Тот выдернул из кармана пачку денег, взятую у убитого водителя.
– Это тоже надо разделить пополам.
Каукалов решительно отстранил деньги рукой.
– Это ты оставь себе! Как память о боевом крещении.
Старик Арнаутов вошел в бокс и тоже потер руки.
– Ну, что за колченогий дилижанс вы тут пригнали? Показывайте!
Каукалов преобразился на глазах. Аронов изумился – он не считал своего приятеля способным к лицедейству, а тот, словно актер из погорелого театра, изменился до неузнаваемости.
– Обижаете! Какой же это колченогий дилижанс? – Каукалов сделал рукой широкий жест. – Дилижанс этот может дать фору любому «мерседес-бенцу».
– Ага, «бемцу»! – не удержался от подковырки старик Арнаутов, хмыкнул в кулак. – По «бенцу» – «бемц»! Все смешалось в доме Облонских. Так, кажется, у Пушкина сказано?
– У Толстого, – вежливо поправил Аронов.
Старик, даже не глянув в его сторону, отрезал:
– А мне все равно! – Обошел машину кругом, просипел брюзгливо: – Старая!
– Побойтесь Бога! – не теряя веселого тона, вскричал Каукалов. – Лак еще не вытерся. Хозяин у автомобиля был редкостный чистюля, за автомобилем следил, как за собственным здоровьем…
– Ага, потому с машиной и расстался, – снова подковырнул Арнаутов.
– Новая это машина, новая!
– Новой она будет завтра, – сказал старик, вытащил из кармана очки и натянул их на нос. – А сегодня она еще старая, – внимательно посмотрел сквозь чистые толстые стекла очков на Каукалова. – Ну что, Евгений Витаминыч?
– Вениаминович, – машинально поправил Каукалов.
– Хорошо, пусть будет Витаминыч, – старик Арнаутов рассмеялся. – Ну что, хлопаем по рукам?
– Четыре тысячи долларов, как и договорились.
– Три. Товар не тот, – сказал Арнаутов, – да и с прицепом он…
– С каким прицепом?
– Сам знаешь. Объяснять не буду.
Каукалов понурился, низко опустил голову. «Вот актер!» – восхитился Аронов.
– Но вы же обещали четыре…
– Мало ли что я обещал. Так же легко я могу и разобещать, отработать назад, – старик усмехнулся, показал желтоватые прокуренные зубы, – я не ангел – краснеть не буду.
Покосившись в сторону Аронова, застывшего в смиренной позе у стенки, Каукалов вздохнул согласно:
– Ладно. Выхода у меня нет.
– Вот именно, нету. – Старик хмыкнул, сощурился недобро, затем, постукивая пальцем по железу, обошел машину кругом, похмыкал что-то про себя и вытащил из шелкового спортивного костюма пачку долларов. Все купюры в пачке были сотенного достоинства. Новенькие – казалось, они еще краской пахнут. Старик Арнаутов ударил пачкой о руку, будто веером и, тщательно слюнявя каждую бумажку, отсчитал три тысячи, протянул Каукалову: – Держи, орел!
Тот молча кивнул, не считая, сунул деньги в карман.
– И будь здоров! – Арнаутов протянул руку Каукалову. – Не кашляй, следи за температурой тела. Чтоб не падала. – Он снова засмеялся.
Рука у него была жесткая, крепкая, молодая – Каукалов не подозревал, что у старика может быть такое крепкое пожатие.
– Пошли! – Каукалов подтолкнул напарника к выходу, – нам только бы до метро добраться, а там мы, считай, дома.
– Постой-ка, – произнес тем временем старик Арнаутов, безразлично глядя куда-то в сторону, в темень ржавых боксов. Он беззвучно притворил дверь гаража и ловко, будто фокусник, защелкнул сложный замок. Когда Каукалов остановился, поманил его пальцем: – Подь-ка сюда!
Каукалов подошел.
– Ты, братец мой Иванушка, не обижайся, что я тебе столько заплатил, – сказал старик Арнаутов, – а заплатил я тебе много. Другие заплатили бы в два с половиной раза меньше, – это первое. Второе. Это я сделал только ради тебя. Третье. На будущее… Промышлять старайся не «жигулями», а бери иномарки. За иномарку получишь больше. И четвертое. Саньке моему не звони. Понял?
