Он и сам с тех пор здорово изменился – погрузнел, постарел, на лбу появились залысины, а в голосе отчетливые равнодушные интонации. К тому же он оказался довольно заурядным собеседником и, кроме работы, ничем, кажется, не интересовался, за исключением похабных анекдотов и выпивки. Пил он, конечно, не так крепко, как Можаев, но от рюмки редко отказывался. Впрочем, это считалось абсолютно естественным – хирурги во все времена пили водку и трахали женщин. Было в этом обычае что-то гусарское, – отложив в сторону окровавленную сталь, расслабиться на веселой пирушке.
В общем, все оказалось почти обыденным. Обожание, какое испытывала Карина к этому казавшемуся когда-то необыкновенным мужчине, развеялось очень быстро. Вскоре после того, как они впервые сошлись с ним. Это случилось во время ночного дежурства, выдавшегося на редкость спокойным и поэтому казавшегося бесконечно долгим. Сначала они просто болтали в полутьме пустой ординаторской, а потом Петр Константинович предложил ей от скуки тяпнуть по стопочке спирта. Все остальное получилось само собой – они занялись любовью на старом продавленном диване, который был свидетелем, наверное, сотен таких безобразий. Все было второпях и не принесло Карине особого удовлетворения, зато она лишилась еще одной иллюзии, приобретя взамен очередную частицу того, что зовется жизненным опытом.
Об их связи наутро знали уже все – больница не то место, где можно что-то утаить. Карине было наплевать, что о ней судачат. Гораздо хуже было то, что с каждым днем она убеждалась – Тупицын ничего для нее не значит, и то, что происходит между ними, глупо и бессмысленно. Однако порвать с любовником она не спешила – то ли из-за упрямства, то ли из-за жалости. Петр Константинович был, разумеется, женат, но супружеской жизни у него в полном смысле этого слова не было – жена его постоянно болела (было у нее какое-то чисто женское неблагополучие) и дважды в году лежала в стационаре. В общем, ничего хорошего.
Воспоминания Карины были прерваны, когда автобус внезапно и резко затормозил и пассажиры повалились друг на друга, соприкасаясь горячими потными телами и ругаясь на чем свет стоит. К счастью, дверцы открылись, и человеческая масса частично рассосалась на очередной остановке.
Правда, взамен вошли новые пассажиры. Ощущая горячее дыхание над ухом и бесконечные тычки в бок, Карина с завистью посмотрела на тех, кто сидел на заднем сиденье. Они все-таки располагали некоторым комфортом, могли расслабиться и даже поговорить.
Невольно Карина прислушалась к назойливому стрекочущему голоску женщины в безвкусном платье, из-под которого выглядывала скрученная бретелька лифчика. Бретелька была розовой, а кожа на полуоткрытом плече женщины бледной, с россыпью бурых пигментных пятнышек – сочетание, которое вызвало у Карины острый приступ брезгливости. Вдобавок на голове у этой женщины был какой-то невообразимый перманент, делавший ее невыразительную внешность совсем уж отталкивающей.
Но эта дама, кажется, считала свой экстерьер абсолютно естественным и вела себя раскованно, почти в полный голос беседуя с соседкой по сиденью. То, что она говорила, заинтересовало Карину. Глядя в окно, она слушала не отрываясь, потому что сразу сообразила, о чем идет речь.
– …Так вот, ты представляешь, какой ужас? Утром прибегает Катька, вся в слезах, лица на ней нет – говорит, мама, я боюсь там оставаться! Вдруг нас тоже убьют? Они с мужем живут как раз напротив – в такой же пятиэтажке…
Соседка, дебелая, с высокой прической, глаза навыкате, перебила с живейшим интересом:
– Она что же, в обычном доме жила, любовница-то?
– Ага! В квартире на первом этаже. Говорят, у нее на площадке только ее квартира и была, остальное там под магазин передали. Очень удобно – принимай кого хочешь, никто тебе и слова не скажет…
– А как его… Ну, который к ней ездил?
