Для противодействия всему этому Хайек собрал на первую встречу на Мон-Пелерен замечательную группу либералов, большей частью людей, работавших в изоляции. Группа включала международно известных ученых в области экономической теории, политологии, философии (четверо из экономистов, участвовавших в этой первой встрече, позднее были удостоены Нобелевской премии); двое из участников – Вальтер Ойкен и Вильгельм Рёпке – были одними из главных архитекторов послевоенного немецкого экономического чуда. Задачей Хайека было создать условия для процветания либеральных тенденций в науке в надежде на то, что это привлечет общественное мнение. «Ведь настоящую проблему представляет распространенная иллюзия, будто свобода может быть предоставлена сверху, тогда как сверху можно лишь создать условия, которые позволили бы людям творить собственную судьбу» (с. 226).
Влияние Хайека оказалось глубоким и длительным: созданное им общество по-прежнему существует, а кроме этого были основаны и другие организации со схожими целями, особенно после начала возрождения австрийской школы. К этим организациям принадлежат Институт экономических дел в Лондоне; Институт гуманитарных исследований в Университете Джорджа Мейсона (Фэрфакс, штат Виргиния); Институт Катона в Вашингтоне, округ Колумбия; Институт Людвига фон Мизеса в Оберне, штат Алабама. Все эти группы внесли решающий вклад в возрождение либеральной мысли в США и в Европе.
Нам не нужно другого доказательства либерального возрождения, чем включение бывшей Восточной Германии в 1989 г. в состав Западной Германии; для Восточной Германии это было «новым открытием свободы», то, возникновению чего за 40 лет до этого в Западной Германии помог Хайек. И хотя было бы дерзостью называть Хайека пророком, главы 8, 10 и 11 содержат немало высказываний о природе немцев и германского народа, которые верны и поныне.
Как-то Хайек одобрительно процитировал знаменитый пассаж из «Общей теории» Кейнса о влиянии абстрактных идей на реальный ход дел. «И верные и ошибочные идеи экономистов и политических философов гораздо могущественнее, чем принято думать. Наделе мир подчиняется почти исключительно им»[28]. Собранные в настоящем издании тексты Хайека немало делают для подтверждения этой истины.
Питер Д. Клейн
Часть I Австрийская экономическая школа
Пролог Состояние экономической теории в 1920-е годы: взгляд из Вены[29]
Хотя мне кажется, что организаторы этой лекции желали, чтобы я пустился в воспоминания, до сих пор я сознательно выбирал темы, которые были тому помехой. Заводить такую привычку опасно, и непонятно, на чем остановиться, когда обнаруживаешь, что большей части аудитории воспоминания лектора неизвестны и неинтересны. Сам я в прошлом был не самым терпеливым слушателем подобных мемуаров и сейчас даже сожалею, что в свое первое посещение этой страны, 40 лет назад, мне не хватило ума выслушать и расспросить старого биржевого брокера, который, обнаружив мой интерес к экономическим кризисам, все говорил и говорил о кризисе 1873 г. – а я счел его занудой. Не знаю, с чего бы мне ждать, что вы будете терпеливей меня в свое время, тем более что мне по собственному опыту известно: стоит лишь дать себе волю, и вырываются всевозможные мемуары, которые проливают свет скорее на тщеславие рассказчика, чем на предметы более широкого интереса.
С другой стороны, как исследователь истории экономической мысли я зачастую тратил немало сил в тщетных попытках воссоздать интеллектуальную атмосферу прежних дискуссий, желая, чтобы участники этих споров оставляли хоть какие-нибудь сведения о своих отношениях с современниками, и, в частности, чтобы они делали это в том возрасте, когда их свидетельства еще достоверны. Теперь, стоя перед вами с намерением исполнить именно эту задачу, я хорошо понимаю, почему люди большей частью ее избегают; боюсь, что в такой попытке человек становится несколько эгоцентричным, и, если вам покажется, что я чрезмерно много говорю о собственном опыте, прошу вас помнить: в том, что я говорю обо всем этом, и состоит единственное (хоть, может, и недостаточное) оправдание моих речей. Не сомневаюсь, что, если мне когда-либо случится готовить эти лекции для публикации, все эти беседы придется сильно сократить. Но, в конце концов, это устное вступление – во многом всего лишь попытка поговорить со старыми друзьями, так что я дам себе волю.
Венский университет, когда я совсем молодым поступил туда в конце 1918 г., прямо с войны, и особенно экономическое отделение факультета права, был на редкость кипучим местом. Пусть материальные условия жизни были чрезвычайно трудны, а политическая ситуация весьма неопределенна, – поначалу все это мало влияло на интеллектуальный уровень, сохранившийся с довоенного времени. Здесь я не стану рассматривать вопрос о том, почему Венский университет, который до 1860-х годов был ничем не примечательным заведением, затем на 60–70 лет стал одним из наиболее интеллектуально продуктивных в мире, дав жизнь множеству всемирно известных научных школ в области философии и психологии, права и экономической теории, антропологии и лингвистики (если считать только школы, родственные нашей сегодняшней теме). Мне и самому непонятно, чем это объясняется и можно ли вообще объяснить подобные явления исчерпывающим образом. Достаточно отметить, что период интеллектуального расцвета в точности совпал с победой политического либерализма в этой части мира и ненадолго пережил господство либеральной мысли.
