Русские, объяснил он, всегда были самым скрытным народом, имели обыкновение отправлять свои суда куда хотят без предварительного уведомления, и поэтому при их идентификации нередко возникали трудности. Также командир учел определенные трения, существовавшие между Англией и Советами, в результате которых представлялось маловероятным, что командир британского военного корабля рискнет принять слишком суровые меры для остановки русского судна на основании одних только смутных подозрений. Были и другие преимущества, добавил Рогге.
– Советские порты избавлены от любопытных глаз, поэтому англичане вряд ли сумеют быстро установить, где находится «оригинал». Да и языковой барьер никто не отменял… Интересно, – усмехнулся Рогге, – сколько англичан так и не смогли его преодолеть.
Разобравшись в планах командира, мы горячо одобрили его намерения, однако санкция Берлина была дана с большой неохотой. В это время на Вильгельмштрассе старались не раздражать русских, и, попросив советский военно-морской флаг, Рогге получил его только при условии, что передача будет произведена в условиях абсолютной секретности. Флаг, завернутый в большое количество упаковочной бумаги и тщательно увязанный, будет отправлен начальнику штаба командования Балтийским флотом (адмиралу), который передаст посылку Рогге лично в руки.
Такие предосторожности вполне устраивали командира «Атлантиса», который тоже, правда, отнюдь не по политическим мотивам, желал избежать огласки. Когда же долгожданная посылка в конце концов, с большим опозданием, прибыла, она прошла через обычную корабельную почту и к тому же оказалась вскрытой по дороге.
Дело в том, что, составляя столь сложный план пересылки, военная разведка упустила одну маленькую деталь – забыла предупредить начальника штаба.
Позже тот удовлетворил любопытство Рогге:
– Русский флаг? Да, он пришел в посылке, адресованной мне, поэтому я, конечно, ее вскрыл. Мне она показалась неважной, поэтому я и переправил ее почтовому ведомству для доставки. Кстати, а почему вы коллекционируете именно флаги?
Вернувшись на корабль, Рогге изрядно позабавился, заметив, как молодые офицеры отчаянно стараются справиться с любопытством и не задавать вопросов. Он решил подержать их еще немного в напряжении – лишняя тренировка в искусстве маскировки.
Однако пришло время, когда уже нельзя было отделываться обычными лаконичными фразами.
– Итак, господа, – сказал он, – мы не можем провести учебные стрельбы на покрытой льдом Балтике. Поэтому нам предстоит провести их в Северном море.
Северное море!
Последовала длительная пауза. Мыслительный процесс активизировался настолько резко, что казалось, движение мыслей можно было услышать. Северное море? Это действительно будут стрельбы? Или мы, наконец, выходим в поход? Но Рогге не сказал больше ничего.
Прошло несколько дней.
По кораблю прошел слух: «Выходим в понедельник».
– Как в понедельник? Это же 13-е число!
Рогге ухмыльнулся:
– Не беспокойтесь, господа. Я получил разрешение поднять якорь 12-го в 23.55.
У нас на корабле не развевался на ветру боевой флаг, не было прощаний, улыбок, слез, поцелуев, никакой суеты. Одиссея «Атлантиса» началась с ползания, медленного, изнуряющего, монотонного движения вслед за древним «Гессеном» – бывшим дредноутом, чья молодость совпала с юностью кайзера, который теперь использовали для очистки пути ото льда. Новоявленный ледокол выполнял свою новую задачу с большим достоинством, словно хозяин, волею случая вынужденный вести слугу – наглого выскочку.
А тем временем в Киле мой отец, береговой служащий военно-морского флота, с грустью смотрел на кипу писем и посылок, сложенных в комнате по соседству с его кабинетом.
Чтобы сохранить в тайне дату выхода в море, мы оставили на берегу матроса, поручив ему специальное задание – ежедневно ходить в почтовый офис и забирать пришедшую в наш адрес почту. Потом он складывал письма и посылки в комнату, которой никто не пользовался.