Не сразу дошло до Каукалова, что старик о внуке своем говорил. А ведь Санька – армейский корешок, закадычный друг по первому году службы. Хлебнули они тогда много – в основном горького, сладкое им не всегда даже к чаю перепадало. Их, двух москвичей, неизменно хотели унизить, называли «столичными лохами», посылали чистить гальюны, а потом, когда дед вызволил Саньку из армии и увез в Москву, Каукалову жить стало еще хуже.
– Не звони… Понял? – повторил дед Арнаутов.
– Понял, – произнес Каукалов тихо, – чем воробей ворону донял.
В проулке, когда вышли на свет, Каукалов достал из кармана деньги, отсчитал две тысячи, отдал напарнику.
– Держи! Как и договаривались.
Лицо Илюшкино едва приметно дернулось, взгляд сделался туманным.
– Так ведь же…
– Держи! – Каукалов снова ткнул ему деньги. – Дают – бери, бьют – беги!
– Давай поровну!
– Нет. Я же обещал, что ты заработаешь две штуки – две штуки тебе и даю.
– Ладно, – сказал Аронов, принимая деньги, – у меня найдется приемщик получше этого угря в галошах.
– А вот это – дело! – одобрил Каукалов. – Действительно, найди другого угря! Пусть он будет судаком, пусть будет щукой или язем, но более щедрой рыбой, чем старый мухомор.
Через два дня они взяли другую машину – «опель» редкого серебристого цвета, за рулем которого сидел улыбчивый редковолосый парень с красным носом и повадками «голубого» – он сразу положил глаз на Каукалова и очень внимательно следил за ним в висевшее над головой зеркальце заднего вида: поймав взгляд Каукалова, расцветал, словно красная девица. Каукалов сидел с непроницаемым, почти каменным лицом – делал вид, что не замечает. Аронов вальяжно развалился впереди, закинув на кожаное сиденье руку.
На этот раз направлялись в сторону Юго-Запада, ехали по угрюмой, пустынной набережной. Впрочем, пустота многолюдного города стала для Каукалова уже привычной; ошеломляла она лишь в первое время, а сейчас нет, сейчас уже не ошеломляла. Каукалов даже специально считал машины, попадавшиеся навстречу – их на всей длинной набережной оказалось лишь две: старая «Волга» с визгливыми тормозами и пьяно вихлявшая иномарка. Вел ее могучий битюг с тяжелым бритым затылком – явно чей-то охранник.
Каукалов неодобрительно покосился на битюга-охранника: «Вся Россия состоит из охранников, торговцев да бомжей. И еще – из банкиров. Никого больше в России, похоже, нет – только эти люди… Что происходит? – Он перевел взгляд на надушенный затылок водителя, чуть приподнял голову и встретился в зеркальце с источавшими сладкую тоску глазами «голубого», выругался про себя: – Тьфу, гнида!».
Машину «голубой» вел довольно ловко – имел опыт в этом деле, руль крутил едва ли не одним пальцем, поглядывая в зеркальце на Каукалова, двусмысленно хихикал. Каукалов сжимал в карманах куртки кулаки и мрачно отводил глаза в сторону черного немытого парапета, за которым тяжело плескалась вода невидимой реки.
«Ну, погоди-и, – думал он, мстительно стискивая зубы, – ну, погоди-и…»
Поймал себя на мысли, что почему-то испытывает к своим жертвам ненависть. И к первому водителю, несчастному, серому, как мышь, неприметному, и сейчас. Что это? Может, в его характере появилось нечто новое, то, чего раньше не было?
Водитель попытался с ним заговорить, но Каукалов сделал вид, что не слышит. Тот капризно надул губы и замолчал.
Когда машина приблизилась к железнодорожному мосту, Каукалов выхватил из кармана веревку и, лихо щелкнув ею в воздухе, будто бичом, перекинул через голову шофера. С силой дернул на себя, разом обрывая крик несчастного – послышалось лишь куриное сипение, «голубой» взвился над сиденьем, пытаясь выбраться из петли, Аронов поспешно перехватил руль, выровнял вильнувшую машину и дернул вверх рычаг ручного тормоза. Каукалова бросило вперед, он ослабил петлю на шее «голубого», и тот, захватив полным ртом воздух, заорал от ужаса, заметелил руками, задергал ногами. Каукалов, выматерившись, напрягаясь всем телом, передвинул петлю на шее водителя, потянул один конец в одну сторону, другой – в другую, и дикий крик разом превратился в задавленное сипение.
