– Ну и что?
– То есть, как «ну и что»? Он же не годится!
– Не годится для чего?
– Вы что, издеваетесь? Я же пришел в театр!
– А это что перед вами – не театр?
– Ну... театр, конечно, но ведь билет на вчера! И без контроля!
– Зато за полцены.
– На кой он мне за полцены, если меня с ним внутрь не впустят?
– А зачем вам внутрь?
– То есть, как это «зачем»? Вы что, псих? Я спектакль хочу посмотреть!
– Я вам расскажу. Это опера. Называется «Евгений Онегин».
– Я и без вас знаю, как она называется. Верните мои деньги! И поживее, мне еще билет искать.
– Можете не искать. Все равно так, как я, вам никто не расскажет.
– Не нужен мне ваш рассказ! Я в театр хочу! Забирайте свой билет и отдавайте деньги!
– Странный вы человек: еще ничего не послушали, а уже отказываетесь. Там, кстати, все просто как дважды два. Семья русских провинциальных помещиков, две дочери на выданье. Жених одной из них привозит с собой друга...
– Ну, хватит уже! Что я, Пушкина не читал? Я оперу хочу послушать. Музыку! Вокал!
– Ладно, уговорили. Я вам спою. Вот, скажем, ария Ленского: «Куда, куда, куда вы удалились...»
– Да что вы раскудахтались, как беременный петух! Деньги лучше верните!
– Зря вы не хотите дослушать. Там еще потом: «Паду ли я стрелой пронзенный...»
– Прекратите, наконец, издеваться! Сколько можно! Хотя, если честно, голос у вас неплохой.
– Вот! Я же говорил. Продолжать? Или все по порядку, с самого начала?
– Ну, я не знаю... без оркестра как-то...
– Оркестр есть.
– То есть как?
– А так. Ребята, сюда!
– Ничего себе! Они что, все это время за углом прятались?
– Ну да. Ребята, поехали увертюру!
– Ни фига себе! Такого я еще не видел! А откуда оркестр?
– Как откуда? Из театра. Вот из этого самого.
–То есть... а сейчас там кто играет? Спектакль же вот-вот начнется.
– Не начнется.
– Почему?
– Потому что некому начинать. Мы все здесь, на улице.
– Мы все? А вы тогда кто?
– Я? Я там пою. Онегина. Меня от него уже тошнит.
– От Онегина? Но почему? Онегин – это же...
– Так. Давайте договоримся: про Онегина ни слова. А то я за себя не отвечаю. У меня удар правой – двести килограмм.
– Да что вы такой нервный?
– Я эту роль ненавижу! Всю жизнь Ленского мечтал спеть. А они не дают. Штатное расписание менять, говорят, придется, путаница начнется в бухгалтерии, афиши новые печатать и так далее. Послал их подальше и ушел. Зато здесь могу петь, кого хочу. Хоть Татьяну.
– С ума сойти! А оркестр что – тоже хочет играть Ленского, а не Онегина?
– Оркестру все по барабану. Пол-литра на рыло, и они весь вечер мои. Дирижеру литр.
– Да-да, конечно... И что, завтра тоже так?
– Нет, почему же? Завтра «Лебединое озеро». Приходите за полцены. Вам одна барышня здесь на тротуаре так Одиллию станцует – закачаетесь. Только не вздумайте ее спрашивать про Одетту. У балерин удар ногой – до одной тонны. Ну, до завтра.
Из запасных книжек
• Экзамен – это место, где спрос превышает предложение.
• Мама, а правда, у Христа было 12 остолопов?
• Крах личной жизни: вчера не дала правая рука.
• Еда по-македонски: двумя ложками на бегу.
• Не твое доброе дело!
• Табличка на двери врача: «Лечитесь, а то умру!».
• Интроверт! Хочешь жить – умей экстравертеться.
• – Жене вчера исполнилось 30. Я ей купил букет роз по числу лет.
– Что, 30 роз?