Возможно, сразу после окончания Первой [мировой] войны интеллектуальное брожение среди молодежи было даже сильнее довоенного, несмотря на то что некоторые крупные фигуры довоенного времени уже ушли и в рядах преподавательского состава, по крайней мере первое время, зияли заметные бреши. Отчасти это объясняется тем, что (как стало очевидно после Второй мировой войны) студенчество было более зрелым, а отчасти тем, что военные и первые послевоенные испытания породили острый интерес к социально-политическим проблемам. Хотя некоторые из тех, кто был постарше, стремились как можно быстрее завершить курс обучения, у молодежи годы, потерянные на службу в армии, породили скорее необычное стремление полностью использовать возможности, которые они так давно предвкушали.
Многие вопросы и проблемы, которые так горячо обсуждались в Вене, оказались в центре внимания западного мира чуть позже – отчасти, разумеется, из-за обстоятельств того времени, – и вышло, что в ходе моих скитаний у меня нередко возникало чувство, что «я здесь уже был»[30]. Темы наших дискуссий в значительной степени были предопределены близостью коммунистической революции – в Будапеште, до которого было рукой подать, несколько месяцев хозяйничало коммунистическое правительство, в котором важную роль играли интеллектуальные лидеры марксизма, позднее нашедшие прибежище в Вене, – а также неожиданный академический престиж марксизма, быстрое распространение того, что со временем стали называть «государством благосостояния», концепция «плановой экономики», тогда еще новая, но прежде всего опыт инфляции, какого не помнил ни один житель Европы. В то время в Вене уже набрал силу ряд чисто интеллектуальных течений, позднее покоривших западный мир. Я упомяну лишь психоанализ и зарождение традиции логического позитивизма, которая господствовала во всех философских дискуссиях.
Впрочем, мне следует сосредоточиться на развитии экономической теории. Пожалуй, наиболее удивительное обстоятельство состоит в том, что на фоне острейших практических проблем в центре интереса в Венском университете оказалась чистая экономическая теория. В этом явно сказалось влияние маржиналистской революции[31], которая произошла в общем-то незадолго до времени, о котором я сейчас веду речь. Из великих деятелей этой революции все еще работал лишь Визер[32]. И Бём-Баверк[33], и Филиппович – двое самых влиятельных университетских преподавателей предвоенного периода (первый в сфере теории, а второй в основном в сфере экономической политики) – безвременно скончались во время войны. Карл Менгер[34] еще был жив, но он был глубоким стариком и вышел в отставку пятнадцатью годами ранее и на публике появлялся лишь изредка. Для нас, молодых, он был скорее мифом, чем реальностью, тем более что и книга его[35], исчезнувшая даже из библиотек, стала огромной, почти недоступной редкостью. Среди тех, с кем мы сталкивались, немногие имели прямой доступ к нему. Старшекурсники были переполнены живыми воспоминаниями о семинарах Бём-Баверка, которые в предвоенные годы, несомненно, собирали всех, интересовавшихся экономической теорией. Наши ровесницы, напротив, были полны впечатлений о Максе Вебере, который читал семестровый курс в Вене как раз перед окончанием войны, когда мы, мужчины, еще не вернулись с фронта.
Визер, последняя живая связь с великим прошлым, большинству из нас казался надменным и недосягаемым господином. В то время он только что вернулся в университет с поста министра торговли в одном из последних правительств империи. Он читал лекции, опираясь на свою изданную перед самой войной «Теорию общественного хозяйства»[36], которую, кажется, знал наизусть, – единственный систематический трактат по экономической теории, созданный австрийской школой[37]. Лекции были несколько суховатым, но внушительным и эстетически приемлемым действом, рассчитанным по большей части на будущих юристов, для которых этот обзор экономической теории стал бы единственным их прикосновением к предмету. Лишь тем, кто, собрав в кулак все свое мужество, отваживался после лекции приблизиться к величественной фигуре, удавалось обнаружить бездну дружелюбия и благожелательности, а также получить приглашение на его малый семинар или даже на домашний обед.
Вначале у нас были два других постоянных преподавателя экономической теории: марксист, занимавшийся историей экономики[38], и молодой, склонный к философствованию профессор Отмар Шпанн, который вначале вызвал у студентов прилив энтузиазма. Ему было что сказать о логике взаимосвязи между целями и средствами, но вскоре он перебрался в область философии, которая большинству из нас казалась совершенно чуждой экономической теории. Но его небольшой учебник по истории экономической мысли[39], который считали слепком менгеровских лекций, для большинства из нас был первым вводным курсом в эту область.