Каукалов стянул удавку посильнее, сипенье переросло в злой хрип, из-под взметнувшейся тяжелой пряди волос на Каукалова глянул один огромный, вылезший из орбиты глаз, опалил пламенем. У Каукалова даже мурашки по коже поползли. «Голубой» снова зашарил руками по воздуху, ухватился пальцами за воротник каукаловской куртки, больно впился ногтями в кожу на щеке.
– Илюха! – вскрикнул, морщась от боли, Каукалов.
Хорошо, Аронов оказался глазастым: засек железяку, валявшуюся под ногами «голубого», поспешно выхватил ее – железяка оказалась обычным шкворнем, тяжелым, неувертливым. Сразу видно, для обороны приспособлена, – и, коротко размахнувшись, ударил «голубого» по локтю, по самому больному месту – выступающей костяшке-чашечке. Тот замычал обреченно, страшно. Аронов ударил еще раз – уже сильнее, с оттяжкой. Рука «голубого», разом обессилев, оторвалась от шеи Каукалова.
Он не ожидал, что водитель будет так сопротивляться и вообще сумеет найти в себе столько силы, воли к жизни.
– Пидар! – повторил он брезгливо, зло, дернул головой. Каукалову было больно, по щеке у него текла кровь. – Сотри мне кровь с физиономии, – попросил он напарника, руки его были по-прежнему заняты, он продолжал стягивать удавку.
Аронов потянулся к нему за платком, промокнул кровь, обильно проступившую на щеке.
«Голубой», будто живой, повалился на руль машины, голова его глухо стукнулась о край баранки.
– Хорошо, что без крови, – Аронов стер рукой противный липкий пот, проступивший на лбу. – Машину замывать не придется. Он со страхом и уважением глянул на приятеля: – Вот что значит опыт!
Каукалов хрипло, полной грудью вздохнул, также стер пот со лба.
В следующий миг он вскинулся от резкого автомобильного гудка, оглушившего его, отпрянул в сторону, ударился головой о стекло, тоскливо выматерился, но быстро сообразил, в чем дело, вцепился рукой в воротник пиджака «голубого», дернул на себя, заваливая обмякшее тяжелое тело. Автомобильный рев, способный встревожить полрайона, прекратился.
– Фу! – Аронов невольно схватился за сердце. – Так ведь и родимчик может случиться.
А все было просто – «голубой», сползая неуправляемым телом под колонку руля, лбом вдавился в выпуклое посеребренное блюдце сигнала.
Каукалов не выдержал и со всего маху ударил мертвеца по голове.
– Тебе, Илюшк, придется кастетом обзавестись. Только кастетом можно размозжить голову человеку и не оставить никаких следов.
– А может, лучше камень в кармане держать? – опасливо выдохнул Аронов. – Тюк по темени – и нет товарища!
– Кастет, – упрямо повторил Каукалов. – Камень может из пальцев выскользнуть, и тогда ты сам получишь по темени.
– Кастет, так кастет, – сник Илюшка, скосил глаза на труп.
– Все, мотаем отсюда, – Каукалов ухватил «голубого» за шиворот, стянул с сиденья. Не выдержав, прикрикнул на напарника: – Чего сидишь? Помоги!
Набережная по-прежнему была пуста – ни одной машины. Когда «голубого» перебросили на заднее сиденье, Каукалов успокоился, вытащил из кармана пачку «мальборо», закурил. Покосился на убитого, «удобно разлегшегося» на заднем сиденье, опять ощутил, как внутри у него жарким костром вспыхнула ненависть к этому человеку.
Он понял, что все свои жертвы – и прошлые, и нынешние, и будущие – отныне станет ненавидеть. За то, что они есть. Видимо, таков закон «большой дороги». А он теперь человек с «большой дороги».
– Обыщи этого балеруна! – приказал он Аронову. – У таких артистов из погорелого театра обычно с собою бывают доллары.
Аронов, влажнея глазами, брезгливо, двумя пальцами, оттянул у «голубого» лацкан пиджака и засунул руки в карман. Пошарил там. Лицо его посветлело:
– Есть!
В кармане действительно оказались доллары – баксы, как их звал московский люд, – восемь бумажек по пятьдесят долларов каждая. Аронов извлек еще какое-то удостоверение, хотел было присовокупить к пачке долларов, но Каукалов остановил:
– Не надо! Пусть будет с ним.
