И Чиусов отвечал:
– В и-ис-искусство.
Произнося это слово, он почему-то каждый раз заикался. Он заявлял, что именно художники в наши дни становятся прозорливыми и, стало быть, смущающими всех, как Галилей. Только ис-ис-искусство глядит сейчас в глубь глубины. Начинается новая эра. Эра искусства.
По утрам Чиусов имел вид самый жалкий. Весь выложился в ночном оре. Иссяк. Утром он шел и пошатывался, будто наглотался таблеток, – шел с полузакрытыми глазами. Выжатый и пустой.
В таком вот виде он тащился на занятия. Однажды среди лекции он вдруг забрел к нам – к пятикурсникам. Ошибся дверью. Наши студяры страшно оживились.
– Чушка! Чушка! – орали со всех сторон. – Иди к нам! Садись! Мы все пойдем в искусство!
Чиусов сонно и долго смотрел на нас. Потоптался. Кое-как до него дошло, что не туда попал. Он развернулся и ушел – искать своих.
В перерыв мы опять на него наткнулись. Он так и не нашел, где идут занятия. Он забрел в закуток уборщицы и спал там на старых стульях.
Но мы любили его. Мы смеялись, но мы всегда его выслушивали. Пускали к себе. А таких, как Олег-два и его компания, мы и близко не подпускали. Уже тогда они были для нас не свои. Сладковатые, но не больше того. Как неспелый горох. Вечно зеленый.
Впрочем, может, вся штука в том, что они меня кисло приняли. Без размаха. И брось на них капать, говорил я себе. Не брюзжи. Смотри веселее. И расскажи-ка им, как устанавливаются на полигоне ракеты в зависимости от цвета боеголовок. Пусть ловят каждое слово. Пусть внимают.
* * *
С утра у них был разговор с представителями – так называемое предварительное распределение. Я тоже отправился с ними. Потолкаться.
А готовились они не меньше часа. Очень тщательно. Вся четверка была при галстуках. Олег-два сиял, как солдатская пуговица.
– Как мы глядимся?.. А? – спросил он звонко.
Мы как раз проходили мимо большого зеркала. Отразились в нем.
Я ответил, что они глядятся просто блеск.
– Товар надо предлагать в хорошей упаковке! – пояснил Олег-два. Держался просто потрясающе. Знал себе цену. Я чуть не свихнулся, глядя на них. Не понимал. Не ожидал, что за три года чувство упаковки так здорово подпрыгнет. Чувство моды и чувство хорошей одежды.
Разговор с представителями происходил в просторном холле. Была толпа. И был порядок. Были аккуратные столики с табличками. На табличках надписи организаций. «НИИ-7, ПОДМОСКОВЬЕ». А рядом: «КОНСТРУКТОРСКОЕ БЮРО. СВЕРДЛОВСК». И так далее. НИИ и КБ… На столиках были стопки чистой бумаги. Очиненные карандаши. Как в лучших домах.
Мои галстуки разбрелись меж этими столиками. Я нет-нет и подходил к ним – прислушивался. Ребята ругались вовсю. Отспоривали себе место под солнышком. Прощупывали не только какая работа, но и какая жизнь. Сражались за каждый квадратный метр жилья. За каждые десять рублей в зарплате.
– У-у-у-у… А-а-а-а… Гу-у-у-у, – гудели голоса.
Я вдруг замер на секунду. Я стоял посреди рынка. Вот именно.
– Ты куда? – спросил я, увидев стремительно вышагивающего Олега-два.
– Я?.. В туалет.
Я зашел с ним за компанию. Я пошел к писсуарам, а он к ним не пошел. Он пошел к зеркалу. Вытер вспотевший лоб, причесал волосы. Поправил белый уголок платочка, который глядел из кармана. Поправил – и вышел. За этим и приходил. Проследить, как товар упакован.
Из стадности я тоже посмотрелся в зеркало. Лучше б я этого не делал.
– Ну как? – В коридоре ко мне подлетел один из галстуков.
– Что «как»? – спросил я.
– Ч-черт!.. Ошибся!
Он круто развернулся – метнулся – и тут же прикипел сердцем к представителю какой-то солидной военной организации.
– Товарищ подполковник, товарищ подполковник… Ну а через год вы можете обещать квартиру?
Я слушал и говорил себе: не брюзжи… Мальчики идут зубастые. Еще более зубастые, чем ты. Очередное поколение, вот и все. Знают, что почем. Не дадут себя в обиду. Ты им просто завидуешь. Вот и заткни фонтан.
Я увидел еще одно знакомое лицо. Тоже из их выпуска.
– Привет, – сказал я.
– Привет.
Мы постояли. Поулыбались друг другу. Говорить было не о чем.