– Нет, что ты! За 30 центов.
• Основная проблема современной поп-музыки – это синхронизация фонограммы с голограммой.
• От неграмотных тоже бывает польза. Один такой, например, изобрел письменность.
• – Алло, полиция? У меня уже вторую неделю по ночам какие-то странные звонки.
– С угрозами?
– Не знаю. Они говорят: «Береги себя, донор».
• Parking им. Горького.
• – Представляешь, на меня вчера наехали.
– Что, деньги задолжал?
– Нет, улицу переходил.
• Сатир без юмора – это просто козел.
• Каждое утро он бегал за пивом, но так ни разу его и не догнал.
• Итак, во сколько и где мне быть у тебя в восемь?
• Самое вкусное – это сочетание холестерина с канцерогеном.
• Ученые изобрели таблетки от голода: они очень большие и делаются из мяса.
• Избиратель, помни! Беспорядочное голосование ведет к преждевременному волеизъявлению.
• – Пап, а меня в капусте нашли?
– А как же. Затрахались искать.
• Хочешь сеять разумное, доброе, вечное? Тогда паши!
• В отделение банка вошел человек и вручил сотруднице записку со словами: «Это изнасилование».
• Работники одной из птицеферм доказали, что птичий грипп не передается от птицы человеку половым путем.
• Я хочу знать, что ваш сын сделал с моей дочерью, что она забеременела?
• Если бы я был артистом, я бы целыми днями ездил по банкетам, пил французский коньяк, жрал черную икру, трахал поклонниц, получал большие гонорары и ни хрена не делал. Вот за это я их, артистов, и ненавижу.
• Русский любовный треугольник: я люблю ее, она любит другого... Короче, третьим будешь?
• Соседку страстно он любил
И целовал ее в мечтах.
Потом поймал ее в кустах
И дважды стал насильно мил.
• Посторонним исход воспрещен.
• Только русский способен понять такую фразу: «Давай сначала по первой и тут же по второй, потом первое, потом по третьей и по четвертой, потом второе. А между вторым и третьим можно по пятой и по шестой».
• – Как насчет поужинать сегодня вдвоем?
– Сегодня не могу. В шесть придет водопроводчик.
– Что, трубы менять?
– Какие трубы, у нас любовь!
• «Гамар джоба» в переводе на русский означает «работу закончил».
• Если враг не сдается, его не арендуют.
• Ради нее он совершал всяческие безумства: надевал светлые брюки, ел мучное, а однажды вообще ушел с работы на семь минут раньше.
• Должность: замкосмополит.
• Какой же это разврат? Это – человеколюбие.
• Из двух зол следует выбирать то, которое дешевле.
• Сиди и не дивиди.
• Четыре года мать без сына,
На пятый все же родила.
• Его величество отвозлежал ногу.
• – Представляете, убил ее прямо у себя дома! Они разговаривали у открытого окна, и вдруг он ее туда столкнул.
– Так там же первый этаж.
– Ну и что? Окно было отравлено!
• Объявление в самолете: «Пассажиры, нарушающие правила, будут оставлены в первом классе на второй год».
• Полиция разыскивает нубийца, подозреваемого в двух нубийствах.
• Самое ужасное преступление – это геноцид (Крокодил Гена).
• У семи нянек дитя без глазу (Одиссей).
• Ну и рожа! Это даже не Пятница, это Пятница, 13-е (Робинзон Крузо).
• Что у бедного еврея на ужин? Гефилте шиш.
• Этикетка: «Набор хромосомный подарочный».
• Ой, это же такое жулье! У них в квартире даже воздух – и тот спертый.
• Машенька, сделай дяде ручкой. Только медленно!
