– Это и есть тайна?
– Часть ее. – Эраи нахмурился, обдумывая правильность продолжения беседы. – Ладно! Вот тебе вся тайна.
Теперь араави склонился действительно к самому уху и выдохнул слова на редкость тихо:
– Воды вам послушны. Я уже говорил, ты слушала без внимания: вы можете стать оружием. Не усмирять Волну, а создавать бури и штормы, губя целые острова.
– Но я не хочу их губить! – охнула Элиис.
– Вспомни про сушеных акул, людоедов и особенно – про цветок ош, – грустно предложил Эраи.
Элиис прикусила губу и виновато смолкла. Ответа у нее не нашлось. Но, судя по упрямой складочке на лбу, мысль засела в сознании глубоко… Закончив ломать последнюю лепешку и вдоволь напившись, девочка нехотя уселась в крытые носилки. Свежесть вечера и усердное проветривание удалили духоту. На повторное предложение араави дать обещание не пытаться сбежать Элиис упрямо замотала головой. Сытость и отдых вернули силы – и для сопротивления в том числе.
Сквозь узкую щель в занавесях Элиис тайком следила за тем, как собирают лагерь. Видела бледную, мокрую с ног до головы сирену, устало опирающуюся на руку одного из стражей. Лоота больше ни о чем не просила, однако выглядела ужасно. Эта страдающая от озноба и тайной боли женщина вызывала у Элиис двойственное чувство: с одной стороны – отвращение к храму с его принуждением и неволей, а с другой – страх перед медоточивым голосом, силу которого ей недавно довелось испытать на себе.
Едва Лоота присоединилась к отряду, как араави Граат, ненадолго показавшийся не самым худшим из жрецов, снова стал виновником всех бед большого мира… Жестоким, опасным, непонятным. Он безразлично кивнул сирене, и та склонилась до земли, униженно умоляя о прощении. Носилки взмыли вверх, закачались на широких плечах стражей, камни тропы захрустели под их ногами, а сирена все шептала, жалко тащилась за араави и непрестанно извинялась.
– Если сок цветка – единственное стремление, доступное тебе, – нехотя молвил араави, ускоряя шаг и вырывая из рук женщины край своего одеяния, – отправляйся служить риил-араави острова Доито. Он будет добрым и заботливым хозяином. К тому же он стар и ему, живущему уединенно и лишенному жажды власти, нет причин бояться твоего предательства. Я сам прикажу выдавать тебе сок ош один раз в день, по допустимой и наименьшей потребности, утоляющей боль.
– Пощадите, – всхлипнула женщина, падая на колени. – Вы вернули мне память и надежду, как я могу снова все потерять? Поверьте мне, я вам верна. Храму верна.
– Ну да, еще как верна, – сухо усмехнулся араави. – До заката. Когда год назад я взялся избавить тебя от пагубного пристрастия, мне и в голову не приходило, что эта беда столь велика. С каждым днем я все больше сомневаюсь в самой возможности исцеления, Лоота. Иди, довольно ныть. Я не намерен вытирать сопли каждой дурной сирене.
Лоота окончательно сникла. Араави сделал несколько быстрых шагов, сердито тряхнув головой, затем остановился, обернулся, со смесью раздражения и сочувствия изучая склонившуюся к камням тропы женщину. Подошел к носилкам и чуть поклонился:
– Божественная, а не окажешь ли ты милость моей сирене? Полагаю, идти своими ногами она сейчас не в силах. Между тем времени нет. К восходу нам следует быть за перевалом, на слиянии двух троп. Нас там ждут.
– Окажу, – неуверенно отозвалась Элиис.
– Похвальная сговорчивость. Лоота, живо забирайся в носилки. Там тепло и удобно. Задернешь шторки, переоденешься в сухое, отдохнешь. Заодно в оплату доброты приведешь в порядок волосы сирина.
– Благодарю, – тихо прошелестел голос.
Тепло колыхнулось в нем, вызывая приязнь и мягкую радость. Девочка чуть поморщилась. Влияние сирены, пусть даже неосознанное и не направленное во зло, было ей противно. Оно казалось подобным злой шутке, однажды проделанной деревенскими мальчишками над слабой и беззащитной малышкой Элиис. Принесли кувшин со свежим жирным молоком, сказали:
– Пей, подарок.
