Моя теория стала меня раздражать (плюс еще фобия современности), и я первым понял, что долго так продолжаться не могло.
Любовь заставила меня крепко взяться за ум, и мне пришлось пережить несколько неприятных открытий, за которые, впрочем, я себя зауважал, как Христофор Колумб, вломившийся в джунгли. Все открытия были совершены в тех серых дебрях, где ум пересекается с душою и куда я был небольшой охотник заглядывать праздным оком. Мне не очень-то и хотелось называть вещи своими именами, но, как говорится, жизнь заставила. Мои теории становились более глубокими.
Главное открытие было простым и грубым: я честно признался себе, что не выдержу другого ее мужчины. Если бы я так ярко не представлял себе ее глаза, волосы, губы, теплое дыхание, сумасшедшие слова…
Сам факт того, что Вера не спешила разрешить эту сомнительную ситуацию, возможно, желала ее продлить, не испытывая дискомфорта, был, в моих глазах, не в ее пользу. Я хотел, но не в состоянии был оправдать любимую женщину; с каждым днем мне становилось все труднее смотреть в ее чистые глаза и по сто раз в день спрашивать: «Ты меня любишь?» После этого я сладко замирал, а она без тени фальши, тихо, на выдохе (нежным шепотом сфальшивить невозможно) всякий раз по-новому отвечала мне весьма убедительно. Спустя минуту я, проклиная свою навязчивость и не в силах удержаться, задавал тот же вопрос уже с другой интонацией и опять замирал, ожидая ответа. «Да, любовь моя», – дышала мне в губы Вера, нисколько не раздражаясь распущенностью моих чувств. А я тосковал по ее нежности, истаивая в ее объятиях. Разве можно было делить это с кем-нибудь еще?
И Вера искренне делила со мной то, что не передается словами. Пожалуй, только дыханием. И еще торопливым стуком сердца. Запахами. И еще…
Нам обоим нравился вкус ее влаги, кисленький вкус тропических фруктов, от которого шерсть – дыбом. Интимнее не бывает.
А потом она уходила домой, к мужу, искренне переживая, что всегда опаздывает.
Вот эти ее искренность и убедительность во всем кошмарно терзали мое воображение.
Я начинал сомневаться в том, в чем двое любящих сомневаться не должны. Любовь моя все больше напоминала муку. (Кстати, любовь для меня давно уже неразрывно связана с печалью и мукой. Почему? Это интересный вопрос, хотя для меня важнее, что это непреложный факт.
Почему же тогда я искал (оказывается – искал!) любовь, которая согласно странному закону, пронизывающему вещество вселенной, должна обернуться печалью и мукой?
Да потому что любовь еще как-то связана и со счастьем. Тот, кто творил всемирные законы, был или умен, как я, или дьявольски небрежен. Опять же – как я. Он был очень похож на меня.)
Вот почему долго так продолжаться не могло.
– Вера, что значит «я замужем» и что значит «я люблю тебя», меня, то есть? Это не допрос, как ты понимаешь. Это просто вопрос моей жизни и смерти.
Я даже не заметил, что выражаюсь пафосно, словно клоун, потому что все мои силы были сосредоточены на том, чтобы как можно более небрежно затеять разговор, значивший для меня совсем немало. Точнее, слишком много.
Она лежала на моем плече, а я поглаживал ее живот. Странно: я легко представлял ее беременной, но не вообще беременной, а носящей моего ребенка. Я даже физически ощущал ее тугой, набухший животик, поглаживать который мне было бы невероятно сладко. Да, это была моя женщина.
– Не ставь вопрос так остро. Я еще не готова.
– Не готова к чему, Вера? Ты не знаешь, любишь меня или нет?
– Люблю.
– Ты не готова сказать об этом мужу?
– Не готова. Он не заслужил такой лютой казни. Да, он оказался обычным, серым человеком. Но мы вместе столько ждали ребенка, даже имена придумали, для девочки и для мальчика. Мы как-то вынянчили наше будущее. Оно не такое уж блестящее, но оно симпатичное. В нем вполне уютно. И… оно с нами сегодня. И тут врываешься ты, такой яркий, ядерный…
– Ты хочешь сказать, я разрушил ваше будущее? Ты так ставишь вопрос? Мне казалось, я предложил другое будущее – тоже, может быть, не супер, но самое лучшее для нас с тобой. Я думал «я тебя люблю» – это и есть ключ к будущему. Других ключей у меня нет.