– Да Шапошников же! Да знаешь ты его! Он до девяностого года на электромеханическом инженеришкой работал. Потом, когда сокращение пошло, пристроился водкой торговать, с криминалом связался… Потом куда-то пропал, а уж пять лет как он банкир – на Гагарина дом с колоннами видела? «Триггер-банк» называется – вот он им и заправляет…
– Так этот самый?! Депутат который?!
– Он! Они теперь все в депутаты подались, чтобы, значит, полная неприкосновенность… Вот он к этой девке и ездил. Причем жена у него, говорят, неплохая, но вот потянуло кота, как говорится… Ну та, покойница, вообще красавица была, просто вот бери и на обложку! Губа у этих депутатов не дура!
– Так что – всех и перестреляли?
– Ты слушай! Он к ней приехал часов в десять на «Мерседесе» и заночевал. А водитель его, охранник, все это время в машине торчал, а куда денешься? Часа в три ночи вдруг подъезжает еще одна тачка, из нее выходят четверо – и в этот самый подъезд. Охранник-то забеспокоился – и за ними. И тут как пошла стрельба! Водителя наповал, девку, говорят, всю изрешетили, а Шапошникова в живот из ружья. Может, и его бы прикончили, да, говорят, он не спал вовсе, тоже успел выстрелить. Спугнул их.
– И чего же дальше?
– А чего? Сделали они свое дело, сели в машину – и поминай как звали! Соседи, которые проснулись, милицию вызвали, «Скорую»… Тут же эти понаехали – крутые на «Мерседесах», откуда уж узнали? Должно быть, Шапошников еще в чувстве был – сам позвонил. У них теперь ведь в каждом кармане по телефону…
– И как он – живой?
– А кто знает? Увозили – вроде еще живой был. Но кто видел, говорят – ужас необыкновенный! Квартира в крови вся! На лестнице кровь, и даже возле дома лужа… Просто мясорубка, представляешь? Следователь будто объяснил, что эти из обрезов стреляли картечью, как на крупного зверя, с особой жестокостью!
– Да-а, жизнь! Живешь и не знаешь, доживешь ли до завтра!
– Не говори! Страшно жить, страшно!
Голова в завитках немыслимого перманента повернулась лицом в сторону Карины, и выцветшие глаза пристально уставились на девушку, словно призывая ее тут же подтвердить тезис об ужасе жизни.
Карина с досадой обнаружила, что давно и с интересом пялится на незнакомую словоохотливую тетку, и тотчас скромно отвела взгляд.
Вот, значит, как – уже весь город знает об этой истории! Знают даже, что говорил следователь. И ничего удивительного – Плужск не то место, где можно что-то сохранить в тайне.
Вот и о ее связи с ведущим хирургом узнал весь город. Все коллеги, все старухи на базаре, и, разумеется, жена Тупицына тоже узнала. Карина была не склонна придавать этому особое значение, но однажды ее вызвала в свой кабинет старшая медсестра отделения Надежда Николаевна.
Если Карина кого и побаивалась в своей жизни, так это именно Надежду Николаевну, худощавую подтянутую женщину с пронзительным взглядом и тихим беспощадным голосом. Этим голосом она могла довести до слез любую медсестру, любую санитарку. Да и врачам порой от нее доставалось. Хирурги за глаза называли ее железной леди. Надежда Николаевна знала свое дело и свое отделение как пять пальцев и не прощала ни малейшей нерадивости. Невытертая пыль на подоконнике или не приготовленный вовремя дезраствор грозили виновнице таким разносом, после которого многие писали заявление об уходе.
Идеальный порядок и стерильность были ее манией. Именно этого она требовала от каждой новой медсестры с самого первого дня. Она вводила в курс дела каждую из них – Карину, разумеется, в том числе, – лично демонстрируя, как готовить материал для стерилизации, как правильно обрабатывать руки перед операцией, как раскладывать на столике инструменты, как заполнять документацию, как выхаживать больного. Урок был стремительным, но доходчивым – сообразительные схватывали его на лету. Тех же, кто не умел учиться быстро, ждали ежедневные неотвратимые разносы, учиненные негромким зловещим голосом, от которого самые крепкие рыдали в голос.