Поначалу было приятно и радостно. Но на дне оказалась грязь…
Дети смеялись, держали за руки и плечи, пытались влить в горло и остатки молока, и осклизлую глинистую мерзость. Юго не допустил. Он был не самым крупным и крепким, но каким-то безмерно отчаянным. Врезался в общую кучу с разбега, раскидал всех, ругаясь и угрожая. Шутники сбились в плотную группку. Пошушукались и отступили… Они уже усвоили: Юго упрям. И если кого-то счел врагом, непременно отомстит, даже более сильному, старшему. А еще мальчика по-своему уважали. Он никогда не ходил жаловаться к отцу, не пытался втягивать в свою детскую месть взрослые истории с денежными долгами.
Сирена забралась в носилки и виновато сжалась в уголке, перебирая вещи и вздрагивая. Сперва Элиис решила – от холода. Потом разобрала, что женщина совершенно беззвучно плачет, глотая слезы и стараясь не поднимать головы, сохраняя свое состояние малозаметным.
– Тебе плохо? – испугалась Элиис.
– Нет, – замотала головой сирена. – Мне хорошо, божественная. Эраи Граат – самый добрый на всем Древе араави, он ничуть меня не обижает. Он достоин уважения, он разрешает мне помнить, кто я. Даже помогает.
– Странная доброта, – буркнула Элиис, отнимая у сирены большое мягкое полотнище и начиная сушить ее волосы. – Ты его боишься. Он тебе не верит.
– Когда я была мала и жрецы только приметили мою каплю божью, – тихо сказала сирена, – меня не везли в носилках и не звали дочерью богини, пусть и младшей ветви родства. Всех нас гнали, надев на шеи колодки, скрепив в ряды по трое. Горло деревяшками сдавили так, чтобы ни звука не вырвалось. Руки синели в обручах. Кормили нас всего один раз в день, и то при условии, что никто не разозлит стражников. Мы шли долго, я помню, как сперва болели ноги, а после уже все стало безразлично… Наконец нас доставили в крепость и там стало по-настоящему плохо. Нас учили послушанию. Тебе лучше не знать как. Никому лучше не знать. Теперь в западной крепости так не поступают. Наш добрый энэи Граат запретил.
– Подумаешь, – отмахнулась Элиис от сказанного. Считать араави «хорошим» она не желала.
– Сначала я боялась и исполняла все, – так же тихо прошептала сирена. – Потом не смогла. Один из нас провинился. Мне приказали убить его, используя яд голоса. Мы ели за одним столом три года. Его вывели на край скалы. И я… мне приказали, а я ослушалась.
Сирена сгорбилась и в отчаянии закрыла лицо руками. Элиис испуганно замерла. Отложила ткань и стала расчесывать темные густые волосы, прядь за прядью, иногда осторожно гладя вздрагивающие плечи женщины. Та не возражала и, кажется, даже ничего не замечала. Совсем тихо и быстро, так, что половину слов не разобрать, шептала о прошлом. Едва ли она прежде говорила хоть кому-то столь тайное и страшное, памятное и ненавистное. Шаг за шагом. Как ее привели в подвал и как туда же доставили приговоренного. Как снова и снова требовали исполнить волю жрецов-наставников. Как топили, вынуждая захлебываться, снова приводили в сознание и снова требовали убить… Пробовали иные способы воздействия.
Элиис прочесала последнюю прядь. Собрала волосы сирены на затылке и связала своей самой красивой ленточкой. Лоота наконец выдохлась, иссякла и замолчала. Долго сидела неподвижно, закрыв лицо руками. Потом попросила флягу, напилась.
– Спасибо, – попробовала улыбнуться она.
– Ты все же уступила?
– Я была глупа, – прикрыла глаза Лоота. – Более умные уступали сразу, поскольку поняли: когда сирене исполняется семнадцать, ее испытывают на послушание. Мне не позволили бы его убить… наверное. Скорее всего, именно так! Но я тогда была глупая, я не понимала, что мое дело – подчиняться жрецам и совершать в точности то, что мне велено. Не думать, только выслушивать приказ и исполнять. Я просто не знала, что может случиться с непокорными. Меня заперли в отдельной комнате. Десять дней не трогали. Я думала, простили или, наоборот, решили казнить. А они просто ждали, пока до крепости доберется тот, кого назначили мне в мужья. Дети от двух родителей-сирен часто имеют очень сильный дар. Через год у меня родился сын. Я точно помню, – губы Лооты жалко дрогнули, – именно сын. Я очень хорошо помню, он был здоровый мальчик, веселый и славный. Он хорошо кушал и быстро рос… Я тогда не пила сок ош, я все помню… Когда его отобрали, вот тогда все и началось. Помню, как приучали. Как доставили к хозяину… я сразу привыкла его звать именно так – хозяин. Помню три года жизни на Гоотро, я была молода и приносила много пользы храму.
– Переодевайся, ты вся дрожишь.
– А дальше… дальше все стерто. Десять лет жизни, вся моя молодость – как будто ее и не было, – с ужасом прошептала сирена, неловко стаскивая длинную рубаху. – Десять лет, а то и больше. Я не помню ничего!
Лоота быстро закуталась в ткань и теперь сидела неподвижно, уставившись невидящим взглядом в одну точку на полу. Элиис стало совсем жутко от тяжести прошлого этой женщины. Вдобавок перед глазами до сих пор была кожа на спине Лооты, которую удалось рассмотреть во время переодевания сирены. Рыхлая, бугристая, сильно попорченная то ли плетью, то ли тонким прутом. Не имея сил отказаться от поиска новых следов прошлого, Элиис изучила лицо и руки Лооты и заметила глубокие следы на запястьях. Сирена догадалась, неловко спрятала руки под ткань.
– Это появилось, уже когда я стала нехороша для Гоотро и меня вышвырнули из столицы, передали нищему западу… Доставили на остров Аоок. – Сирена нехотя выдавила пояснение и поморщилась. – Я поняла, что растворяюсь в этом проклятом соке ош… Хотела умереть. У ракушек острые кромки. Очень острые. Но за мной следили. Дальше я не помню совсем ничего. Сплошные обрывки, я не знаю, где правда, а где сны.
– И как же твой сын?
– Араави Граат обещал найти его, – вскинулась женщина. – Он добрый, он исполнит. Сказал, у меня уже взрослый мальчик. Ему должно быть теперь пятнадцать. Мне нельзя просить сок ош. Понимаешь? Никак нельзя.
– Но ты просишь, – отметила Элиис, выбрав самую красивую рубаху из стопки. – Такая годится?
– Любая годится, – благодарно улыбнулась сирена. – Ты тоже добрая. Ты меня не презираешь. И даже стараешься не бояться. Обычно нас опасаются. Сиренам, которых храм отдает для охраны газура, в присутствии знатных энэи надевают намордники, чтобы мы не могли не то что использовать голос – даже рта открыть. Я знаю, когда я была молода, меня хотели продать в жемчужный дворец на Гоотро.
Сирена натянула рубаху, еще раз благодарно улыбнулась и взяла гребень. Стала расчесывать волосы Элиис, тихонько напевая песенку про удачливого рыбака. Счет улова казался нескончаемым. Девочка зевала, встряхивалась и снова задремывала, убаюканная легким и сладким напевом. Прикосновения пальцев сирены к волосам были приятными и едва ощутимыми. Наконец, когда прическа оказалась готова, женщина склонилась к самому уху Элиис и шепнула одними губами:
– Мне надо получить совсем немного сока ош. Просто чтобы я смогла спокойно спать. Понимаешь? Это не вредно. Добудь. Склянка у араави, я знаю. Запомни, склянка у араави, в его поясном кошеле. Запомни…
– Ты… – Элиис резко вскинулась, отстраняясь. – Правильно тебе не верит араави!
– Молчи! – Негромкий вроде бы голос вдруг сделался жестким и ударил, как плеть.
Носилки тотчас замерли, дверца с треском распахнулась. На сей раз араави был в самом настоящем бешенстве. Элиис сдавленно охнула. Ей и в голову не приходило, что сухой усталый мужчина может выглядеть настолько страшно. Вроде бы ничего не делает – просто смотрит. А действует его взгляд куда сильнее, чем голос сирены. Этот взгляд скрутил Лооту в комок боли, бросил на пол носилок. Женщина всхлипнула и стала часто и мелко дрожать, повторяя: «Простите». Без конца, одно слово…
– Полагаю, Лоота уже отдохнула и может идти пешком. – Тон араави не предполагал возражений. – Элиис, все хорошо?
– Да. Ты будешь ее наказывать? Даже если я попрошу не делать ей дурного?
– Кто же пойдет против первой просьбы божественной? – слабо усмехнулся араави, и его гнев угас. – Лоота, поблагодари сирина. Пока, так и быть, ты можешь остаться в носилках, если будешь хранить молчание. Скоро мы достигнем лагеря, его огни уже видны впереди. В путь!
