На этот раз тишина, повисшая в пещере, почему-то не казалась Сергею гнетущей. То ли оттого, что устал, то ли что принимал уже всё с какой-то обречённостью.
– Для меня… писал… – прошептал он и осёкся.
– Да твой убийца просто ангел, – спокойно, не обратив внимания, продолжила собеседница, явно занятая другими мыслями. – Но мы отвлеклись, – тон голоса неожиданно изменился. В нем послышались угрожающие нотки. – У меня вопрос теперь к тебе. Помнишь?
Слова заставили снова замереть. Сергею вдруг показалось, будто кто-то невидимый смотрит прямо в глаза.
– Почему ты убил Джеймса?
– Я не убивал, не убивал его! – вскрикнул Сергей, ожидая именно этого – мысль мучила его последние минуты разговора. – Я не хотел делать этого!
– Так не хотел или не убивал? Ведь тот не хотел тоже! Тоже! Тоже…
Вкрадчивый шёпот уже казался ему раскатистым эхом.
– Я не убивал, не убивал! Не убивал!
Он изо всех сил зажал руками уши.
– Папа! Ну что же это такое? Пожалей хотя бы маму! Не меня! Ну к чему все это? Бросаешь дом, семью, едешь, – она растерянно посмотрела вокруг, – в какую-то Тмутаракань. Живёшь в этой избе… – Ксения с полным горечи лицом стояла у калитки и с отчаянием указала на деревенский дом, на крыльце которого стоял пожилой мужчина. Глаза её наполнились слезами.
Тот медленно подошёл к ней и обнял. Девушка разрыдалась.
– Папочка, ну что ты выдумал? У нас такая семья. У меня прекрасная карьера… мои передачи в самых высоких рейтингах. Мы можем позволить себе всё. Что же ещё нужно-то… живи. Поедем домой… я, я… ведь только для тебя. Я так хотела, чтобы ты видел мой успех!
Она затихла и что-то запричитала.
– Не то… не то надобно мне было, доченька, – еле слышно прошептал отец. – А сейчас я только плачу…
Знаменитая на всю страну телеведущая в ужасе проснулась. Её отец, быший мэр одной из Венеций, только что разговаривал с ней.
– Нет, так не пойдёт. Куда тебя понесло? – Шёпот привел его в чувство.
– Я жил! Я просто жил! – снова закричал Сергей. – Ты понимаешь, я просто жил. Как живут на этой земле люди, как тысячи таких же! Неужели в их жизнях есть и ты? Пусть миг! Почему? Зачем этот миг? А ты здесь уже столько! Кто звал тебя?
– Миг? Не скажи. Ты каждую минуту на своих страницах уговаривал остаться, не уходить. Мне было приятно, сознаюсь. Мало кто удерживал так меня. Никто не был со мной так близок. Однажды я поняла, что меняюсь, становлюсь другой. Я даже прогнала тех, что вяжутся за мной всегда, а на страницах особенно. Помнишь, я говорила о них. Никогда не позволяла себе такого своеволия. Как надоел мне смрадный хвост. Потирая руки, они узнают своих, и ничего нельзя поделать, – сквозь шепот послышались всхлипывания. – Я заплатила им. Но цена стоила того!
Сергей онемел. Вопросы, слова и что-то ещё рвалось наружу. Но немота сковала.
– Господи, за что мне это? Знаю… за что. Но почему сейчас? Почему живому? Только не здесь… Потом… потом – всё мне. Но только моё, – он опустил голову.
– Знаешь, почему жалко тебя?
– Мне не важно, – ответил Сергей, не поднимая головы.
– Понимаю. А помнишь, райкомовская печать всегда пахла водкой? – неожиданно спросила она. – Ну, включайся… один ваш юморист.
– Господи, при чём здесь это? И сейчас. П|ошло… всё п|ошло и не ко времени…
– А задача вовремя? Быстро и вовремя создать новую семью, быстро и вовремя покинуть взбесившуюся страну, – так пишет Эдик Скворцов, тоже из ваших.
– Какой Эдик?
– Я о другом… Есть ещё одна печать. «Преждевременная смерть». Человек может быть помечен ею и жить, не догадываясь. Но иногда она проступает. На запястье. Значит, пора.
Он закрыл лицо руками.
– Оставь меня, – в тоне послышалась мольба.
– Оставлю. – Голос вздохнул. – Но вот «не ко времени». А что «ко времени»? И вообще, что оно вам, время? Вы так цените его. Но тратите. Расточаете. На признание, статус, власть. На тлен. Впрочем, и на удовольствия. На женщин мужчины. На мужчин женщины. На комплексы. Помнишь? Сначала найти свои «достоинства», а потом непременно требовать их признания другими. Незатейливая философия, не правда ли? Даже забавно. А ведь вам запрещено искать и требовать.