– Да, да, конечно. Это ключ. Но сейчас я просто запуталась. Не заставляй меня делать выбор с закрытыми глазами. Я не знаю, чего я хочу и к чему готова.
Она отводила глаза, а мне больно было видеть это. Она не заслуживала унижения, которого была достойна, нет, не заслуживала.
Мне опять захотелось спросить ее: «Ты меня любишь?» Тихо, без нажима. И я знал, что сию минуту получу утвердительный ответ. Вера не умела врать – в таких вещах она не умела врать.
Но что-то заставило меня удержаться от вопроса. Я даже знаю, что именно: я привязывал бы ее и вопросом, и ответом. Я продолжал бы разрушать ее мир своими созидательными действиями. В этой ситуации, которую я только что создал своими руками, ее слова прозвучали бы не сладкой музыкой, а маленьким обещанием.
Вымаливать же обещание, опережая женское подсознание, пустое дело. Не стоило обесценивать слова, которые, по цепочке, обесценили бы чувства, а потом и само будущее. Пустота и так – вот она, всегда рядом со мной, всегда к моим услугам.
Блюз.
10
Приближался Новый год – праздник, который мне предстояло встречать в таком полном и разрушительном одиночестве (потому что Вере предстояло встречать его в кругу семьи), что меня уже сейчас начинало мучить зябкое похмелье.
Вера, словно желая про запас снабдить меня горячей нежностью, не расставалась со мной целую неделю, изо дня в день заполняя пространство и время вокруг меня. Собственно, она больше жила со мной, нежели со своим мужем. (Опять эта вездесущая дележка, черт бы ее побрал!)
Наступило 30 декабря 2006 года.
– Почему ты замкнулся? – вдруг спросила она меня.
Мы находились на кухне. Вера крошила салат, стоя ко мне спиной, а я наслаждался мягким стуком ножа, уютным светом ночничка, вмонтированного в панель над столом, и совершенно новым для меня ощущением: жить под размеренный стук кухонного ножа. Звук телевизора был приглушен, и кровавые новости не то чтобы совершено нас не касались, они не мешали нам быть счастливыми. Я легко представлял себе Веру беременной. В этот момент у меня не было никаких проблем с будущим. Возможно, впервые за всю мою сознательную жизнь, не такую уж, кстати сказать, и долгую. Жизнь коротка, а сознательная жизнь – просто миг.
– Мне трудно ответить на этот вопрос в двух словах. Потому что я тебя люблю – такой ответ тебя устроит?
– Ты так на все мои вопросы отвечаешь. А я сейчас о другом… Скажи, чего тебе не хватает? Ведь ты живешь, как хочешь. У тебя даже миксер есть, куча ножей, даже фартук. И никто тебе не мешает. Сам себе хозяин. Разве это не предел мечтаний – жить как хочешь, в свое удовольствие?
– Да, я живу как хочу. Но как хочу – это девиз слабака. Если ты живешь, как хочешь, следовательно, ты не можешь жить так, как должен.
– Но ты же ненавидишь это слово – должен. Ты же сам говорил.
– Ненавижу. Но я должен его любить. Я должен хотеть, понимаешь?
– Нет. Я только понимаю, что ты катастрофически умный. И мне от этого немного страшно.
Ее слова неприятно укололи меня – прямо в то самое место, где гнездятся всякие страхи. Мне страшно не понравилось слово «страшно». Оно было ключевым во фразе.
Во всем нашем разговоре.
Пожалуй, во всех наших отношениях, если вдуматься.
Как можно было так легко обронить убийственное слово, Вера?
А как еще надо было с ним обращаться, Лев Львович? Бережно обернуть разноцветной фольгой и пустить этот свинцовый комок из пращи тебе в висок, чтобы сразить наповал?
Вера здесь не при чем, профессор. И слово не при чем. Тогда в чем дело?
Я же умный, должен знать.
И я, конечно, знал, только не хотел догадываться об этом.
– Почему ты не женился? Скажи мне, только честно.
Вера повернулась ко мне. Никакого живота, разумеется, не было. Розовый халатик (купленный специально для нее – собственно, новогодний подарок), фартук и распахнутые глаза.
– Ты никак не можешь привыкнуть к тому, что слово «честно» мы не употребляем. Просто потому, что нечестно мы не говорим. Если появляется слово честность – прощай, честность.
– Извини. Почему ты не женат? Это ведь странно, если разобраться. Столько женщин вокруг…
– Давай разбираться вместе с тобой. Одному мне было скучно анализировать то, почему я остался один. Я знаю, что где-то в моих джунглях есть объяснение тому, что я прав. Но оно не делает меня счастливее.
– Давай разбираться.
– Понимаешь, в чем дело, моя девочка…
– Дальше не продолжай.
– Почему?
– Потому что я уже хочу тебя. Ты сказал «моя девочка». А этого не следует делать…
Мы оставили на ней только фартук, который нам сначала не мешал, и быстро перебрались на постель. Теперь уже фартук полетел на люстру (с которой, кстати сказать, были еще не сняты ее трусики, заброшенные моей ловкой рукой сегодня утром). Ей нравилось, когда я обнимаю ее всю, со всех сторон, обеими руками и ногами, жадно, как можно больше, так, чтобы площадь соприкосновения наших тел была максимальной.
– Вот теперь мне хорошо. Теперь я вся твоя. Можешь делать со мной все, что хочешь.
Есть вещи, которые уважающему себя мужчине не следует повторять дважды.
– Девочка моя, – сказал я.
Учащенный стук сердца был мне ответом. Я плотно обхватило ладонью ее грудь. Дыхание Веры тут же прервалось – зато тут же участилось мое. А дальше наши тела уже очень хорошо знали, что им делать для того, чтобы сладко стонали наши души.
Мне было приятно осознавать, что после тихих ужинов, подобных этому, мужу мало что достанется. С другой стороны, новогодние праздники длятся долго, очень долго. У молодой семьи будет время подумать о своем будущем, которое, конечно, планируется в постели.
Однако эти мысли не могли испортить мне сегодняшнего вечера: я был опустошен, хотя и не настолько, чтобы тут же полезть за трусиками для Веры. Еще не вечер, как говорится, в смысле, вечер еще не окончен.
Потом нам захотелось салата, который мы запивали великолепным красным сухим вином, аргентинского происхождения. После этого я стал облизывать ее губы, на которых осталась полоска от вина, а потом Вера спросила:
– Так почему ты не женат?
– Видишь ли, моя любовь…
– Тссс… Полегче, полегче. Иначе я ничего не пойму из твоих разъяснений. Табу на любовь.
– Хорошо, Вера Викторовна. Как прикажете.
– Так тоже не пойдет. Слишком ласково. У меня в животе все начинает волноваться.
– Послушай, заяц, я ведь не пытаюсь…
– Все. Ты сказал «заяц»… Дальше не продолжай. Иди ко мне.
Тропическая влага оказалась именно то, чего нам хотелось. Опустошение трансформировалось в миг просветления, и я не мог вспомнить, что такое ревность, хотя очень хотел. Я испытывал чистую любовь.
После этого нам было все равно, о чем говорить.
– После двадцати-тридцати женщин…
– Сколько у тебя их было?
– Больше ста, наверное.
– Сколько?!
– Девяносто девять, плюс-минус десять.
– Ты сволочь, Левушка.
– Да, ангел мой.
– Продолжай.
– Так вот, наступает период, когда ты начинаешь понимать, что отношения независимо от тебя выстраиваются по одной и той же заезженной схеме: за поэтической интрижкой всегда стоят голые прагматические потребности, причем с обеих сторон. Со стороны женщины: «Удивите меня, любезный Лев, я знаю, вы это можете. А то мне невыносимо скучно жить. Меня, такую загадочную и противоречивую, мало кто способен удивить». Со стороны, гм, скажем, с моей стороны: почему бы нет, мадам (мадемуазель, коллега или кто там еще – какая разница?)? Силы у меня есть, времени в избытке, перспектив, слава Богу, никаких.
Таких женщин я называю «оконными барышнями». Они высматривают себе женихов и делают им смотрины.
– Они раскрывают тебе окно, и ты лезешь к ним в терем?
– Приблизительно так, моя прелесть.
– Значит, тебя можно было назвать «оконным витязем»?
– Такой этап в развитии мужчины неизбежен.
– Продолжай.
– Слушаю и повинуюсь. Далее, по схеме, следует развитие отношений – розовый период ухаживаний, где-то до двадцатой-тридцатой женщины пленяющий постоянной новизной. Встречи, долгие беседы (луна, соловьи, ночные фонари – рассматриваются любые варианты), флирт, непременное произведение неизгладимого впечатления, можно-нельзя, ни да ни нет – наконец, постель.
Тут, по идее, и должно бы все начаться. Но этот пик всегда становится началом скорого конца. Почему?
Потому что за всеми этими «оконными» отношениями – пустота. Заполнение жизни любовной романтикой происходит из голого прагматизма, если разобраться. Начинаешь ненавидеть любовь и все ее проявления.
И вот однажды утром мадам или мадемуазель, не суть, видит в моих глазах потухшие искорки. Золу. Пепел. Ее поведение тут же меняется, ибо я на ее глазах превратился в отработанный материал. Я перестал ее ежедневно удивлять, перестал приносить пользу – то есть доставлять удовольствие. Выражаясь языком прежних отношений, мадам испытывает разочарование. Глубокое. «Звони». «Конечно, дорогая».
Вот почему в брак надо вступать вовремя – в самый что ни на есть розовый период. Не успел – опоздал. А успел – нажил себе проблемы…
Двадцать-тридцать женщин – это и есть розовый период в жизни мужчины. После этого начинаешь резко экономить на этапе ухаживаний. В принципе, все начинает измеряться часами, если не минутами.
Однако здесь уже и контингент иной. Быстро и без проблем, как правило, достаются только те, кто и даром не нужен. Поэтому порой приходилось вспоминать о пройденном этапе: без этого никуда. Приходилось корчить принца, заинтересовывать. И проклятая схема работала без сбоев. Жизнь превращалась в схему.
– Я в твоей схеме очень розовая девочка, не так ли?
– Ты женщина, которая сломала мою схему. Ты не вписалась в нее. Я уже почти перестал ждать, когда же это произойдет. Мне стало казаться, что такого просто не может произойти, что схема – это закон.
– А может теория схемы – это тоже элемент ухаживания? Ведь это очень сильный и неожиданный аргумент. Неотразимый комплимент на научной основе. Должен подкупать каждую девушку. Быстро и надежно. В одну минуту делает девушку эксклюзивной. Все «такие», а она – «не такая». Так сказать, технологическое совмещение первого и второго этапа. Ты довел науку ухаживания и совращения до совершенства. До свинства.
– Любовь моя…
– Тысяча извинений. Извини… Я тоже тебя ревную. Неизвестно к чему и к кому. Я действительно сломала твою схему?
– Ага. Как террористка. Пробежала, хвостиком вильнула, она упала и разбилась.
– Я ее вывела из строя навсегда?
– Смысловые схемы не поддаются починке, моя радость. Это же не утюги. Надо обзаводиться новой.
– Какой же ты все-таки монстр. Какой кошмар! Я не хочу, чтобы меня так препарировали. Я хочу оставаться загадочной, прежде всего для самой себя – ты слышишь? Да, вот такая я дура. Дай мне слово, что ты не будешь объяснять мне мои поступки. И свои тоже. Нет, свои объяснять ты должен.
– Я буду стараться объяснить все на свете. Но я не Господь Бог, если тебя это утешит. В чем-то я буду ошибаться.
– Ты не Бог, конечно. Ты… опасней. Поэтому мне тебя и жалко. Иногда. Но потом во мне быстро начинает шевелиться любовь. Вот тут. Что ты делаешь с простой девушкой? Ты не играешь со мной?
– Я тебя люблю.
– Зачем я, такая обычная, тебе, такому необычному?
– Мы, монстры, любим молоденьких, с русыми волосами, славных девочек…
– Дуры вас не смущают?
– Мы обожаем их. Это наше основное блюдо. Дежурное…
– Перестань мурлыкать. Я тебя опять хочу.
– Так ведь я же монстр.
– Иди сюда. Не рассуждай.
– Можно, я включу блюз, девочка моя?
– Можно, моя любовь. А побыстрее можно?
Когда она уходила, я заглянул в ее глаза. Вокруг зрачков вспыхнули золотые кольца, переливающиеся алмазными инкрустациями. Что-то не понравились мне эти кольца. Почему я не разглядел их раньше?