– Водицы испить не желаешь ли, молодец?
Мечеслав, не сразу понявший, что обращаются к нему, поднял голову и увидел девушку в темно-зеленом сарафане, надетом поверх белой длиннополой рубахи из домотканого холста. Такого же цвета, что и сарафан, очелье венчало ее голову. Конец перекинутой на грудь тугой русой косы, в которую были вплетены разноцветные ленты, украшал треугольный косник. Темно-голубые, почти синие глаза излучали необыкновенный внутренний свет, и в глазах ее Мечеслав прочел извечную материнскую жалость женщины к ослабевшему от ран мужчине. Стыдным жаром опалило ему лицо. Неужели он так плох на сторонний погляд? Мечеслав начал суетливо подниматься с земли, она улыбнулась, теплой ладонью легонько придавила ему плечо, сказала:
– Сиди уж, сиди… Пить будешь ли, нет?
Никогда доселе не видывал Мечеслав такой красоты. Там, в его разоренном селище, девки были иные. Были и краше, да только в этой пригрезилось ему что-то такое, что задело сердце. Неужели богам было угодно, что отец не успел найти ему невесту из другого рода, может, вот она, судьба его?
Мечеслав немо взял из ее рук корец, жадно стал пить.
– Здравствуй, Рада! Как поживаешь? – раздался голос подошедшего к ним Орма.
– Будь здрав, Орм! – слегка смутившись, ответила девушка. – Пришла я с подругами и женками за ранеными присмотреть.
– Вижу, ты брата моего младшего, Мечеслава, водой напоила.
– Да уж напоила, а не разумею, может ли он хоть слово молвить?
– Может, Рада, может, да еще и тебя перемолвит! – улыбнулся Орм. – Здоровы ли бабушка и Лычко?
– Бабушка жива, здорова, а Лычко просил, чтобы ты проведал его да про поход в земли радимические рассказал.
– Проведаю. Передавай им поклон.
– Передам.
Рада попрощалась и легкой походкой направилась к повозкам, на которых везли тяжелораненых ратников. Мужчины глядели ей вслед.
– Хороша дева, – сказал Орм, – да судьба у нее тяжкая. Родители у нее изошли, остались бабка да брат хворый. Его на лову медведь поломал, с той поры и не встает, а было время, на ятвягов вместе с ним ходили. Вот судьба, а? Чтоб бабку и брата прокормить, Рада заключила ряд с купцом Будилой, пошла к нему в челядь. Челядинка – не раба, купец, видать, забыл об этом, стал домогаться ее, и Рада пожалилась мне. Встретил я Будилу, пригрозил, что сначала голову снесу ему за сестру своего ратника, затем доложу князю о содеянном, а каков будет княжой гнев на мне и будет ли, ему, Будиле, уж не узнать… Да-а… Нам пора!
– Мне бы сестру отыскать.
– Быстрый ты у меня… Киев велик, такие дела, как наши, тут в один день не делаются. Нынче не выйдет у нас ничего. Но я времени зря не терял, кое с кем уже переговорил. Если повезет, завтра первые весточки получим и о твоей сестре, и о моей.
– А об отце?
– И об отце, – произнес Орм без прежней уверенности в голосе. Глянул на поникшего Мечеслава, сказал строго: – Не забывай, он – воин!
Перед ними, словно из-под земли, вырос обозный Жданок. Переминаясь с ноги на ногу, напомнил:
– Насчет возка и лошади спросить хотел. Без твоего, господин, последнего слова взять не решаюся.
– Слова своего не меняю. Бери. Заслужил.
Жданок поклонился.
– Это я тебе, дядя Жданок, кланяться должен за заботу твою обо мне, – сказал Мечеслав. – Забудь, если обидел чем.
– Да чего уж там.
Жданок подошел к повозке и, взяв лошадь под уздцы, не спеша направился восвояси.
* * *
Назавтра, утром, Орм пришел в молодечню, где обосновался Мечеслав.
– Вижу, в баньке помылся, добро. – Подал новую рубаху, порты и широкий кожаный пояс. – Вчера бы нам эту куплю сообразить, да не спопашились… Облачайся, пойдем остатнюю сряду тебе справлять, это не дело – по княжой молодечной в радимических поршнях шаркать. Ребятки, поди, посмеивались?
– Да кто как… По уму, – с полным безразличием ответствовал Мечеслав. – Кто понимал, что в поршнях мне, раненому, легче дотопать до Киева, чем в сапогах, тот помалкивал.
– Взрослеешь, – сказал Орм одобрительно.