Между корнями и кроной
1
«...за что и подлежит казни через усыновление». Я вздрогнул и проснулся. Нелепая фраза из чьего-то чужого сна застряла в мозгу. Болела голова, левое колено и все ребра. Еще было холодно и мокро, и крепло ощущение, будто рядом происходит нечто скверное. Я осторожно разлепил веки, стараясь не перетруждаться. Шум стоял как на базаре, но понять что-либо спросонья в полутьме было невозможно. Когда глаза привыкли к слабому зеленовато-серому свету, падающему с набухшего тучами неба, мне удалось разглядеть кое-какие подробности, перечеркнутые косой сеткой дождя. Я лежал, спеленатый по рукам и ногам, в чем-то вроде гигантской авоськи, сплетенной из лиан и подвешенной к толстенной нижней ветви огромного дерева. Неподалеку, на расстоянии двух криков, возвышалась древняя, покрытая мхом зубчатая стена замка, по углам которой торчали мощные сторожевые башни. Несмотря на дождь, штурм был в самом разгаре. Низкорослые типы в мохнатых оранжевых шубах с кривыми мечами в заплечных ножнах ловко карабкались по длинным приставным лестницам, подбадривая себя пронзительными визгами на грани ультразвука. Ног у них, по-моему, было больше, чем по две, а с руками дело обстояло еще хуже. Защитники замка, тоже не слишком антропоморфные, в синих балахонах с какими-то пучками веревок на них, суетились на стене между зубцами. Оттуда на головы осаждающих летели камни и стрелы и лилась дымящаяся черная масса, но тем, похоже, было на все наплевать. Некоторых из них задевало, и задетые падали с лестницы, вопя уже басом, но остальные продолжали упорно лезть вверх, туда, где за зубцами стены маячили смутные силуэты защитников. На башне кто-то в черной мантии с алыми концентрическими окружностями – жрец? колдун? – замер, воздев когтистые пальцы к небу. Несколько наиболее одаренных оранжевых уже подобрались к самому гребню стены и уцепились за него крючьями. Дела у синих шли, казалось, хуже некуда, но тут хрипло взревела труба, и началось нечто неописуемое. Стена замка, сложенная из огромных плотно притесанных одна к другой гранитных глыб, вдруг зашевелилась и прогнулась, образовав широкую вертикальную вмятину, внутри которой оказались все приставные лестницы с облепившими их оранжевыми. По обеим сторонам вмятины вспучились два вертикальных выступа, отчего осаждающие оказались внутри огромной каменной складки. Затем выступы стали стремительно сближаться со звуком, с каким лезвие ножа трется о точильный камень, только во много раз сильнее. Победные крики сменились возгласами ужаса: осаждающие запоздало сообразили, какая участь им уготована. Некоторые из них в отчаянии прыгнули с лестниц и почти наверняка разбились о камни у подножия стены, кое-кто бросился наверх с утроенной скоростью, остальные замерли на месте, парализованные ужасом. Каменные челюсти сомкнулись с чавкающим треском, оборвав многоголосый вопль тех, кто оказался между ними. Еще минута – и выступы задрожали и разошлись, стена разгладилась и стала как прежде, за исключением большого красного скользкого пятна с налипшим на нем мясным фаршем (трагедия обернулась фаршем, некстати пронеслось в голове). Жрец на башне обернулся, и я увидел, что из-под капюшона у него торчит огромный черный зазубренный клюв. Этот клюв широко раскрылся, потом оглушительно щелкнул, и длинный коготь колдуна нацелился в меня...
На этом месте я заорал и проснулся окончательно. Так мне, во всяком случае, показалось, хотя дождь продолжал идти. Открывать глаза, исходя из прошлого опыта, не хотелось, и я некоторое время полежал так. Спустя несколько минут любопытство возобладало. Я осторожно приоткрыл один глаз. Чудовищный замок исчез, а вместо него прямо напротив меня имел место вполне земной и очень знакомый потолок. С потолка лилась вода. Тонкая струйка падала из середины зеленовато-серого пятна размером с оркестровую тарелку прямо мне на лицо. Соседа убью, подумал я. И закопаю с особым цинизмом. Сосед сверху по ночам мыл полы и при этом не жалел воды, которая, повинуясь закону тяготения, к утру иногда просачивалась вниз, то есть к нам. Днем он, должно быть, эти полы пачкал, и Авгию определенно нашлось бы чему у него поучиться.