– Слушай, – спросил я, – а что ваш Чиусов? О нем было что-нибудь слышно?
– Нет. Ни звука.
– Так и исчез?
– Так и исчез.
Я хотел подробнее расспросить о том странном неопрятном пареньке. Как будто среди этой деловой толпы вдруг захотелось на секунду его, неделового, увидеть. Кольнуло что-то. Я хотел расспросить о нем, но спросить было некого. Этот уже исчез. Ему было не до меня. «А-а-а-а… У-у-у-у», – гудели голоса под сводами холла.
* * *
Я увидел Рябушкина – конечно же, он тоже был здесь. Громышевский представитель, крепыш с золотыми зубами. Вид у него был явно нерадостный. Ловец человеков. А сети-то плохонькие и уж совсем несовременные.
– Привет, – сказал я.
Мы все равно шли друг на друга – не убегать же.
– Здравствуй, Олег.
– Ну и как? Кого заманили?..
Он спешно выпятил грудь и придал себе более или менее процветающий вид. Дескать, ловим. Дескать, кое-что в сетях имеется.
– Понемногу ловим, – ответил он с важностью.
– Да неужели? – засмеялся я. – Из нашего выпуска вы смогли уговорить всего-навсего пять дурачков. Таких, как я. Недоделанных. А из этих деляг вам ни одного не заарканить…
– У меня есть фамилии – даже несколько отличников есть.
– Бросьте!
– Ей-богу, Олег.
– Знаете что?.. Даю совет. Вы им намекайте – туманно, конечно, – будто вы строите ракетные базы. Может, один-другой клюнет…
И вот тут-то он прямо на глазах погрустнел и сник. Видимо, именно так и намекал. Но не помогло. Не на тех напал. То-то.
– В одном ты прав, Олег. Ты был наивнее и лучше, чем они.
– Да ну? – засмеялся я.
Но теперь он, в свою очередь, меня рассматривал. И исследовал.
– А как ты, Олег?
– Я?.. Замечательно!
Он оглядел меня с головы до пят.
– Замечательно! – повторил я.
Но он так же мне поверил, как и я ему.
– А ведь нам есть что вспомнить, Олег. Мы хорошо жили. Верно?
И он, можно сказать, подарил мне вздох. Я промолчал.
– Не собираешься к нам вернуться?
– Нет.
– Жаль… А Горчаков болен, ты слышал? Он хотел тебя видеть зачем-то.
Горчаков – это был Кирилл Сергеевич, второй представитель. Тот, который высокий и болезненный. Который выделил мне полсотни рублей на гранатовый сок.
– Как он сейчас?
– Плох.
– Ну пока. – И тут у меня тоже вздох вырвался. – Алексей Иванычу привет.
То есть Громышеву. Как-то вдруг вырвалось. Само собой.
– Спасибо. Между прочим, он тебе письмо отправил.
Уже с расстояния я крикнул:
– Не получал.
Вечером выпускники вернулись умиротворенные, каждый из них полупродался в два или три места и теперь имел в запасе несколько вариантов, где жить и работать. Несколько вариантов счастья. Они были довольны. Сняли галстуки. Легли. До трех ночи они обсуждали и перебирали. Олег-два вставал и пил холодную воду, от волнения.
Я то просыпался, то засыпал.
У Громышева я вкалывал, как лошадь. Я отвечал за энергопитание, за передвижные станки и насосы, за планировку и за артезианские колодцы. Специалистов не было. И как инженер я, конечно, здорово там вырос. Стал профессионалом хоть куда. Потому что нет худа без добра, а добра нет без худа. Три года на износ. Как сказал золотозубый коротышка, есть что вспомнить.
* * *
В больнице на этот раз получилось не совсем складно.
– Ты что же это, родной, – ядовито сказала старуха с передачами.
Мои груши и яблоки лежали в левом углу ее огромной корзины.
Мы столкнулись на этаже. Возле самой палаты.
– Я таскаю твои посылки, а ты, оказывается, и сам тут.
– Тсс, бабуся.
– Чего это «тсс»! Ты думаешь, у меня руки колхозные?
– Я врач, бабуся, – залепетал я, стараясь потише. – Я врач, и ты не имеешь права…
– Какой ты врач! – махнула она рукой и, даже не дослушав, пошла по палатам. Наметанный глаз. Ведьма.
А получилось вот как – тот самый, непросыхавший вцепился в меня как клещ. И в голосе нищенство:
– Проведи, а?
– Бог подаст, – отмахнулся я.
– Проведи…
И я провел.
– Он со мной, – сказал я на входе и помахал листками и рентгеновским снимком, свернутым в трубочку. Это был риск. И немалый. Я провел, но сгоряча и наскочил на старуху с передачами. Пока обошлось. Однако это уже было как предупреждение свыше.