Они достигли торжища, сперва наведались на невольничий рынок, затем пошли по рядам. Здесь все гомонило, шумело, кричало, со всех сторон доносилась речь иноземная и своя, племен славянских: тягучая и быстрая, окающая и акающая, прицокивающая и шипящая чуть ли не в каждом слове. Мечеслав, напрягая слух, все-таки понимал всех. Скоморохи, дурачась и танцуя, играли на сопелях, рожках, свирелях, били в бубны. Перекрывая весь этот шум, торговцы зазывали покупателей на все голоса.
– Меды, меды вятские, люди добрые! – кричал широколицый вятич.
– Эй, кон быры, корош кон! – говорил толстый номад, предлагая коня светловолосому чудину.
– Рыба! Рыба!
– Мечи франкские! Кольчуги крепкие!
– Эй, народ, не зевай, подходи, покупай!
Шумело, бурлило торжище киевское, и средь этого бурлящего людского моря шли Мечеслав с Ормом. Они подходили к купцам, рядились, покупали и шли дальше. Орм иногда отходил куда-то, с кем-то разговаривал, Мечеслав боялся потеряться и ожидал его, не сходя с места. Орм возвращался, и они продолжали свой путь. И вот, когда они приобрели все, что надобно было для жизни в лето и зиму, и собрались покинуть торжище, Орм остановил Мечеслава:
– Погодь, лопоть мы тебе справили, да кое-что подзабыли.
Подошел к торговцу оружием. Вернулся, снял с пояса Мечеслава его старенький нож, который отдал ему еще в обозе, сказал:
– Его не должно быть меж нами. На нем и в нем – наш гнев и наша злоба друг на друга. Прими от меня новый. От чистого сердца.
И подал ему нож в широких ножнах, украшенных медными бляшками и фигурками. Это был даже не нож, а малый засапожный меч, которым можно было оборониться и от копья, и от боевого меча. Мечеслав с восхищением оглядывал широкое лезвие, блестевшее на солнце, и рукоять из рыбьего зуба, выполненную в виде готовящегося к прыжку зверя-пардуса. Рукоять влегла в правую руку удобно, как в родную. Мечеслав, вспомнив тряпицу, которой была обвязана левая Ормова рука, мгновенно надрезал себе левую ладонь, кровь закапала на землю.
– Пусть и у меня будет рана, чтоб не держал ты на меня зла-обиды.
Орм выхватил нож у Мечеслава и, сделав себе такой же надрез, приложил свою рану к ране Мечеслава.
– Кровь наша соединилась. Отныне мы с тобой кровные братья, – сказал Орм и обнял Мечеслава.
Когда они шли с торжища, а нанятая таратайка с покупками, влекомая лядащей лошаденкой, плелась за ними, Мечеслав сказал:
– Орм, совестно мне, немало кун потратил ты, чтобы обрядить меня. Чем отплачу?
– Ты разве мне не брат? Не лишай меня радости позаботиться о тебе, раз уж я не смог и не успел ничего сделать для брата Грани. И что куны? Что серебро? Что злато? Ноне они есть, а завтре их нет, как и жизни у воина.
Орм помолчал и резко свернул разговор на другое:
– Ты ходил со мною. А по сторонам-то поглядывал?
– Одного хромоногого приметил. В овчинном ряду, где тулуп мне купили.
– А где был я? – вскинулся Орм. – Почему я не приметил? Старею?
– Хромоногий был чуть подале, – успокоил его Мечеслав. – Он выделанными медвежьими полстями торговал. Хром-то он хром, да рожа его железом не помечена. Нет, это не твой Смид.
– Не мой, – согласился Орм. – Мой уже побывал тут, здешние купцы зовут его Смиткой. Пока мы к Киеву тащились, он все свои дела успел свершить, купил десятка три радимичей, распустил на торгу слух, что идет в Новгород, затем в Норег и к данам – продавать рабов. Да-а… Начальный слух верен был, Свейнсоны заплатили ему за ложь, и хорошо заплатили. Смид молоденьких дев покупал, немало серебра для того надо. Твоя сестра у него, среди оставленных на великого князя ее нет, это я проверил.
– Тогда нам надо в Новгород. Может, еще успеем застать Смида там.
– Не надо нам в Новгород. Он ведь тоже обо мне на торгах разузнавал, вот и заметает следы. Ни один из купцов, что радимический полон сторговали, путь на Новгород не испрашивал, а испрашивали и получили путь на Царьград, к ромеям. Так что там Красаву искать надобно.
Горечь заполнила сердце Мечеслава, тоской и слезами наполнились очи его.
– Не печалься, брат, найдем мы сестер своих. Надо, так и в Царьграде отыщем. Ходили же на земли ромейские князья ваши – Олег, Игорь, Святослав и Ольга, матерь его, побывавшая в самом Царьграде у басилевса и принявшая от него веру греческую. Может, и Владимир надумает… А нет, другие пути искать станем, без надежды воину не жить.
Мечеслав кивнул в ответ, и они молча, каждый со своими горькими мыслями пошли дальше по улицам града Киева, в котором суждено им будет прожить не один день и не один месяц.
* * *
Поскучнело небо, все чаще стало плакать слезами по ушедшему лету. Птицы с прощальными песнями улетали на юг. Мечеслав, провожая их взглядом, думал о том, что летят они в далекую чужую сторонушку, где томится его сестренка, и о том, что если бы был он птицей, то взмахнул крылами, взмыл в небо и полетел искать Красаву и вызволил бы ее из тяжкой неволи.
Подошел Орм, ведя за собой в поводу статного буланого коня. Сказал:
– Тебе привел. Бери. Твой!
– Неужто сам князь мне пожаловал? – спросил удивленно и радостно Мечеслав.
– Ха, тот князь пред тобой стоит! – радостно оскалился Орм. – Пришел в Киев с севера, через Новгород, купец, Рулавом кличут. Как-то вызволил я его из беды, так вот он все искал меня, чтобы вознаградить за то, что жив остался, даже в дому моем, на родине, побывал, вести мне привез, все мои живы и здоровы, никто из Свейнсонов, слава Одину, их не трогает. Но о Руне и у них вестей нет, как сгинула… Нашел меня этот упрямец здесь, в Киеве, и молвил: «Какую возжелаешь награду, проси! Я, о тебе вспомнив, коня у купчины затребовал. Так что ты, почитай, уже княжой дружинник, а сбруя – это тебе от Добрыни дар». Увидел он меня у своего терема с конем новым, хвалить его стал, а как узнал, что я тебе коня веду, велел холопу сбрую принести и дарит ее тебе на добрую память!
– Погоди, Ормушко, а не тот ли это Добрыня? – спросил взволнованно Мечеслав.
– Он, Мечеслав, он, князя Владимира вуй, воевода и соратник верный, тот самый, что с Волчьим Хвостом за тебя слово на пиру перед князем замолвил.
– Орм, ты мне – не названый, ты мне – родной! – Мечеслав обнял варяга.
– Ну, будет, будет… – сказал Орм, похлопывая Мечеслава по спине и, отстранившись, кивнул на коня: – Как коня наречешь? Не конь, сокол!
– А Соколком и буду кликать, – решил Мечеслав, недолго думая.
– Добро. И вот еще что… Как у тебя с ребрами? Помнится, были подсечены!
– Забыл о них. Каждый день с гридями на княжом дворе мечом и копьем упражняюсь.
– Добро. Но то – забава… Чтобы дружинником стать, надо испытание пройти. А на испытаниях шутить с тобой не станут, там можно и живот положить, примеры бывали… Сначала научись владеть боевым конем, и лучше Сахамана тебя никто тому не наставит. Отыщешь его, молви, что от меня. Ну а как вершником добрым станешь, тогда и мой черед придет в науку тебя брать.
Глава пятая
Что касается ал-Хазар, то это – обширный округ за Каспийским морем. Грязь непролазная, много овец, меда и иудеев.
Ал-Мукаддаси. Лучшее из делений для познаний климатов, 985 г.
Мечеслав нашел Сахамана сидящим в одиночестве на берегу Днепра и поющим заунывную песню на неизвестном языке. От его песни на душе стало грустно и тоскливо, и почему-то казалось, что нет конца этой песне, что она, как вечность, неизвестно где начинается и неизвестно когда и где заканчивается. И было в ней что-то от далеких предков, прародителей всех народов.
Мечеслав подошел, сел и стал молча смотреть на воду, отблескивающую под скупыми лучами осеннего солнца.
– Ты кто? – прервав песню, спросил Сахаман.
– Мечеславом меня кличут.
– А, отрок княжий, ты от Орма? – как бы подтверждая, сказал Сахаман и повернулся к Мечеславу. Мечеслав увидел его лицо. На вид Сахаман был лет на семь-восемь старше Мечеслава. У него были темные прямые волосы, доходившие до плеч. Густые брови, почти сходившиеся у переносицы, разделялись едва заметной морщинкой. Небольшой, чуть с горбинкой, нос делал его похожим на сокола, а слегка припухлые губы, обрамленные тонкими, спускающимися к подбородку усами, придавали мягкость обветренному смуглому лицу.
