– Я придумал, о чем эти двое будут говорить в сцене на балу, – указал он на главных исполнителей, которые безмятежно ворковали, сидя на софе. – Граф Щ. делает ей предложение. Ее мать бросается ей на шею: «Наконец-то мы распрощаемся с долгами, дочь!»
– Фильм немой, могут и помолчать! – услышав про долги, в крайнем раздражении рявкнул Разбой.
Затем, несколько уняв себя, спросил:
– Ты финальную сцену написал? Чтоб завтра была у меня.
– У меня завтра экзамен по космогонии, – растерялся Сценарист Серню.
– Что-о? – прогудел своим басом Иван Разбой. – Чтоб я этого не слышал! Одна нога здесь, другая там. Взял на свою голову, облагодетельствовал. Экзамен у него!
Сценарист нисколько не обиделся, а направился к уже начавшим придремывать на софе актерам и принялся им что-то втолковывать. Слышно было про «храм искусства», «служение Мельпомене» и прочие идиллические штуки.
К Разбою подскочил ассистент:
– Шеф, есть свет!
– Да? Зови девушку с хлопушкой. Будем снимать.
Все бросились по местам.
– Давай, сделай так, – Разбой пальцами показал девушке с хлопушкой как надо сделать.
– Эпизод в будуаре, дубль пятый, – пропищала та.
– Мотор! – оживился Разбой.
Заработал мотор камеры. Актриса, доселе безмятежно лежавшая на софе, сжалась и с ужасом принялась смотреть на партнера. Глупая улыбка в одно мгновение исчезла с уст актера Глубокого. На лице обозначился нехороший оскал. Руки угрожающе потянулись к партнерше. Та задрожала как осиновый лист и, словно защищаясь, вытянула руку навстречу злодею. Отвернулась и уперлась взглядом в пол. На полу живописной кучей лежали розы, только что любезно подброшенные ассистентом.
– Молодца! – гудел Разбой, направляя актеров. – Хватаешь ее за руку…
– Сейчас вскочит с софы, – шептал Серню, поглядывая в сценарий.
Героиня вскочила на ноги и встала во весь рост на софе. Глубокий обхватил ее ноги руками, но, оскользнувшись на розах, стал падать. Героиня на него. «Здесь этого нет!» – удивленно произнес Сценарист Серню.
– Прекратить, – бросил сквозь зубы Разбой и принялся рассматривать пальцы.
Пальцы его были темны от машинного масла, ногти в многочисленных заусеницах. Имелось у кинорежиссера одно незамысловатое хобби: любил возиться на досуге со всякими подшипниками и кривошипами. Он даже умудрился собрать из больших артиллерийских шестерён куранты, но те, правда, шли так, будто в часе сорок пять минут и не более. Пришлось преподнести в дар университету.
Дуся в истерике билась на софе, возле нее хлопотал дурак-ассистент, актер Глубокий смущенно стоял в стороне и потирал исколотый локоть, а Сценарист Серню, размахивая листами сценария, что-то ожесточенно выговаривал актерам.
Тут в павильоне появился человек в клетчатом, хорошего кроя, но поношенном костюме, невысокий, толстенький. Это был частный сыщик Гений У («У» относилось к фамилии и должно было, по его мысли, обозначать принадлежность к уголовному сыску). Мягкими шагами он приблизился со спины к креслу режиссера и, наклонившись к его уху, прошептал:
– Вы просили книг Верова. Так вот я знаю теперь, где их достать.
Разбой недоуменно обернулся к незнакомцу:
– С чего вы взяли, любезнейший, что именно я просил вас об этом?
Гений У нимало не смутился.
– В таком случае разрешите откланяться, – кивнул и тем же мягким шагом, не спеша, пошел из павильона.
Разбой почесал в затылке, махнул рукой, поднялся и сказал:
– Все по домам. На сегодня баста.
Вечер тоже вышел скомканным, и Разбой решил лечь спать пораньше. Слуга задул свечи, – Иван экономил на электричестве, – и комната погрузилась в приятный полумрак. В полумраке этом темнели контуры фортепиано, массивного книжного шкафа, огромного, по современной моде, англицкого письменного стола. В углу стояла бронзовая копия «Ахиллеса», пытающегося извлечь стрелу из пяты. Этот шедевр древнего ваятельства подарил Ивану Пим Пимский, большой ценитель всего античного. Разбой любил смотреть на обреченного героя, вот уже третье тысячелетие борющегося с коварной стрелой, – и все неприятности дня улетали куда-то туда, где безмолвно колышется та самая глубь тысячелетий.