Глава 9
Кстати. Когда я провел непросыхавшего, мне невольно пришлось стать свидетелем сцены. Пришлось послушать, как эта милая пара занимается семейным воркованьем. Дело было на лестничной клетке больничного этажа. Ее звали Олюшкой, его, то есть непросыхавшего, – Петей. Мы стояли втроем. Я выглядывал в дверь, но в коридоре околачивалась старшая медсестра. Я был отрезан. Я ждал и томился.
А семейная сцена все длилась. Олюшка была в вылинявшем больничном халате. Она говорила мужу. С нежностью:
– Ведь ты и сготовить себе не можешь… Родименький мой. Бедненький.
Петя ей отвечал. С мрачностью:
– Ты тут смотри. В больнице почти каждая баба роман крутит.
Я добавлял:
– Это точно. Особенно если у нее поломана рука и шея набок.
Олюшка сказала:
– Не подсмеивайтесь над ним, ради бога. Он расстроен. Он это от одиночества. Он себе даже щец сварить не умеет.
Петя сказал:
– Все они такие. Они ведь с врачами кадрятся. Напропалую крутят.
Я спросил:
– Я понимаю, что ты сломал ей руку. Дело семейное. Но как ты ей шею умудрился свернуть?
– Я ее только толкнул. Я ж не знал.
– Не слушайте его – я сама упала. А это он от голода так говорит. Он ведь почти ничего не кушает.
Вот так мы беседовали. Как бы трио исполняли. Струнное задумчивое трио.
– Я только толкнул – я ж не знал, что она упадет.
– Значит, в операции «Шея» ты почти не участвовал?
– Я сама упала. Бедненький. Совсем не ест.
– Неужели он сам щей сварить не умеет? – спросил я.
– Нет…
– Лодырь он у вас. Придурок. И пьянь.
– Что вы!.. Он такой у меня, в общем-то, мальчик. Беспомощный. Голодный… Иди сюда, родной мой, – бедная женщина совсем растрогалась и уже не сдерживала слезы.
– Чего тебе? – буркнул ей он.
– Подойди к ней. Зовет же, – прошипел я.
– Только не задень гипс, родной. Боль адская.
– Не задену.
Она целовала его. Она ласково и неторопливо целовала его. А я поминутно высовывал нос в дверь. Выглядывал.
Наконец медсестра куда-то исчезла. Я быстро пересек коридор. Зайти в палату во время карантина (занести инфекцию) значило лишний раз испытывать судьбу. И я не стал ее испытывать.
Когда проходил мимо палаты, в приоткрытую дверь я разглядел Гальку. Я шел медленно.
Я увидел ее лицо – она меня не видела. Она что-то негромко говорила. Губы ее шевелились. Я видел ее одну-две секунды. За этим приходил.
* * *
Вечером произошла встреча из неожиданных. На улице. Мы столкнулись нос к носу.
– Зина? – Я был удивлен.
– Здравствуй.
Мы помолчали. Потом она сказала тихо, с укоризной в голосе:
– Что ж ты убежал среди ночи?
Я еще помолчал.
– Убежал, как вор. Ни слова не оставил… Дедушка сказал, что ты и спать не спал.
– Это дедушка взад-вперед шастал?
– Если скучно, могли бы поговорить. Я ведь рядом лежала – не за дверью. А если тебе с женщиной интересно только десять минут, то не надо с ней ложиться в постель.
Я заметил, что она немного хрипит. Она стояла толстенькая, крепенькая, как бочка, и похрипывала.
– Что с тобой?
– Ничего особенного. Простудилась. – Она продолжала меня корить: – А уж как мне стыдно было. Думаешь, у меня полно любовников. У меня никого нет. Один разочек решила закрутить роман – и на тебе! Встал и удрал среди ночи.
– Ни до свиданья, ни спасибо.
– Вообще ни слова не сказал. И нечего тут шутки шутить. Мне было так стыдно.
– Перед дедушкой?
Она негромко сказала:
– А еще я боялась, что ты простынешь. Ночь была очень холодная.
И стало ясно, где она простыла.
– Ты что – бежала за мной?
– Да.
– Не сумела догнать?
– Ты как пуля влетел в электричку.
Вот так и простыла – волновалась за меня. Бежала за мной, наспех одевшись. Потом возвращалась. Одна.
– Зина, – сказал я с раскаянием, – ты меня не очень суди. Я малость чокнутый.
– Это и видно.
– Я ведь как раненый… Нервы.
– Брось врать.
Она решила, что мне попросту с ней стало невмоготу. Стало скучно. Или она мне не показалась как женщина. Короче: что-то обидное и неприятное. А в такие штучки, как мои нервы и мой ночной испуг, она не верила и верить не хотела. Здоровая натура.
– А ты чего здесь? – спросил я.
– Я иногда в этом районе ночую.
– У подруги? – оживился я, чуя, что здесь пахнет ночлегом на дармовщинку.
– Да, у подруги. Ночую здесь. Не каждый же день мне возвращаться на электричке в такую даль.
– А мне нельзя у нее переночевать?
– У тебя ж была квартира? Твоего родича.
– Была, да сплыла.
Я сказал правду. Была, да сплыла. Она еще раньше сплыла, задолго до Олега-два и его хорошо упакованной компании.
– Нет. Не получится, – сказала Зина. – Это будет неудобно. У нее одна комнатка.
– И соседей много?
– Много.
– В этом доме?
– Да.
Теперь мы поднимались по лестнице. Перед дверью она остановилась. Желала, чтоб я ушел. Желала со мной проститься именно здесь. Не показывая меня соседям.
Я попытался доесть ее жалостью. Жалостью ко мне, бедному и горемычному. Я рассказал, что так, мол, и так – была любимая, но вышла замуж. Не за меня. Я примчался из степей, но поздно. А теперь вот новая беда – она в больнице. После сложной операции. И нужны деньги, чтоб она выздоровела. Квартиру родича, которую послал мне случай, я сдал жильцам. Взял с них деньги. Поэтому и жить мне теперь негде.
Все это было правдой от первого до последнего слова. И тон рассказа я вроде бы избрал какой нужно. И на жалость бил. И исподволь подчеркивал, что один-одинешенек в огромном городе… Тем не менее реакция оказалась совершенно обратной.
– Как же ты мог?! – вдруг возмутилась она.
– Что?
– Свинья ты. Свинья!.. Если ты ее так любишь, – возмущалась она, покраснев, как свекла на срезе, – как же ты мог?!
– О чем ты?
– Бесстыжий!.. Тьфу!
Ее даже трясло. А мне стало ясно – такую не свернешь. Дал я маху. Вот уж точно, не в ту степь.
– Зина…
– Убирайся!
Больше общаться со мной она не желала. Она вынула ключ, чтоб открыть дверь, при этом встала ко мне спиной. Давала понять, что я свинья и что все кончено. Конец фильма.
* * *
Я вышел на улицу, но идти было некуда. И озноб прокатывался по спине туда-сюда. Холодно.
Можно, конечно, на вокзал. Или к Бученкову – вдруг у его тещи случится приступ доброты. И будет чай с сахаром. И хлеб с маслом. Чего не бывает в жизни?.. Но ехать было далеко. Устал. Утомился.
И тогда я вернулся в подъезд, где Зина. Нет, сначала я заглянул в какое-то насквозь промерзшее парадное. Брр. И тут же вспомнил, что в подъезде Зины пахло кислой капустой. Капустой, старыми валенками, керосинками и всякой коммунальной дребеденью. Жизнь без прикрас. И потому там было теплее.
Я вернулся. Домишко был в два этажа, а на втором этаже – закуток. Под лестницей, а лестница уже вела на чердак. Я приметил это местечко, еще когда рассказывал Зине о своих бедах. Когда бил на жалость.
Я втиснулся в этот уголок – и аж задрожал от радости и тепла. Там были газеты. Самое то, что надо. Целые ворохи. «Пионерская правда» и еще что-то. Я завернулся в них и даже замурлыкал.
Нет. Сначала я снял плащ. Белый халат тоже снял: теперь он не изомнется. Потому что я туго скрутил ему крылышки и уложил в портфель. Это я умею.
Плащ тоже меня заботил: пришлось подыскать выступ и аккуратно его повесить. Я не хотел выглядеть, как целинник. В сносном плаще и с портфелем я еще долго могу ходить и ходить. А на брюки, кто ж на них смотрит.
Утром мы увиделись. Если можно так выразиться. Зина выходила из квартиры вместе с двумя другими жильцами – они шли на работу, были одеты, причесаны, в полном порядке. Даже одеколоном пахнуло. Этакое легкое облачко. А я как раз выбирался из своей газетной норы.
Я выбрался – стоял и отряхивался. Как пес. Зина и бровью не повела. И не подумала здороваться. А может, просто потеряла дар речи. Молчала. Я тоже не поздоровался.
* * *
– Видишь ли, мама, главное в жизни – основательность. Я решил овладеть сначала практической стороной науки.
– А потом будешь писать статьи?
– Непременно. И статьи. И диссертации. И вообще все, что пишут.
– Ты у меня умный, сынок.
Матушка заплакала. Когда я звонил, она каждый раз плакала. Не упустила ни разу.
– Поэтому ты дичишься девушек – да?
– Я?..
– Ты хочешь стать сначала настоящим ученым.