Мой отец, единственный из родителей, знавший, что происходит, часто с грустью смотрел на эти свидетельства любви тех, кто ни о чем не ведал, и потом сказал мне, что это было одно из самых душераздирающих зрелищ. Ведь люди писали, их любящие сердца страдали и напрасно ждали ответа, не подозревая о том, что ждут они зря, а их любимые находятся очень далеко, на другом конце света.
Когда «Атлантис» вышел в Северное море, оказалось, что буксиры, первоначально выделенные для буксировки мишеней, отправлены на выполнение тягостного и заведомо обреченного на неудачу задания – спасти команду подводной лодки, несколько часов назад потопленной британским самолетом.
Начало было неудачным, но иначе и быть не могло – тринадцатое есть тринадцатое. Все-таки в предрассудках определенно что-то есть. Дальше было не лучше, и мы не слишком удивились, когда выделенный нам в конце концов буксир оказался слишком маломощным, чтобы буксировать мишень с необходимой скоростью против течения.
В итоге результаты стрельб оказались значительно менее удачными, чем мы рассчитывали, хотя в последнюю ночь мы и получили некоторое удовлетворение, став причиной общей тревоги на берегу. Использование трассирующих снарядов, производящих вспышку над мишенью, оказалось настолько энергичным, что в Берлин было отправлено следующее сообщение: «Имел место очень серьезный морской бой. Вероятно, британский флот атаковал крупными силами».
К 19-му числу все снова было в порядке. Мы так и не знали, является ли наш выход началом большого боевого похода, или мы просто вернемся обратно в Киль. Страхи и сомнения развеял Рогге, объявив:
– Я получил приказ готовиться к прорыву.
Наконец-то наступил момент, которого мы ждали семь долгих месяцев, финальная прелюдия, за которой начнется действо. В течение какого-то часа моральный дух команды взлетел на небывалые высоты, и, пребывая на подъеме, мы взяли курс на Зюдерпип, где должны были окончательно «принять обличье» норвежского судна, которое можно впоследствии легко переделать в русское.
На Зюдерпипе в это время года тихо, спокойно, нет людей, а значит, и посторонних глаз. По крайней мере, мы на это рассчитывали.
23 марта. Наступила ночь, над морем и заснеженной землей подул холодный, насыщенный влагой воздух. Люди на берегу начали укладываться в теплые постели, радуясь, что им не надо выходить из дома, а лучи далеких прожекторов лениво зашарили по черному, низко нависшему небу. В это время на пришвартовавшейся к причалу плавбазе начали происходить весьма странные события.
– Веселее, художники! Работаем быстро и качественно!
На свет были извлечены краски, кисти и подмости, а из помещений команды стали выползать замерзшие, дрожащие люди, громко проклиная погоду и вполголоса ругая командиров, назначивших их на такую собачью работу.
– Здесь надо наложить еще один слой…
– Шевелись ты!
– Эй, вы там, вы кем себя возомнили? Рембрандтами? Время уходит! Красим быстро и качественно!
Всю ночь под тусклым светом прикрытых, чтобы не привлекать внимание, фонарей люди красили немеющими от холода руками корпус, болтаясь на ветру в маленьких люльках, карабкались на мачты, вкладывая все накопившиеся в душе чувства в быстрые мазки кистями. Воцарившийся вокруг хаос был кажущимся: через несколько часов работа будет сделана.
Среди этих страдающих и очень жалеющих себя корабельных «золушек» был матрос по фамилии Хелл, и он чувствовал себя в полном соответствии с английским значением своей фамилии.[8] Настоящий художник, наделенный, как и все его собратья по профессии, излишней чувствительностью, он испытывал отвращение к выполняемой им работе, так же как и к речам своих товарищей.