Аронов с сожалением сунул удостоверение обратно, потом выдернул снова, открыл:
– А знаешь, ты угадал – он действительно балерун.
– Что, в Большом театре работает?
– В Большом, – Аронов пошарил в другом кармане, нашел какой-то картонный пропуск, сунул обратно. – Надо же, а наших родных, деревянных, ни копейки.
– Все. Поехали, – повелительно произнес Каукалов, сел за руль, похвалил «голубого»: – в чистоте, в порядке содержит машину.
– Содержал, – поправил Аронов, оглянулся на «голубого», лежавшего на заднем сиденье с задранным вверх острым подбородком, произнес с неожиданным уважением в голосе: – А ловко ты его! Ни одной кровинки… Как живой лежит.
– Живой… – Каукалов хмыкнул.
– Слушай, а нас за это… – Аронов не договорил, провел пальцем по горлу. – А?
Каукалов скосил на напарника насмешливые глаза.
– Да ты что, батяня! Кому мы нужны? Время советской власти, когда за это брали за хибос, кончилось. Все! Сейчас – другие времена, другие нравы. Ты думаешь, страной управляет президент? Во! – Каукалов сложил пальцы в фигу, показал Аронову, повторил азартно, хрипло, с торжеством: – Во! Его главы администраций? Во! – он тряхнул фигой в воздухе. – Мэры? Во! Мы управляем, мы! – он ткнул себя кулаком в грудь. – В каждом районе сидит свой пахан и решает, кто прав, кто виноват, творит суд, и к нему на прием ходит население. Как когда-то к первому секретарю райкома партии. Все, Илюшенька, кончилась власть Советов. Насоветовались. Сейчас наша власть наступила, наша!
Аронов несколько раз взмахнул рукой, пробуя что-то сказать, вставить хотя бы пару слов – не получилось. Каукалов говорил слишком азартно, слишком жестко. В таком состоянии люди обычно не слышат других, и Аронов сник. Оглянулся на «голубого», заваленного, подобно зверю на охоте, спокойно и равнодушно подумал о том, что раньше смертельно боялся трупов, крови, отворачивался от каждого «жмурика», провожаемого под погребальную музыку Шопена на кладбище, бледнел, а сейчас ничего – привык. «Со второго раза привык, надо же!» – лицо Аронова украсила слабая улыбка.
Впрочем, в следующий миг внутри у него что-то дернулось, в груди возникла далекая боль. Возникла и тут же исчезла.
Неожиданно совсем близко от них загрохотало что-то тяжелое, гулкое. Каукалов резко нажал на газ, собираясь отрываться от преследования, но в следующий миг сбросил ногу с педали и нервно рассмеялся. Прокричал громко, стараясь осилить железный грохот:
– Это поезд!
По металлическому мосту шел грузный, с нескончаемым хвостом вагонов товарняк.
– Как бомбежка в войну, – Аронов поежился, – слишком много грохота.
– Откуда знаешь, какая бомбежка была в войну? В войну еще не только тебя – даже твоих родителей не замышляли.
– Читал.
– Читатель! – Каукалов недобро усмехнулся.
Они проехали по набережной километра полтора, остановились в месте совсем глухом, где дыхание города уже почти не чувствовалось. Каукалов прижал «опель» к узкому тротуарчику, проложенному вдоль парапета, выбрался из машины, вгляделся в темноту.
– Никого!
Вдвоем они проворно вытащили «голубого» из салона, перевалили через парапет. «Голубой» вошел в воду, будто опытный пловец – головой вниз, почти без звука и брызг. Аронов отряхнул руки.
– Плавай, путешественник! Счастливого пути!
Через несколько минут они были уже далеко от той набережной и от того парапета. Аронов повеселел, отпускал шуточки, пробовал развеселить и напарника, но тот был угрюм, на розыгрыши не поддавался, и в конце концов Аронов тоже сник, устало откинулся на спинку сиденья.
– Ты чего, Жека?
– Думаю, что нам делать с этой машиной? Кому ее спихивать? Ты со своими толстосумами еще не связался?
– Пробовал, но дядек, на которого я рассчитывал, находится в отпуске, отдыхает в Греции. Через пару недель должен вернуться.
– Пара недель – это много. Значит, опять к деду Арнаутову? – Каукалов дернул головой. – Неприятен он мне…