Хотя в области политических и экономических наук только что были учреждены ученые степени, большинство из нас все еще ориентировалось на степень в юриспруденции, для получения которой требовалось очень незначительное знакомство с экономической теорией, так что профессиональные экономические знания приходилось добывать самостоятельным чтением, а также из лекций тех, кто читал их в свободное время из любви к предмету. Важнейшим среди таких курсов был курс Людвига фон Мизеса[40], но лично я познакомился с ним относительно поздно и расскажу о нем потом.
Здесь я должен сказать несколько слов об особенностях организации университетов в Центральной Европе, особенно в Австрии. Специфику структуры австрийского университета обычно мало кто понимает, хотя она – при всех своих недостатках – сыграла важную роль в сплочении штатных университетских профессоров и любителей в лучшем смысле этого слова, что было столь характерно для атмосферы Вены. Число штатных преподавателей университета (профессоров и адъюнкт-профессоров) всегда было невелико, и эти должности получали обычно уже в сравнительно немолодом возрасте, как правило – после сорока или даже пятидесяти лет. Но, чтобы получить право на такое назначение, следовало сначала, обычно через несколько лет после защиты докторской степени, получить лицензию на преподавание в качестве приват-доцента, которому не полагалось никакого жалованья, кроме доли в той весьма незначительной плате, которую взимали со студентов за прослушивание конкретных курсов. В естественных науках, где исследования можно вести только в специальных институтах, приват-доценты обычно занимали оплачиваемые должности ассистентов, что позволяло им целиком посвятить себя научной работе. Но во всех неэкспериментальных областях, таких как математика, право и экономика, история, филология и философия, таких возможностей не было. До Первой мировой войны академическая среда пополнялась, как правило, выходцами из класса с независимым доходом, которого почти все они лишились в ходе великой инфляции, так что единственный выход состоял в том, чтобы зарабатывать на жизнь чем-то другим, а свободное время посвящать исследованиям и – немного – преподаванию. На юридических факультетах, к которым, как вы помните, относилась и экономическая наука, обычным выбором было место государственного служащего либо, что еще привлекательнее, служба в торговых или промышленных компаниях, либо юридическая практика; в области изящных искусств было распространено преподавание в средних школах – чтобы пересидеть время, пока не удастся достичь вожделенной профессорской должности, если это вообще удастся – приват-доцентов всегда было намного больше, чем профессоров. Видимо, больше половины тех, кто стремился к академической карьере, так и оставались на всю жизнь внештатными преподавателями, которые учили всему, чему им хотелось, но практически ничего за это не получали. Постороннего наблюдателя, особенно иностранца, сбивало с толку то, что спустя несколько лет приват-доцентов также стали именовать профессорами, но это никак не изменило их положения. Правда, в некоторых профессиях, таких как медицина и право, престиж титула мог иметь немалое значение, и, получив право именовать себя «профессором», врач или адвокат получали возможность резко повысить свои гонорары. Зигмунд Фрейд, например, был профессором Венского университета единственно в этом смысле. Это не значит, конечно, что некоторые из этих людей не обладали столь же большим влиянием, как штатные профессора. Еженедельные два-три часа лекций или ведение семинаров позволяли порой одаренному педагогу оказывать большее влияние, чем штатные преподаватели – хотя монополия последних на прием аттестационных экзаменов серьезно ограничивала влияние внештатников.
Во всяком случае, для юристов и экономистов эта система была благотворна не только тем, что все университетские преподаватели приобретали изрядный опыт практической работы, но и тем, что она обеспечивала тесные связи между академической средой и практической деятельностью. Очень многие из наиболее одаренных выпускников, не сумевших получить степень приват-доцента сразу, не исключали для себя возможность такой карьеры в будущем и посвящали некоторое время научным исследованиям, что служило сохранению традиции Privatgelehrte, частного ученого, которая в XIX в. играла значительную роль, в Австрии, может, и не такую огромную, как в Англии, но все же некоторым образом значимую. В нашей области интересным примером из 1880-х годов является одна из лучших австрийских работ по математической экономике, «Теория цены» Рудольфа Аушпица и Рихарда Либена[41], из которых первый был сахарным фабрикантом, а второй – банкиром. Несколько подобных фигур было и после Первой [мировой] войны, и по крайней мере один из них – финансист Карл Шлезингер, написавший интересное исследование о деньгах[42] и придумавший термин «олигополия» – постоянно принимал участие в наших дискуссиях. Несколько крупных чиновников и промышленников, ранее сделавших себе имя в экономической науке, в эти неспокойные послевоенные годы были слишком заняты и погружаться в науку могли лишь урывками.