– Кем и когда?
– В раю. В раю, дорогой. Ведь именно «требование» привело вас на землю, и люди познали меня. Теперь только под ручку со мной вы ищете, требуете, убиваете. Неразлучны, так сказать, – собеседница щёлкнула языком.
– Никто в это не верит, – вырвалось у Сергея.
– Увы. Наступает в жизни момент, когда верят все. За минуту до моего прихода! Я-то знаю. Да поздно.
– В это тоже никто не верит, – уныло произнёс мужчина.
– Так останови бег и оглянись. Хотя что я говорю. Человек оглядывается назад только раз в жизни. Когда неизлечимо болен. Или в тюрьме. Или… Его останавливают. И появляется время. Много времени. Обернуться и подумать. На больничной или двухъярусной койке. В хосписе или за Байкалом, неважно. Но всматриваясь в жизнь, вдруг понимает, что занимался лишь одним – зарабатывал деньги. Хотя первое слово всегда мутновато. Придавал этому значение. К примеру, как Майкл Дуглас. Киноактёр.
– Ну вы даёте, – выдавил Сергей.
– Однажды ему задали вопрос: «Что дали вам большие деньги?» Тот ответил: «Спокойствие и уверенность».
– А разве не так? – Беглец отнял от лица руки.
– Они обманули его. Ни того, ни другого Дуглас не получил. Как и подобные.
– Кто обманул? Деньги?
– Да ты не в себе! Очнись!
– А как же последняя роль? Финансист. Сам ведь поражался, почему восхищаются сыгранным подлецом.
– Лукавит, награду восхищением он получил по праву! От подобных-то.
– Так ведь умирал тогда…
– То-то и оно. Понимаешь, спокойствие и уверенность даёт не наличие, а отсутствие больших денег. Есть люди, которые считают именно так. Они всегда последние в очереди ко мне.
– Прямо какая-то оборотная сторона спокойствия!
– Обратная. Сам же так говорил. Но никого не переубедить. И несчастными умирают первые, потому что вторые смерти не боятся. Как твой Толстой. Даже желают… Пардон, забегаю. Хе-хе. Дуглас говорил это больной, на пороге – спокойствие и уверенность. Уже я с косой заглядывала, а он так и не понял ничего. Не признает его твой воин меж крестов.
– Какой ещё воин?
– То впереди. У тебя впереди. Для меня он такая же загадка.
– К чему мне это? Всё равно никто не поверит… – Сергей снова опустил голову.
– Неверие, – голос опять перешел в шёпот. – Неверие погубило фарисеев в древней Иудее, и они распяли Христа. Неверие выплеснуло миру самые чудовищные войны. Неверие разрушает семьи, растлевает детей, убивает жизнь. Только неверие.
Оно продолжает губить вас. Рядом живут тысячи отринувших зло, но вы не верите даже в это. Что поделать, не дают интервью, не бывают в салонах и на фуршетах – где даже я, званая, жмусь в сторонке.
А другие… «Я как все», – мысль спасительная. Успокаивает. Поражённую душу. – Она в который раз вздохнула. – Вот так и копаете могилку. Каждый своей совести. Тому, чего не прибавить. Не в вашей власти прибавлять – только сохранить. А тратите на одно. На меня. Приближаете, прямо рветесь! Цените то, что не имеет ценности. Дорожите пустым, чтобы легче нести. Куда? Кому? Лопаты только мелькают. Да мешки. Ну и… камни. Ты погляди сверху-то на землю. Вся копошится! – Она кашлянула.
– Но я-то знаю, что есть другие! Тысячи! – воскликнул Сергей.
Ответа не было.
Он был согласен с молчанием призрачной собеседницы. И то, о чём шла речь, давно понял. И там, в жизни, пытался изменить, но не получалось. Никакими усилиями. Всё, что говорила она, было правдой, которую так же, как и все, старался скрыть от себя. Не думать о ней, а лишь писать, писать и писать. Иначе приходил ужас жизни. Его обличье Сергей помнил хорошо. А сейчас просто не хотел слушать. «Так устроен мир», – спасительная мысль, за которую цеплялись миллионы бегущих, чуточку ободрила, даже успокоила мужчину. – Миллионы… Вместе. Все делают так же. – Мысль эта среди бушующей и лишь порой затихающей бури жизни была тем выступом, за который, не замечая крови на ладонях, держались люди всегда. Сергей закрыл глаза. Закрыл, стараясь прогнать жестокую правду. Прогнать прочь, как и делал это много раз прежде. Как делали и другие, каждый день. И тысячи лет назад и сейчас.
– Смотри не вступи в переписку с автором! – Вера Петровна, приоткрыв дверь, заглянула в кабинет. – Там по телевизору передача…
– Ё-моё… – вырвалось у Сергея. Руки оторвались от клавиатуры.