Он лежал и смотрел в окно. Окна Иван шторами никогда не занавешивал, чтобы лежа на диване смотреть на звездное небо. «Эх, хорошо, – думалось ему, – чтобы изобрели такую штуку, чтоб показывала то, что сейчас где-то там». «Где-то там» означало – «очень-очень далеко на небе». Еще думал с негодованием о том, когда же, наконец, изобретут звук в кино. Фильмы красивые, яркие и при этом немые. Безобразие, как ни посмотри. С этой мыслью он и заснул.
– Ба! Какая птица в наших пенатах! – услышал он знакомый голос.
Разбой открыл глаза и от неожиданности хотел вскочить с дивана. Но его повлекло вниз, на пол, потому что был он сейчас не в постели, а стоял посреди ярко освещенной комнаты.
Незнакомая мебель, в углу вертикально поставленный металлический цилиндр с манометром, – слово «манометр» он почему-то знал, – слева у стены – зеленый диван непривычной формы; рядом один стол, а справа, возле окна, второй. На этом втором стоял компьютер, по экрану дисплея вилась змейка экспериментальной кривой, и все эти предметы и слова, их обозначающие, были Разбою известны.
А прямо напротив режиссера стоял и смотрел на него Глебуардус Авторитетнейший. Или всё же не он? Похож, да нет, совсем не похож. Впрочем, во снах так бывает, что человек сам на себя не похож, а ты знаешь, что это именно он. Этот «дюк» был гораздо моложе настоящего.
«Дюк» повернулся к еще одному персонажу сна. Того Иван не знал – патлатый, как женщина или скотландские горцы, в странных потрепанных синих брюках и свитере, какие обычно носят норманны.
– Слышишь, Мастер, – обратился к тому «дюк», – всё дело было в фильтре. Какая-то сволочь забила его в коллиматор. Вот пучок и ослаб.
Разбой, к своему удивлению, понял, что речь идет о рентгене, о рентгеновском дифрактометре ДРОН-1, который находился в смежной каморке.
А потом «дюк» снова глянул на Разбоя.
– Ты чего? Э-э… Кирюха, глянь на человека. Ваня, ты чего тормознул?
– Послушайте, Глебуардус, – шепотом поинтересовался Разбой, – а где это мы?
Глаза у «дюка» сделались оловянными. Казалось, его кто-то невидимый огрел обухом по голове. Он открыл рот, намереваясь что-то сказать, но ничего не сказал. Лишь сглотнул слюну.
Тот, второй, ухмылялся, наверное, решил, что Иван разыгрывает спектакль.
– Повтори, – просипел «дюк». – Что ты сказал?
– Я спрашиваю, – повышая голос, сказал Разбой, – что это мы здесь делаем? Я ведь сплю. Какой-то странный сон. Я сплю и понимаю, что сплю. Да еще цветной. И всё такое настоящее.
– Повтори, как ты меня назвал.
– Дюк… Как же еще, хотя вы совсем не похожи на себя. Но это ничего, я знаю, что это вы, ваше сиятельство.
Тот второй засмеялся.
– Доигрался, Самохвалище. Достал людей кликухами – теперь будешь ходить в дворянах. Ничего, дюк, теперь не попишешь, терпи.
Но «дюк» не слышал товарища. Его глаза были по-прежнему оловянные, кажется, он даже не мигал.
В комнату вошел новый персонаж. Разбой посмотрел и узнал его: Пим Пимский. Но опять же, не совсем такой, как наяву. Гораздо моложе, повыше и гораздо крепче телом. В черном костюме не совсем обычного кроя, в белой рубашке с галстуком. А ведь Пим галстуки на дух не выносит. Чудное дело эти сны!
– Пим! – обратился к нему Разбой. – Хоть ты объясни, где мы находимся?
С лицом «Пима» тоже произошла мгновенная перемена. Улыбка слетела, как ветром сдуло, глаза сузились и взгляд сделался хитрым.
– Глебуардус, Пимский, да что вы, господа, в самом деле? – не унимался Разбой. – Что с вами? Это ведь только сон!
– Так, – подал голос «Пим». – Товарищи, кто здесь будет дюк Глебуардус Авторитетнейший?
Разбой улыбнулся: Пим, кажется, решил чудить и во сне.
– Да вот, Ваня его разыграл, – ответил лохматый.
«Пим» мягко подтолкнул Ваню к дивану.
– Присаживайся, брат. Поговорим. Ввожу в курс дела. Этот, который дюк, здесь, во сне – Марк Самохвалов, тот, что у окна, – Кирилл Белозёров, ну, его ты можешь и не знать.