Серый рассвет вставал за окном, заставленным цветочными горшками. На одном из них расположился огромный черный таракан. Он так нагло шевелил усами и выглядел таким самодостаточным, что захотелось врезать ему как следует, да лень было связываться. Из кухни тянуло заманчиво и слышались голоса. Голова все еще побаливала, хотя колено прошло, да и ребра, пожалуй, тоже. Я попытался вспомнить, какой сегодня день, но не смог. Дабы обрести опору если не в пространстве, то хотя бы во времени, я решил пока считать сегодняшний день субботой. А значит, можно было бы еще спать и спать, но уж очень не хотелось возвращаться в тот же сон. Постонав для порядка, я перелез из кровати в джинсы, погрозил таракану кулаком и поплелся, слегка пошатываясь от пережитого, на звук и запах по узкому темному коридору. В огромной нашей кухне горел свет. За столом сидел Эдик и вдумчиво осваивал солидную горку свежеиспеченных блинов, возвышающуюся на блюде. Блины он брал руками, сворачивал в трубочку и макал в миску с чем-то янтарно-тягучим. Соня стояла рядом и внимательно наблюдала за процессом с видом исследователя, фиксирующего рефлексы у подопытного экземпляра. У окна в углу дивана пристроился Сева. Перед ним на круглом мраморном столике горела настольная лампа и лежал какой-то замысловатый прибор, в котором Сева сосредоточенно ковырял отверткой, мурлыча вполголоса: «Мы шли под грохот канонады, поскольку было очень надо». За его спиной певец в телевизоре беззвучно разевал вместительный рот.
– Шалом, люди добрые. Что это вам в субботу не спится? Между прочим, жрать блины без меня очень вредно для здоровья, – сказал я, протягивая руку к блинам.
– Во первых, сегодня пятница. А во-вторых, Эдик проголодался, – Соня провела рукой по лохматому эдиковому затылку. При этом она, видимо, нажала случайно на какой-то нерв, потому что Эдик неожиданно лязгнул зубами и зажевал вдвое быстрее прежнего.
– Чем жрать, лучше бы спал ночью. И сам бы смотрел сны свои кошмарные, а не подсовывал другим.
– А что, опять? – невнятно спросил Эдик сквозь блин.
– Естественно.
– Расскажешь?
– Кофе сваришь – расскажу.
В свободное время Эдик пишет прозу в жанре нездорового фэнтези. Закончив одну вещь, он тут же забывает о ней и начинает следующую. Он даже не распечатывает их, так и хранит в своем компьютере, позволяя, впрочем, читать всем желающим. По его собственному утверждению, он, когда пишет, ничего специально не придумывает, а лишь описывает свои сновидения. А сновидения у него такие, что любой писатель продал бы за них свою бессмертную душу, если бы она у него имелась. Сны, как правило, идут сериями по несколько ночей подряд, всегда продолжаясь с того момента, где закончились накануне, и представляют собой нечто совершенно невообразимое по глубине и яркости сцен и по закрученности сюжета. У меня такое ощущение, что сны эти не являются целиком продуктом подсознания Эдика, а транслируются из какого-то внешнего источника. Во всяком случае, когда Эдик бодрствует, его сны запросто могут присниться другим людям, спящим неподалеку. О возможной природе этого внешнего источника я стараюсь не задумываться.
– Сделаю я тебе кофе, – сказала Соня, открывая дверцу шкафчика. – Правда, у нас только такой остался, без кофеина.
– Осталось, – уточнил я.
– Что осталось?
– Кофе. Без кофеина оно среднего рода. Для меня, во всяком случае.
Эдик проглотил блин и уставился на меня. Как всегда, под его взглядом возникло нереальное ощущение, будто мой вес разом уменьшился на пару десятков килограмм.
