Старшим в нашей тройке остался Кегель. Пройдя по путям, мы подходим к вагону. Он здесь не один, рядышком стоят еще несколько. Неподалеку от них прохаживается какой-то местный в черном пальто и с винтовкой на плече. На руке у него белая повязка. Ага, так это, стало быть, и есть местная полиция? Нн-да… видок у него… прав был Ханс, такому типу – и свинарник доверить? Да ни за что!
Франц молча указывает ему рукой в сторону, и тот послушно отходит от вагонов. М-да… знают тут старину Кегеля! И, надо полагать, с самой серьезной стороны.
Беглый осмотр подтверждает самые неутешительные прогнозы: машина сюда не пройдет! А таскать груз вручную – мы все-таки выздоравливающие, а не наказанные за проступки штрафники!
– Магнус! – поворачивается Франц к третьему нашему спутнику. – Нужен паровоз.
– На станции их нет, – лаконично откликается тот.
– Тогда пусть этот охранник пригонит сюда пару десятков человек из местных – они оттолкают вагон поближе к разгрузочной платформе.
– И где он их возьмет?
– Не мое дело. Отыщет где-нибудь…
Магнус пожимает плечами и идет за полицейским. Как и что он там ему объясняет, неизвестно. Но спустя пару минут они оба направляются к станционным зданиям – договорились.
Здоровяк молча показывает мне рукой на скамейку – надо полагать, на ней раньше сидел караульный. Присаживаемся, нам спешить пока некуда. Кегель вытаскивает сигареты и закуривает. А я достаю из кармана галеты – не сидеть же просто так!
Тихо…
Даже не верится, что где-то там, совсем недалеко, сейчас идет война. Грохочут разрывы, и падают на землю наши товарищи. Мы не говорим о ней, эта тема – негласное табу в наших беседах. Обсуждаем все – дом, знакомых девушек и чьих-то жен. Собак и кошек. Делимся планами на будущую жизнь и прикидываем, какой она станет после войны. Но никто не рассказывает о том, что ждет его в окопах. Да и мне тоже как-то не по себе от мысли, что очень скоро наши вечерние разговоры будут вспоминаться как что-то совсем невероятное. Спокойные разговоры в дружеском кругу, где нет нужды прятать голову от пуль вражеского снайпера. Не нужно торопливо задувать зажигалку, опасаясь зорких глаз чужого артиллерийского наблюдателя. Мы и о русских не говорим. Никто не хочет вспоминать рукопашных схваток и блеска ножа перед глазами, когда в твой окоп ночью прокрадутся их разведчики. Ложась спать, мы раздеваемся и вешаем форму на спинку кровати – на фронте такая роскошь просто немыслима. Мы просто живем – живем каждым этим днем…
Но все же действительность постоянно прорывается к нам. Когда привозят новых раненых и санитары тащат их на носилках в дом. От них несет порохом и кровью, и лежащие на них люди в бреду еще отбивают вражескую контратаку. Когда появляются над нами чужие самолеты и мы слышим лай зенитных пушек неподалеку. А после этого со станции привозят новых раненых. Иногда, помогая санитарам разбирать вещи вновь прибывших, мы обнаруживаем в них застрявшие осколки. Для их сбора у нас на складе стоит железный таз, и порою он бывает заполнен почти на треть или наполовину. Война напоминает о себе каждый день. Я плохо помню свои воспоминания, в них только хриплые, плохо различимые команды и выстрелы – много выстрелов. Мы постоянно куда-то бежим, иногда едем, – но все как в тумане. Совсем не помню артподготовки – странно: все ребята вспоминают русскую артиллерию самым недобрым словом. А вот мины запомнились. Собственно говоря, не сами они, а то, как мы постоянно смотрели под ноги, опасаясь неприятных сюрпризов. Товарищи говорят, что русские – большие мастера по этой части, им верить нельзя! Можно ожидать любой неприятности. Рассказывают, что иногда по непонятным причинам взлетают на воздух дома, мосты и различные объекты: в них, оказывается, заложили мины с часовым механизмом! Кто знает, может быть, и под нашим домом сейчас тикает адская машина?
Металлический лязг!
Мы с Францем одновременно поворачиваем головы на звук. Это наш вагон, тот, что с медикаментами. Именно его охранял полицейский. И именно оттуда прилетел звук – кто-то что-то уронил…
Поднимаемся на ноги – это надо проверить! Оружия у нас нет, его не выдают выздоравливающим, но пудовые кулаки Кегеля – весомый аргумент! А я подбираю с земли увесистую палку: ею тоже можно врезать по первое число.