Кирилл, услышав это, хмыкнул.
– А я, – продолжал «Пим», – Григорий, э-э, Цареград. Никогда таких имен не слышал?
– Никогда. Вы что же, не Глебуардус и не Пимский?
– Во сне, конечно, мы не совсем мы. Во сне оно, знаешь, как бывает, брат? Вот зачем ты меня спрашиваешь – Пимский я или нет? Что верное ты можешь узнать от того, кто тебе снится? Это я должен тебя спрашивать, ведь это я тебе снюсь. Или ты уже не спишь?
– Сплю.
– Есть теория, что вообще весь мир – это чей-то сон… – продолжал говорить Цареград.
– Ну, понес, – сказал себе под нос Марк.
– Скажем, мой сон. В моем сне вполне может быть так, чтобы я снился тому, кто снится мне, чтобы я мог посмотреть на себя глазами того, кто мне снится, а не своими собственными, ведь меня здесь нет. Я ведь где-то там, откуда вижу сон. И сам по себе, как таковой, не нуждаюсь ни в каком материальном выражении. А материя, скажем так, суть субстанция моего сна. И так как я своим сном не управляю, а скорее, управляю самим фактом сна, а не тем типом, кто в моем сне называет себя мною, то сделать так, чтобы ты вернулся обратно к себе в девятнадцатый век, не могу.
– Припоминаю. Накануне, у Сидорчука, ты про двадцатый и наш век говорил.
– Здесь и сейчас именно двадцатый. А что я у Сидорчука говорил?
– Не помню. Ты сильно пьяный был. Что-то такое крикнул и уснул. А я пять тысяч проиграл. Одному Хмелику целых три.
– Да, этот из тебя душу вытрясет, он сам в долгах, как в шелках. И когда же такое безобразие произошло?
– Да вчера. То есть уже позавчера.
– Ну, про это я своего сна еще не видел. А ты, товарищ дюк? – повернулся Григорий к Марку.
– Так, парни, – тоном главы партячейки заговорил Самохвалов, – давайте помедленнее и потщательнее. Здесь такое дело, что я даже не знаю…
– Ну, раз даже ты не знаешь, то что уж говорить обо мне, – пошутил Григорий. – Правда, с тобой, друг, мы кое-что, хоть и с трудом, понимаем. А вот Кирилл, вижу, абсолютно не в теме.
Кирилл и вправду глядел странновато. Он-то думал, что здесь спектакль с импровизациями, чудят ребята. А они вроде как серьезно, словно грибов-псилоцибов наелись. Не по себе ему стало, когда понял, что они о девятнадцатом веке говорят всерьез: не поехала ли у людей крыша? Но потом задумался о другом – он ведь сам тоже…
– Я ничего, – отозвался он. – Вы говорите, мне интересно, если это, конечно, не секрет.
– Да какие там секреты! – рявкнул Самохвалов. – Цареград, ответь мне, ты о каком дюке Глебуардусе говоришь?
– Не ко мне. Я сам в ауте. Его спрашивай.
– Хорошо, – и Самохвалов заговорил уже тоном следователя из телесериала. – Ответь мне, Разбой, о каком Сидорчуке ты говорил? О графе, у него еще кликуха – Бравый Хохол?
– Ну да.
– А Хмелик – это Хмелик Короед, он же барон Витольд?
– Даже во сне покоя мне нет, – поморщился Иван. – Прошу, не напоминайте мне о моем проигрыше. Мне уже сегодня предстоит разговор с Мамайханычем, чтобы еще денег дал под фильм. Наверное, придется ему и права на фильм продать. Почему я должен выпрашивать денег, унижаться? Я что, плохие фильмы снимаю?
– Да, не повезло тебе, брат. Ты бы лучше не там, а здесь играл, и в паре со мной.
– Но ты, Пим, ведь в карты не играешь.
– Да, я – Пим в карты не играю. Зато играю я – Григорий.
– Ты про Пимского видишь… во сне? – спросил Марк Григория.
– Да, во сне. И как понимаю, ты тоже.
– И я во сне, – подтвердил Марк.
– То-то я гляжу, ты в последнее время гоголем ходишь. Как же – герой Морской войны!
– Вот именно. И друг самого государя императора. А какие страны там, как называются! Англикания, Галляндия, Алемания, Пиренея! А здесь что? – сумерки цивилизации, закат истории. Всё испаскудили, загадили, разворовали.