– Желаешь на коне обучаться? Запомни, конь тебе и друг и брат, конь и ты – едины. Молвят, были в давние времена полулюди-полукони, таким и ты должен стать. А если дошло до тебя слово мое, то завтра и почнем, – сказал Сахаман, затем встал и пошел в сторону Подола.
Вот так и началась дружба Мечеслава с Сахаманом. Он ежедневно обучал Мечеслава премудростям конной езды, объяснял, как лечить, кормить, беречь и холить коня, раскрывал секреты свои в общении с ним. Мечеслав с восхищением смотрел на чудеса, которые вытворял Сахаман. Он скакал, стоя на коне, спрыгивал и запрыгивал на скаку, повисал сбоку и под брюхом, стрелял из лука, заставлял коня по команде ложиться и вставать. Всему этому он и обучал Мечеслава. Мечеслав же учился и с каждым днем все больше чувствовал, как подаренный Ормом конь привыкает и становится ему другом.
Иногда Сахаман и Мечеслав бешено скакали, обгоняя друг друга, и тогда Мечеславу казалось, что он летит вместе с вольным ветром все быстрее и быстрее, и ему хотелось скакать еще и еще. После скачки они, счастливые и смеющиеся, спрыгивали со взмыленных и разгоряченных коней, обтирали их сухой пожелтевшей травой, садились плечом к плечу и подолгу разговаривали друг с другом. Мечеслав рассказывал Сахаману о жизни в лесах, о людях, там живущих, о себе, о своей судьбе и своих бедах. Сахаман больше слушал и молчал, задумчиво глядя куда-то в даль. Однажды Мечеслав спросил его:
– Там, где ты родился, все вершники такие добрые?
Сахаман грустно посмотрел на Мечеслава и начал свой рассказ, иногда сбиваясь и коверкая русские слова:
– Родом я из небольшого города, что стоит на земле Хазарской, там, где течет великая река Итиль, впадающая в море Гурканское, которое ваши купцы Хвалисским называют. По той реке мимо города Хазар-Итиль, где со времен Булана – основателя Хазарии – жили великие каганы, корабли купеческие ходят и дань платят. Места эти и сладки и горьки. Сладки потому, что красивы и богаты. В реках там во множестве всякой рыбы, и по их спинам можно перейти на другой берег. Птиц же столько, что когда пугаются они и взлетают в небо, то заслоняют крылами солнце. Немало и зверя разного. Если закрыть глаза и выпустить стрелу из лука, обязательно попадешь в вепря, волка, зайца, сайгу или лисицу. Летом вода в реках теплая, как парное молоко кобылицы, а ближе к осени зацветают на ней цветы красоты невиданной, говорят, и не цветы это вовсе, а звезды, упавшие с неба. А какие там сады! Арбузы, дыни, виноград. И какие степи! Они простираются так далеко, что и за год не объехать. На пастбищах пасется множество коз, овец, несметные табуны лошадей, от их бега содрогается земля. Еще есть большие лошади с двумя горбами на спине, они долго могут идти с поклажей без питья и еды. Скота у нас столько, что всех живущих в землях ваших прокормить можно.
– Земля наша тоже обильна, множество у нас в реках рыбы, а в лесах – зверья, мы и сами себя прокормим, – промолвил Мечеслав, прерывая Сахамана.
– И то верно, но я о своей родине речь веду, – сказал Сахаман. – Есть у нас поющая гора, стоящая среди бескрайней степи, и озера, полные соли.
«Чудно сказывает Сахаман. Ужель гора может петь, а драгоценная соль, привозимая издалека, во множестве лежать в озерах?» – с сомнением подумал Мечеслав.
– Только нет мира на земле моей, потому и горьки места эти, – грустно повествовал Сахаман. Ему было от чего грустить. Кровь на его родине лилась постоянно. Хазария воевала с булгарами, арабами, печенегами, дань брала с покоренных племен, пленников на продажу во множестве приводило в Итиль ее войско.
– За чрезмерную гордыню нашу, за то, что порабощали мы окрестные народы, пришло к нам наказание, и не спас нас бог иудейский, коему каганы наши поклонялись. Вторгся в пределы нашей земли русский каган Светосляб, разорил Хазарию, разрушил Хазар-Итиль и взял города наши Самандер, Самкерц и крепость Саркел, возведенную ромейскими мастерами. Нет теперь прежней силы у Хазарии. Вот на такой земле и в такое время я родился от купца хазарина и матери огузки. Мой дед, старейшина одного из огузских родов, кочевавший поблизости от нашего городка, решил породниться с купцом, которому поставлял скот и лошадей, и выдал за него одну из своих дочерей.