«Боже мой, – думал он, – ужель это и есть военная слава? Поэзия сражения?» На несколько секунд Хелл погрузился в романтические мечты о героических битвах и падающих замертво врагах. Из приятных грез его вырвал грубый голос старшины, завопившего прямо в ухо:
– Эй, ты, шевели своей чертовой задницей! Подумаешь, Микеланджело гребаный. У тебя нет в запасе семи лет, чтобы созерцать свои проклятые полотна!
Люди вокруг захихикали. Хелл со злостью воткнул лохматую вульгарную кисть в огромную емкость с вязкой субстанцией, названной «филистимлянами» краской. Его тонкие, чувствительные пальцы болели от холода, и еще до исхода ночи они покрылись кровавыми волдырями.
Посторонних глаз на Зюдерпипе действительно не было, если, конечно, не считать материализовавшегося прямо над нашей головой британского самолета. Но и он пролетел мимо – летчики явно не обратили на нас никакого внимания. Возможно, их интересовали только подводные лодки? Потом нам повезло – от спокойной черной воды поднялся туман, накрывший нас серо-зеленым одеялом. Под таким хорошим прикрытием мы смогли без помех опустить фальшивую трубу – последняя деталь нового облика.
Шкиперу рыболовного траулера пришлось резко переложить руль до упора, когда из тумана возник темный грозный силуэт.
– Это еще что за птица? – спросил он помощника. – Какого черта он здесь делает?
Потом нос траулера медленно повернулся, и судно исчезло во мраке, словно призрачный Летучий голландец.
Но этот шкипер оказался не единственным человеком в рыболовном флоте, заметившим укутанное туманом судно, стоящее на его пути. Не прошло и пяти минут, как стихли его ругательства, когда туман совершенно неожиданно и очень быстро рассеялся, открыв «Атлантис» всем желающим нескромным взорам. Наш корабль оказался застигнутым врасплох, словно актер при преждевременном поднятии занавеса.
– Странно, очень странно, – говорили рыбаки на берегу.
– Вы видели трубу? Вторую трубу? Что, черт возьми, было не так?
– А вы заметили, какая у них большая команда? Люди толпились на палубе!
Рыбаки были озадачены. Они хотели, из самых лучших побуждений, предложить свою помощь! Но навстречу вышел военно-морской катер и отослал их.
Зюдерпип был таким уединенным местом в это время года… зря мы на это рассчитывали.
– Близко прошли, – отметил один из матросов на борту «Атлантиса». – Интересно, что они расскажут на берегу?
Мы это очень скоро узнали! Нашим следующим визитером был спасательный катер из Куксхафена. Но только к моменту его прибытия мы уже стали норвежцами, очень мрачными норвежцами, недовольными тем, что оказались «под арестом». Карантинный флаг висел смятой тряпкой, но был вполне заметен, а эскортирующий катер превратился в «полицейского».
Картина не была необычной, во всяком случае, для этих мест во время войны. Совершенно очевидно, что норвежское судно было остановлено для досмотра. Спасатели сошлись во мнении, что оно везло лес в Англию. Но куда делось терпящее бедствие двухтрубное судно, о котором говорили рыбаки? Да черт его знает, пожимали они плечами. По прибытии домой им пришлось выслушать немало намеков на весьма своеобразное влияние шнапса и тумана на воображение отдельных людей. На том и порешили.
Спасатели были правы, по крайней мере, в одном. У нас на борту действительно был лес, хотя и не для Англии.
Нашим был лес фальшивых орудий, сейчас разобранных и уложенных в трюмы, чтобы впоследствии появиться как дополнение к разным обличьям, как того потребует сценарий.
Был апрель. Апрель 1940 года. Шла первая неделя месяца и ночь густого тумана. Воды Северного моря были неспокойны, с земли дул пронизывающий ледяной ветер. Это было начало боевого похода, за время которого нам предстояло пройти расстояние, равное четырем длинам экватора. Это было начало самого длительного и разрушительного морского рейда в истории войн на море. Почти два года мы не должны были знать другого дома, кроме своего корабля. Почти два года мы должны были сражаться с капризами лучшего друга и злейшего врага – моря.