Некоторые девчонки, набираясь нахальства, пытались на Надежду Николаевну жаловаться, но это кончалось плачевно – начальство неизменно оказывалось на стороне старшей сестры, и бунтовщицы в итоге с позором покидали больницу.
Карина оказалась сообразительной – настолько сообразительной, что хирурги вскоре стали все чаще привлекать ее к участию в операциях. И не за черные брови, разумеется; над окровавленным операционным полем, в лучах белого света, между жизнью и смертью эти добродушные мужики, выпивохи и бабники, напрочь забывали о своем легкомыслии, становились злыми и сосредоточенными, думали только о деле и не прощали ни малейшей ошибки. Карина почти не делала ошибок. Более того, она без особых усилий осваивала и то, чего от нее не требовали. Она многому нахваталась у хирургов, стоя вместе с ними возле операционного стола, именно поэтому сегодняшней ночью Леснов, не колеблясь, взял ее в помощники, и она справилась. Игорь Анатольевич Можаев, добрейший человек, не один раз, сокрушенно покачивая головой, говорил: «Тебе, красавица, в институт надо! Ты тут тогда всех мужиков за пояс заткнешь!» Она отмахивалась – без того в жизни забот по горло. Но слушать такое было приятно.
Ценила ее и Надежда Николаевна, хотя старалась внешне этого не подчеркивать. Однако, общаясь с Кариной, она вдруг странным образом менялась – глаза ее теплели, а голос хотя и оставался тихим, но жесткие интонации совершенно из него испарялись. Можно сказать, Надежда Николаевна держалась с ней на равных.
Но однажды Карина все-таки испытала на себе гнев старшей медсестры. Та пригласила ее к себе в конце рабочего дня, и по тому, каким тоном это было сделано, уже можно было догадаться, что ничего хорошего Карину не ожидает. Однако, не чувствуя за собой никакой вины, она вошла в крошечный кабинет старшей без страха и, сунув руки в карманы халата, выжидающе остановилась у порога.
Надежда Николаевна сидела за столом, неестественно выпрямив спину, про таких говорят «будто аршин проглотила», и разглядывала Карину изучающим, далеко не добрым взглядом. Карине это показалось почему-то забавным.
– Да что случилось-то, Надежда Николаевна? – с легкой досадой воскликнула она, капризно надувая губы.
Глаза старшей сердито сверкнули, и она легонько хлопнула ладонью по столу.
– Хватит! Что случилось… – негромко, но пугающе произнесла Надежда Николаевна. – Бедная овечка! Не знает она, что случилось! До каких пор это будет продолжаться, ты мне скажи!
И хотя предмет разговора по-прежнему не был назван, Карина сообразила, о чем идет речь. Но здесь она не считала свои позиции слабыми. В ее черных глазах тоже загорелся упрямый огонек, и она с вызовом сказала:
– Это вы про мою личную жизнь?
На лице Надежды Николаевны не дрогнул ни один мускул. Продолжая сверлить Карину взглядом, от которого делалось до ужаса неуютно, она отчеканила тихим, но категорическим, как приказ, тоном:
– Твоя личная жизнь меня не касается! Только какая это личная жизнь, когда про нее знает последняя санитарка? Когда жена Петра Константиновича каждый день плачет, а ей, может, своих причин для слез хватает! Об этом ты подумала? И учти, с кем другим я и говорить бы не стала – выгнала бы с треском! И добро бы между вами любовь была, так нет же этого! Дурь одна – я не вижу, что ли? С Петра Константиновича какой спрос – мужик до самой старости как дитя. А ты женщина, красавица каких мало, соображать должна! Тебе хорошего парня искать надо, семью создавать, а ты смотришь на эту шушеру, которая по кабинетам тискается! Твое ли это дело? Почему в институт не идешь, как Можаев советует? Он, между прочим, мужик неглупый, попусту не болтает…
В ответ на это Карина хмуро возразила в том же смысле, что и без того забот хватает.