Мой товарищ машет рукой и указывает направо: там утоптанная тропинка. По ней можно подойти близко и при этом без большого шума. Крадучись, обходим вагон.
Так и есть!
Небольшое окошко в стенке сейчас приоткрыто, и оттуда слышна какая-то возня. Хм, но кто туда залез? Окошко-то очень небольшое!
Прячемся за углом вагона и осторожно выглядываем за угол.
Долго ожидать не пришлось: внутри завозились, и из окошка появились ноги в стоптанных сапогах – вор вылезал наружу.
Франц внезапно подпрыгивает и одним рывком выдергивает обладателя сапог на улицу. Как морковку из грядки!
Плюх!
Во все стороны летят щепки и пыль – вор врезается в кучу каких-то старых досок. Ну и ну! Вот это бросок!
Впрочем, ничего удивительного здесь нет, воришка весьма невысок ростом. Да это же мальчишка! То-то он в окно пролез… Падение его слегка оглушает, и он беспомощно ворочается на земле, пытаясь прийти в себя. Наклоняюсь и поднимаю с земли упаковку бинтов – он выронил ее, когда летел по воздуху.
– Смотри, – говорю я товарищу, – наши бинты! Вот кто их таскал!
Кегель берет их у меня из руки и присаживается на корточки перед лежащим. Паренек с испугом на него смотрит. Ну еще бы! Франц и в хорошем-то настроении выглядит пугающе, а уж сейчас…
– Кто ты? – Кегель с интересом разглядывает мальчишку. – И зачем тебе бинты?
Тот молчит, только его глаза затравленно бегают вокруг. А ведь он влип! За такие вещи… в общем, я ему не завидую.
Не меняя положения, Франц выбрасывает вперед руку.
Хлоп!
И от основательной затрещины с головы парня слетает кепка.
– Ну?
– Я… мне есть нечего…
Вот тебе и раз! Мне понятны его слова! Но Кегель недовольно покачивает головой – он ответа не понял.
– Мне ударить тебя еще раз? – угрожающе произносит он.
– Франц! Он есть хочет! – выпаливаю я.
– С чего ты это взял?
– Ну… он сам сказал…
– И ты понял? – недоверчиво смотрит он на меня.
– Ну уж слово «есть» я как-нибудь разберу!
– Спроси у него, как часто он сюда залезал?
– Как? В смысле – как я его спрошу?
– Как-нибудь, – пожимает он плечами. – То, что он голоден, понял же?
– Э-э-э… – чешу я висок. – Попробую, но… сам понимаешь, я же не переводчик!
Присаживаюсь на корточки перед полулежащим парнем.
– Ты… Ты – вор?
Не знаю, правильно ли я это говорю, но парень вдруг краснеет. Понял?
– Нам есть нечего! Вы забрали еду, и все подыхают с голоду!
Понял!
– Стоп! – вытягиваю вперед раскрытую ладонь. – Ты – как много раз – сюда?
Киваю в сторону вагона.
– Да что ты заладил, фриц?! Много – не много… Нам есть нечего!
– Он путает мое имя, – недовольно произносит Кегель. – Я – Франц!
– Э-э-э… я думаю, он вовсе не тебя имеет в виду. Все то же – хочет есть!
– Он часто сюда залезал?
– Непохоже. Думаю, что в первый раз. Что будем с ним делать?
Действительно, что? По логике вещей – сдать в полицию. Но это ему вылезет боком, за такие вещи по голове не погладят! И мы оба это понимаем.
Франц внезапно сдергивает с парня пальтишко и трясет его. На землю падают какие-то немудреные вещи, зажигалка, какие-то железки – обычный хлам, который таскает в карманах любой мальчишка. Кегель рывком поднимает парня на ноги и ощупывает у него карманы.
Пусто.
В том смысле, что ничего интересного там нет. Нет бинтов, медикаментов, и еды тоже никакой.
– Он не врет… – глухо говорит мой товарищ.
Обернувшись, он делает два шага к вагону и, размахнувшись, ловко забрасывает в окно упаковку бинтов.
– Вот так! Нет никакой кражи!
М-да? Даже так?
– Что у тебя с собой из еды?
– Галеты… Сыр еще есть…
– Дай сюда! – Франц забирает у меня продукты и, вытащив из своего кармана банку сардин, сует все это растерянному мальчишке.