Последние слова предназначались носильщикам и стражам. Те не замедлили исполнить приказ. Элиис откинула занавесь и стала смотреть на ритмично покачивающуюся долину. Темнота и уклон тропы спрятали горы. Фиолетовое плотное небо было накрепко пристегнуто к своду мира гвоздями звезд. Широкие листья шелестели и у самых носилок. Тропа едва намечалась в буйной растительности, заметная лишь по белым камням с двух сторон, выложенным ровными нитками. Была она незнакомая, новая: сюда, за верхний перевал, из деревни никто и никогда не выбирался. Зачем? Путь через горы неудобен. К прибрежью куда проще добраться по воде, огибая остров. Не так уж он и велик. Но упрямый араави отчего-то избрал трудный путь…
Два факела в руках стражей казались пойманным в плен и сопровождающим отряд закатом, пока Элиис не посмотрела в оконце. Теперь же она с удивлением озиралась: ночь! Глубокая – пожалуй, даже перешагнувшая середину. Араави отослал стража вперед и пристроился у самых носилок. Улыбнулся сирину:
– Упрямая, как насчет обещания не сбегать? Хотя бы до рассвета. Я желал бы кое-что тебе показать. Совсем недопустимое для сиринов, но весьма важное.
– До рассвета… – напоказ задумалась Элиис. И, кое-как выдержав несколько мгновений, кивнула: – Да, но не более того, так и знай!
– Так и знаю, – отозвался араави. – Выбирайся, идем. Я отослал его вперед… Люблю красиво удивлять, грешен. Ну вылезай, не сопи. Это не обман, а небольшой подарок. Без подвоха. Слово даю.
Элиис хмыкнула, нехотя признаваясь себе: она верит араави. И ей интересно. И носилки надоели так окончательно, что хочется не вылезти – а выпрыгнуть!
То, что увидела Элиис, покинув носилки и оглядевшись, привело ее в восторг.
Коняка. Кажется, так этот загадочный зверь называется. Почему-то гости ориима всегда твердили, что коняки ужас какие злые, и даже называли их чудовищами… А поди проверь, врут ли: на всех островах коняк так мало, что можно прожить жизнь и ни одной не увидеть. Ей повезло. Коняка стояла возле араави и усердно выгребала мягкими губами что-то вкусное из хозяйской ладони. Коняка была огромная, намного крупнее барана, на котором однажды удалось посидеть верхом и даже прокатиться. Юго держал рогатого, а Элиис каталась, хохоча и взвизгивая от радости. Потом, само собой, крупный сильный баран стряхнул верного Юго, она тоже свалилась… Пришлось бежать, уворачиваясь от рогатого строптивца, возмущенного «укрощением».
Коняка стояла смирно. Была она вся, до последней шерстинки, белая. Шкуру имела тонкую, с коротким ворсом. Зато волосы на шее и хвост впечатляли.
– Коняка, – восхищенно прошептала Элиис. – Живая! Я точно не сбегу до зари. И даже до вечера!
– Не коняка, а конь, – рассмеялся араави.
Смеялся он впервые за все время, что Элиис была с ним знакома. И показался вполне себе обычным человеком, живым и настоящим, тоже впервые. Никакой он не ужасный людоед. Просто устал безмерно и, судя по всему, очень хочет спать. Вон как веки опухли. И лицо стало окончательно бледным, осунулось еще сильнее, вроде даже пожелтело.
– Ты устал, – посочувствовала Элиис.
– Охранять сирина трудно, ты во всякий миг готовишь побег, – отшутился Граат. – Иди сюда, я посажу тебя в седло. Мы поедем на самый гребень склона. Доберемся туда и затем вернемся.
– А ну как коняка меня скинет? – осторожно выказала опасение Элиис.
– Его зовут Коор. – Араави хлопнул коня по шее. – Он добрый и вообще не обижает детей. К тому же мы поедем вдвоем. Неужели ты боишься?
– Я ничего не боюсь.
– Так я и думал, – серьезно кивнул Граат.
Понять, не прячет ли он улыбку, не удалось. Араави сразу отвернулся к коню, поудобнее перехватил ремни в руке и как-то очень сразу и ловко оказался вверху, на белой спине. Страж бережно обнял Элиис, поднял и усадил боком на колени к араави.
Девочка восторженно вздохнула. Торопливо вцепилась одной рукой в длинные волосы на шее коня, а другой – в пояс араави. Отсюда весь мир – внизу! И носилки невысоки, и даже огромные стражи смотрят на нее снизу вверх. Никакие они не каменные – улыбаются…