Марк заговорил о сумерках цивилизации, потому что такое сумрачное настроение у него было всё последнее время. С месяц тому назад погорел его бизнес. У Самохвалова был компаньон, человек из их же института, в отличие от Марка – большой специалист по электронике. Но, опять же, в отличие от Марка бизнесмен никакой. Но поди ему это докажи. Звали его Андреем Дубовиком, по данному ему Самохваловым прозвищу – Дубовичком Радиоактивнейшим. Но Дубовичком он был до этого месяца. А теперь стал просто Дубом. Отдал все их оборотные средства своему однокашнику Фоме, ныне крутому человеку. Фома обещал наварить с них за пару недель триста процентов. В итоге через месяц идти к Фоме пришлось Марку, выпрашивать свои же деньги: Радиоактивнейший говорить со школьным товарищем побоялся.
С Фомой Самохвалов встретился в кафе. Фома сидел, развалившись, за столиком и небрежно поигрывал ключами от машины. Угрюмый взгляд исподлобья ничего хорошего не предвещал. Так и вышло. На предложение Марка отдать деньги процедил лишь:
– Хочешь – будут тебе деньги.
Марк понял, почувствовал, о чем это Фома. «Он нас с Дубычем убьет».
– Фома, ведь вы с Андреем со школы дружите…
– Ну и чё?
– Ну, давай и ты в нашем деле будешь?
– А мне оно надо, ваше дело? Делами лохи занимаются. А я контролирую, понял?
– Да я не то, чтобы из-за денег. Деньги я заработаю…
– Как хочешь… – безразлично ответил Фома.
– Не сердись, Фома. Наверное, я Андрея не так понял.
– Вы там сами у себя разбирайтесь, чего мне яйца морочите? – недовольно проворчал Фома.
А у Марка отлегло от сердца – кажется, пронесло.
Потом он интересовался у Григория, встречал ли тот Фому? Оказалось, разок играл с Фомой в покер и кое-что слышал о нем от других.
– Кому он деньги отдал? – удивлялся Григорий наивности Дубовика. – Этот даже карточные долги не возвращает. Его же за это в пруду топили, потом он тех парней порезал. Вы бы меня сначала спросили…
– Да они же с ним друзья детства. Радиоактивнейшему разве что можно объяснить?
И теперь Самохвалов вновь, как и до своих коммерческих трудов, жил на деньги отца, ранее полуподпольного, а ныне весьма успешного торговца антиквариатом. Папахен начинал еще в молодости как нумизмат, затем стал мотаться по северным деревням за иконами, как тогда было модно, а после сталинского голодомора в опустевших деревнях на Севере их можно было мешками собирать. Он и собирал. Потом началось увлечение живописью, потом оружием. Одним словом, богатым и уважаемым человеком был папахен Марка.
Одно было у него в жизни огорчение: не хотел сын идти по стопам отца, никак не хотел. Чем только не искушал его родитель. Обещал даже машину купить. Марк на это лишь поморщился и сказал: «Да, купишь, и вози тебя потом везде на своем горбу».
Жил сейчас Марк у родителей, с тех пор как развелся с женой. Поженились они на четвертом курсе, а уже на пятом разошлись. Марк оставил бывшей жене квартиру, которую им на свадьбу купил его отец. И теперь мечтал заработать на новую, доказать отцу, что и сам способен заработать, но, видно, не судьба. Может, оттого он в девятнадцатом и богат, что здесь беден, успокаивал себя Самохвалов. До разговора в лаборатории с Цареградом и Разбоем об их удивительных снах он чистосердечно верил, что живет сразу двумя жизнями в двух соседних веках. Правда, мир девятнадцатого значительно отличался от этого, но ничего, так даже интересней.
– Погодите, мужики, – вмешался в разговор Кирилл. – Вы серьезно такие сны видите?
– Чего уж серьезней. Невероятно, но факт, – ответил Григорий, – три человека, волей случая сошедшиеся в этом городе, в этом институте, в этой комнате, оказывается, видят сны об одном и том же. Вероятность такого факта равна нулю. Поверить нельзя, остается принять, как есть.
– Понимаете, я тоже вижу сны… – Кирилл разволновался. – Я тебе, Гриша, рассказывал о той стране, помнишь?
– Помню.
– Это Иканоя. Я там катанабуси, странствующий рыцарь…
– Рыцарь он… – проворчал Самохвалов. – Еще один феномен на голову человечества.
С Разбоем вдруг произошла неуловимая перемена. Он поднялся с дивана и пошел к дверям. И уже когда выходил, обернулся: