постучал.