– Вон! – делает он недвусмысленный жест рукой. – Бежать!
– И почему ты так поступил? – провожая взглядом улепетывающего парня, спрашиваю я.
– Ты знаешь, что такое голод? Когда нечего есть и родная сестра выходит на панель, чтобы прокормить своих младших братьев?
– Н-нет… не довелось такого испытать…
– Тогда ты меня не поймешь…
А через пару дней меня вызвали в один из кабинетов госпиталя. Зашедший санитар кивнул на дверь в коридор и посоветовал поторапливаться – мол, времени немного, а герр оберарцт человек занятой.
Поднимаюсь на второй этаж и топаю к указанному кабинету. Стучусь.
– Войдите!
– Герр оберарцт! – вытягиваюсь я на пороге. – Прибыл согласно вашему приказу!
– Вот как? – прищуривается сидящий в кабинете пожилой врач. – Прибыл? А кто прибыл? Отчего не представляешься?
– Виноват, герр оберарцт! Но я до сих пор не помню своей фамилии! Да и в имени, откровенно говоря, тоже не до конца уверен…
– Понятно… – кивает Киршбеер (надо думать, это он – кому же еще я тут нужен, кроме него?). – Ладно, гренадер, садись-ка ты на кушетку.
Он подходит ко мне и теплыми чуткими пальцами ощупывает мою голову, разворачивает меня лицом к свету и всматривается в глаза. Возвращается к столу и, листая лежащие на нем бумаги, начинает подробные расспросы. О чем? Да обо всем. Как я сплю, вкусно ли здесь кормят и что мы делаем в команде выздоравливающих. Давно ли я читал газеты, и какие новости заинтересовали меня больше всего. И многое другое, на мой взгляд, совершенно не относящееся к делу. Странный случай, когда меня вдруг стошнило после выпитого шнапса, его отчего-то совсем не удивил. Впрочем, он врач, и ему виднее. Стараюсь не пропускать никаких мелочей. Вот разве что про происшествие на станции ничего ему не рассказал… Но напрямую он и не спрашивал, так что обвинить меня в неискренности – не получится. Примерно через час оберарцт замолкает и некоторое время что-то пишет.
– Угум… понятно. События последних дней ты помнишь. Даже и в деталях, это хорошо! А вот все предыдущее… Ретроградная амнезия? Очень возможно… Ну что ж… попробуем так…
Он встает и, подойдя к шкафу в углу комнаты, открывает дверцу.
– Держи!
И через всю комнату ко мне летит карабин.
– Заряжай!
Прижав локтем к телу приклад, подбиваю ладонью вверх рукоятку затвора. Рывок на себя! А левая рука привычно скользнула вниз – к подсумкам.
Но их же нет!
– Продолжать!
Ладонь привычно хлопает по бедру, скользит вверх, в попытке зацепить застежку. Ухватив пальцами воображаемую обойму, заученным жестом тычу ее в карабин.
Щелчок большого пальца – сейчас пустая обойма отлетела бы в сторону. Левая рука, оборачиваясь вокруг цевья, охватывает оружие, а правая уже толкает рукоятку затвора вперед.
– К бою! Цель – то дерево! – тычет рукою в направлении окна врач.
И вновь приходят в движение мои руки. Левая рука скользит под цевье оружия, а правая, обтекая шейку приклада, – к спусковому крючку. Задержать дыхание, пол-оборота… приклад привычно уткнулся в плечо.
– Огонь! Пять патронов – беглым!
Щелчок.
Правая рука меняет положение – к затвору. Локоть держать! Не оттопыривать рук в стороны! Голову влево!
Лязгает затвор, и рука скользит назад, к спусковому крючку. Голова на место… так, цель чуть сместилась… ствол довернуть…
Щелчок!
– Стоп! Оружие – разрядить! К осмотру!
Рывок затвора, взгляд в патронник – пусто. Левая рука вздергивается к плечу, поднимая ствол карабина к потолку. Разворачиваю оружие открытым затвором к врачу и прижимаю приклад карабина правой рукой к телу.
– Так-так-так… – Киршбеер обходит меня вокруг, с интересом приглядываясь к моей стойке. – Вольно… гренадер. Затвор – закрыть, оружие поставь к столу. Садись.