Я игриво подпрыгнул, встал на пуанты, кончиками пальцами оттянул джинсы на бедрах и пропищал дурным фальцетом:
– Я маленькая девочка, играю и пою, я Ленина не видела, но Сталину даю!
Эдик критически оглядел меня и погасил взгляд. Я тут же потяжелел обратно.
– М-да, – сказал Эдик. – Печальная картина. Музыка бездарная, вокал убогий, хореография сомнительная. И текст устарел.
– Подумаешь! – гордо ответил я. – Зато какой нравственный заряд.
– Это – да. Что есть, то есть. Куда там набоковской Лолите. Ладно, что у тебя там во сне-то было?
– Все было. Тебя вот только не было, а жаль. Между прочим, сироп-то кленовый! – Я постарался придать голосу осуждающую интонацию, но, похоже, не очень-то в этом преуспел. Возможно, оттого, что одновременно залез своим блином в упомянутую миску. – Поклон от канадских лесорубов.
– А кто вчера огурцами закусывал? – парировал Эдик. – Гиви узнает – зарэжет. И вообще, кто завтра в ванной мне в тапочки воды с похмелья нальет?
На это я ничего не ответил, поскольку за огурцы Гиви действительно может «зарэзать», а во всем, что касалось завтра, Эдик ошибается редко. Правда, у него получается, в основном, предсказывать всякие мелкие пакости, а не, скажем, выигрышные номера «Лото», но и это впечатляет и с непривычки вызывает оторопь. Я, впрочем, уже привык. Интересно, что по субботам у него это не выходит. От прихода и до исхода субботы его дар предвидения загадочным образом отключается. Но сегодня пятница, а значит, судя по всему, мне суждено вечером напиться, дабы, согласно пророчеству, обеспечить себе завтрашнее похмелье.
– Эдик, – спросил Сева, не поднимая головы. – Ты когда уже, наконец, книжку выпустишь?
– Точно, – оживился я. – Я бы почитал перед сном. Очень, наверное, способствует.
– Не знаю. Пока желающих издать не нашлось.
– А ты что, уже носил кому-то?
Эдик свернул очередной блин в трубочку и, прищурившись, посмотрел через него на Севу.
– Носил.
– Ну и как?
– А никак. Выкладки какие-то дурацкие стали мне показывать. И по этим выкладкам получается, что печатать им меня невыгодно. Не просить же их: «Издайте, Христа ради!»
– А если за свой счет? – кротко спросил я. – Нельзя же лишать мировую литературу такого вклада. Возвышенная проза и все такое.
– Придется, видно, мировой литературе захиреть без меня, – ответил Эдик, – поскольку на третьей Скрижали – той самой, которую Моисей оставил на горе Синай – среди прочих второстепенных заповедей была выбита и такая: «Не издавайся за свой счет». И правильно, потому что за свой счет издаваться так же безнравственно, как и отдаваться. Это как если бы актер платил театру за то, что он в нем играет. Нет уж, лучше я похожу в безвестных гениях. Тоже звание почетное.
– Конечно, – согласился я. – Особенно, если сам себя им наградил.
– Какая разница, кто наградил? Гений – понятие относительное. Для меня, допустим, Шостакович гений, а для кого-то он сумбур вместо музыки. А еще кто-то вообще слушает только попсу.
– Шостакович, между прочим, для миллионов гений.
– А для десятков миллионов он сумбур. Что же теперь, на большинство ориентироваться? Лучше уж я сам разберусь, что возвышенно, а что возниженно. Пока ты будешь статистику собирать.
– Слушай, ты, юноша бледный со взором горящим! Я, между прочим, тебя практически похвалил, а что имею в ответ? Похвала, конечно, тонкая, не всякому писателю доступная, но ведь я готов был снизойти до разъяснений. А теперь все, поезд ушел. Сейчас заберусь к тебе на Олимп и надеру уши.