– Пускай так, – согласилась Надежда Николаевна. – Без института можно прожить. А без репутации, заруби на носу, не выйдет! Так и будешь всю жизнь в подстилках числиться, в быдле… Что бы вы там ни говорили, а без репутации человек гроша ломаного не стоит. Так было во все времена и так будет! Я ведь тебя на свое место прочила – мне до пенсии всего ничего осталось. Дальше работать и дня не буду. А ты такие кренделя выкидываешь!
– Может, мне оно ни к чему – это место, – возразила Карина.
– Может, и ни к чему, – согласилась Надежда Николаевна. – Говорят же, не место человека красит… А с Петром Константиновичем у тебя личные дела закончились – с сегодняшнего дня! Или же я их сама закончу – да так, что ты до самой смерти вспоминать будешь! Поняла?
Карина ничего ей на это не ответила. По-прежнему держа руки в карманах, она с независимым видом рассматривала крашеные стены. Ее свободолюбивая натура бунтовала против этого беспардонного вмешательства, но разум подсказывал, что, в сущности, Надежда Николаевна совершенно права и обижаться Карине следует только на себя.
– Ты ведь и сама не рада, сознайся! – продолжала между тем Надежда Николаевна уже другим, почти задушевным тоном. – Ну что тебе за резон обжиматься с мужиком, который уж все огни и воды прошел? Чего он тебе может дать? Пьяница, балабол, давление у него – не знала? Обрюзг весь, глаза потухшие… Я ведь его совсем другим помню – огонь был мужик! И жена его, Алла Дмитриевна, милая такая была женщина… Раньше они везде под ручку… Время никого не щадит! Вот и у тебя, думаешь, немерено этого времени? Ошибаешься! Совсем чуть его осталось. Не успеешь оглянуться, а жизнь-то уж и прошла…
Карина опять ничего ей не ответила. Да, пожалуй, сейчас она и не смогла бы этого сделать – к горлу ее подступил внезапно комок, а где-то в углах глаз задрожали предательские слезы. Что это было – стыд, досада, она и сама не знала. Просто в этот момент Карине почему-то стало себя до ужаса жаль.
Надежда Николаевна внимательно посмотрела на нее и закончила устало:
– Хорошо, иди… Чего тебе объяснять – ты и сама все отлично понимаешь… Кстати, вот возьми! Это шприцы тебе, одноразовые. Мама у тебя болеет, знаю. Всего не накупишься – на нашу-то зарплату! Возьми!
Карина не сразу, но все-таки подошла к столу, сунула под мышку коробку. Сказать «спасибо» у нее не получилось, она только кивнула поспешно головой и быстро вышла из кабинета.
Почему-то и теперь при этом воспоминании на глаза ее навернулись слезы. Карина несколько раз взмахнула ресницами, стараясь прогнать их, и вдруг почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. А может быть, причиной был просто запах перегара, доносившийся до нее слева. Карина неодобрительно покосилась в ту сторону и увидела нависшего над ней долговязого парня с потрепанным лицом и кудрявыми бакенбардами.
– Утю-тю! Чего-то мы плачем? – осклабившись, спросил парень, придвигаясь поближе. – Может, я утешу!
– Вали-ка на… – жестко сказала Карина, и глаза ее моментально сделались сухими.
Озадаченный парень облизнул слюнявые губы и хотел разозлиться, но Карина смотрела на него такими презрительными и бесстрашными глазами, что он не выдержал и, бормоча что-то угрожающее, ретировался поближе к выходу.
С такой публикой Карина давно умела обращаться, в ее жизни попадалось много таких, желающих утешить, разделить с ней стакан портвейна, полапать где-нибудь в подворотне. Да и в хирургическое отделение такие шебутные, плохо управляемые клиенты поступали довольно часто. Они признавали только тех, кто давал им мгновенный и жесткий отпор. У Карины это получалось, как вообще все, за что она бралась.
Неприятно было другое, кажется, все эти безмозглые мужики видели в ней только подстилку, подтверждая этим правоту слов Надежды Николаевны. И добро бы, так поступала та рвань, что отирается возле пивных ларьков и магазинных подсобок. Так нет же, с некоторого момента Карина поняла, что и нормальные мужчины ждут от нее того же.