Ставлю в указанное место карабин. Только сейчас обращаю внимание, что он учебный. Казенник ствола просверлен, да и затвор оружия ходит подозрительно легко. Надо думать, еще и подаватель из магазина вытащили, да и бойка у него тоже наверняка не имеется – спилили. А что? Солдат, потерявший память… мало ли какие рефлексы могут вдруг всплыть из глубины его контуженого мозга! Отыскать в госпитале парочку патронов – вообще не вопрос: мы же разгружаем раненых, а у них в карманах такого добра – завались!
Подхожу к стулу и опускаюсь на него. Руки еще подрагивают. Я не ожидал такого поворота событий.
– Так вот, Макс, ты говоришь, что ничего не помнишь из своего прошлого. Возможно, это и так, но твое тело помнит гораздо больше головы. Во всяком случае, то, что забито у тебя на уровень безусловных рефлексов, выполняется абсолютно автоматически. – Доктор приподнимается со своего места и подходит ко мне. – Ну-ка привстань.
Приподнимаюсь, и он повторяет все те же процедуры: меряет пульс, приподнимает веко и рассматривает глаза, заставляет открыть рот и разглядывает зубы.
– А ты в форме, мой мальчик. Видно, что подобные упражнения для тебя не в новинку и не в тягость.
Он возвращается к столу и опускается на свое место.
– Ну что ж, подытожим увиденное. Сколько тебе лет?
– Не помню, герр оберарцт.
– Прикинем. Больше двадцати – это совершенно однозначно. И даже больше двадцати пяти. Зубы в хорошем состоянии, стало быть, возможность ухода за ними имелась. Твоя строевая подготовка… Хм… Тут есть над чем призадуматься. То, что ты опытный солдат, – несомненно. Все движения выверены до автоматизма, и голова в них практически не участвует. Тело само помнит все, что должно знать. А это, уж поверь мне, не за один год получается. Локти прижимаешь к телу – вот это что-то новое. Обычную пехоту так не учат. И оружие к осмотру предъявляют совсем другим способом.
Он на некоторое время задумывается и делает какую-то пометку в своих бумагах.
– Опять же стрельба… Что-то похожее есть, но это не стандартная подготовка обычного солдата. Нет… Школа, несомненно, наша, но только чья?
Он задумчиво постукивает карандашом по столу.
– Встать! Смирно! Имя?! – резко выстреливает Киршбеер.
Как подброшенный пружиной, вскакиваю с места и вытягиваюсь. Ладони прижаты к бедрам, ступни вместе – стандартная строевая стойка.
– Макс Крас…
– Имя!
– Красовски, герр оберарцт!
– Звание!
На этот раз я беспомощно молчу.
– Часть!
– Пехотный батальон… Не помню, герр оберарцт.
– Так… Садись. Красовски, Красовски… И говор у тебя баварский. Хм. Ладно, посоветуемся мы и на эту тему. Я пропишу тебе лекарство, будешь принимать его в течение недели. А пока свободен.
Закрыв за собой дверь, выхожу в коридор и только сейчас замечаю, что по моему лбу скатываются крупные капли пота. Ничего ж себе, вот это встряску закатил мне доктор.
– Видите ли, Борхес, то, что я увидел у этого парня с потерянной памятью, однозначно указывает, что это старый и опытный солдат. На его теле есть отметины от ранений, причем достаточно старые, не менее двух-трех лет назад.
– Какие именно, герр оберарцт?
– Ну шрамы, еще всякая мелочь. Но вот одно ранение совершенно точно пулевое. Его ранили в ногу, и это было достаточно давно.
– Как давно? – Собеседник врача носил погоны обер-вахмистра и принадлежал к полевой жандармерии. Уже немолодой, с пробившейся в волосах сединой, он тщательно записывал в блокнот все то, что говорил ему врач.
– Я бы сказал, года три, если не больше.
– То есть тридцать девятый – тридцать восьмой?
– Я бы сказал, что и раньше.
– Где же он умудрился поймать пулю в это время? Разве что в Испании успел побывать? Но в этом случае ему действительно больше двадцати пяти лет. Скажите, герр оберарцт, ранение слепое?
– Да.
– То есть пуля еще в ноге?
– Не уверен. Можно сделать рентген – тогда я отвечу на этот вопрос точно. Но что это вам даст, Борхес? Он мог словить пулю из какого угодно ствола, и совершенно не факт, что это продвинет нас хоть на миллиметр.
– Не скажите, герр оберарцт, он же не медик, ведь так?
– Так. Я бы сказал, он очень даже не медик. Совершенно очевидно, что он учился прямо противоположным вещам.