Внизу включенное на полную громкость радио орало бравурный марш, а на палубе было тихо. Мачты и надстройку окутал туман – мокрый, холодный, липкий. Молчаливые люди двигались, словно привидения в стране теней.
Нас не провожали родственники, на причале не играл оркестр, оставшийся позади берег не подмигивал яркими огнями. Музыкальным сопровождением начала нашего путешествия стал ритмичный шум двигателей, которому вторили гудки далеких судов, таких же одиноких странников.
Мы вышли в море 1 апреля. В день дурака.
Глава 4
МЫ БРОСАЕМ ВЫЗОВ
Корабль провалился во впадину между волнами, напряженный и вздрагивающий, словно готовая к нападению собака. Потом он взлетел на гребень, отряхивая с себя воду, напоминая опять-таки собаку, но теперь уже после купания, и обрушивая на поверхность каскад пены, брызг и мелких льдинок.
Мы уже прошли минное поле и теперь двигались сквозь темноту и мелкий дождь, напряженно вглядываясь в пасмурное небо, где каждое пятнышко могло оказаться вражеским самолетом. Наши уши глохли от пронзительных завываний ветра, а руки коченели на ледяном ветру. На мостике обычная кружка горячего чая представлялась предметом невообразимой роскоши, заставлявшим наши внутренности сжиматься в ожидании благодатного тепла. Несмотря на все неудобства, мы были чрезвычайно взволнованы, возбуждены вагнеровским грохотом моря и ветра и яростью бушующих волн. Все это казалось новым и необычным после столь длительного пребывания на берегу.
На нашем пути было три крайне опасных участка. Первый – это канал, ведущий через гигантское минное поле, тянущееся от Фризских островов на север. Второй – Горло – самый узкий участок между Норвегией и Британскими островами, и третий – Датский пролив – вход в Северную Атлантику – всегда покрытый туманами проход между Исландией и паковыми льдами Гренландии. Мы бросим вызов англичанам, потому что британские субмарины имеют дурную привычку ожидать в засаде на выходе из канала через минное поле, британские крейсера господствуют в Горле, а британские самолеты контролируют обширное морское пространство, базируясь на Шетландских островах.
На первом участке нас сопровождал эскорт торпедных катеров, чтобы прикрыть от возможного нападения из глубины, и истребители – защитники от угрозы с неба. Но что дальше? Нам пообещали подводную лодку для ближнего эскорта и гидросамолет Dо-26 для разведки в Северном море. Это было самое большее, что адмиралтейство могло для нас сделать. Потом, сказал Рогге, все будет зависеть только от нас, ну и, конечно, удачи.
– Удача не должна нам изменить, – добавил он.
– Кое-кто будет сегодня крепко спать на берегу, – кисло сморщился Каменц, провожая взглядом эскортирующие нас катера, которые, выполнив свою миссию, развернулись и рванулись к берегу, как стайка подростков, бегущая из школы домой.
– Чего хнычешь? – рассмеялся один из нас. – Все равно же никуда не денешься.
И Каменц, вспомнив о первых часах нашей миссии и чувстве невыразимого облегчения, охватившем нас, когда «Атлантис» наконец вышел в открытое море, был вынужден признать, что говоривший прав.
Ведь именно этого мы хотели. Мы знали, что нам предстоят действия на морских торговых коммуникациях противника, и шли на это с открытыми глазами. Из-за многочисленных ограничений, связанных с обеспечением секретности, мы не смогли в полной мере насладиться приятностями береговой жизни и поэтому не слишком страдали из-за их отсутствия. Главным ощущением первых часов похода было непередаваемое чувство свободы, заставившее нас на время позабыть сожаления о несказанных словах прощания, горечи разлуки на неопределенный срок. Началась наша новая жизнь на океанских просторах.