– Нет-нет. Я здесь. Это сбой. Бывает, – шёпот вернул его в прежнее состояние. – Мы снова в теме. Помнишь сказку о потерянном времени? Из детства.
Сергей не нашелся, что ответить.
– Так смотри.
Неожиданно он увидел свой ярко освещенный кабинет, точнее, одну из комнат его квартиры. «Да я и нахожусь здесь», – мелькнула мысль. На стене прямо перед ним висела фотография известного японского мастера – на фоне заваленного снегом куста спиреи в белом квадрате картины стоял покрытый красной тканью маленький стол. Над ним, видимо, защищая от падавшего снега, нависал такой же красный зонт. Композиция была хороша, что говорить. Под ней стоял портрет дочери. Совсем молодой девушки, какой и была она. Рядом – дочь с подругой. Справа на стене – уже с подругами. Чуть выше «Ялта после дождя» – любимая картина. Пальмы и мокрый асфальт с отражением балконов и витрин. Осень в городе, который убил Чехова, многие годы рождала в нём ощущение утраченного. Здесь утраченного, но пойманного безвестным художником совсем в другом месте.
– А теперь смотри сюда. Вот ценность того, что вы ставите превыше себя. Внимательно смотри. – Голос отвлек Сергея от композиции.
Тюбики и флаконы с пудрой, покой которых нарушала только жена, вдруг стали менять форму. Календари и блокноты, что лежали на нижней полке стола, исчезли. Стрелки часов на маленьком циферблате закрутились вперёд с бешеной скоростью. Неожиданно рядом с портретом дочери появился ещё один. Женщина, удивительно похожая на неё, но много старше, заставила оторопеть. Цвет обоев потемнел. И тут рамка того, прежнего портрета неожиданно лопнула с сухим треском, и он медленно растаял. Несколько детских фотографий, появившись, стремительно начали желтеть и перемещаться по стене.
– Это её внуки, – в голосе чувствовалось сожаление. – Тебя уже нет. Память, время бманув, уносится в небытие. Похищая жизнь. И жизни ваших детей. И внуков. На самом деле вы – ничто.
Неожиданно всё стало исчезать. Папки в футлярах, блокноты на столе, картины. Сам стол. Последним растаял красный зонт. Безжалостно содранные обои обнажили кирпичную кладку, пустые бутылки… штукатурка, синяя краска, фотографии каких-то голых женщин. Он закрыл глаза.
– Боже, для чего это собиралось, копилось, было ценимо? Благополучие, уют, тепло… всё прахом.
– Не то собирал и складывал. – Шёпот, словно сочувствуя ему, не сразу продолжил фразу. – Видишь, что остаётся жить после пятнадцати пар обуви? А ты – Модильяни, Модильяни… Семья… Набоков… театр… Голову-то не жалко? Память тлеет неотвратимо. Её вообще нет. Спроси, кто блистал на сцене тридцать лет назад или правил страной. А кто был властителем дум? Не вспомнит и десятая часть. А ведь для кого-то это был верх устремлений. Мечта! Их именами жили! Просыпались! С их идеями шли на баррикады! Великий и страшный обман. Бедный, бедный Янковский.
Сергей удивлённо поднял брови и повернул голову, ища собеседницу глазами.
– Да, да, повод прикинуть, закусывать ли заливной рыбой по-прежнему в ресторане ЦДЛ или обойтись холодной рюмкой водки и дома. Вечером, под траур собственных размышлений.
– Что же… как после этого жить? Ходить по улицам, дышать, собираться компанией по праздникам…
– А помнишь двух старух:
«– Мне бы, Ольга Даниловна, помереть…
– Помереть – трудно. Очень хотеть надо.
– Я очень хочу. Честное слово!
– Хотеть мало. Удача нужна!»
– Помню. Из «Кухоньки»? К чему?
– А раз спрашиваешь, не отвечу. Подрасти.
– Ещё одна встреча?
– Так в полный рост отправляю лично.
– Я не тороплюсь…
– Все так говорят. Спрашивай тогда правильно.
И пока жив… Ведь и дальше будете… дышать, ходить… Поразительно. Может, я, смотря на вас, вижу не то… потому и понять не могу?
– Зачем тебе понимать? – еле слышно проговорил Сергей.
– И то верно. Пойми я вас, разве могла бы так приходить сюда, быть рядом в такие минуты, минуты самоуничтожения? Нет, не смогла бы. Не по силам. Этим, – ему почудился в словах кивок говорившей за спину, – такое необходимо. Для того они и рядом, хвостом за мной, всегда. И пишут, записывают… Видно, положено. Но однажды отталкивают меня и врываются… Я глаза закрываю каждый раз. От ужаса, что делают они с вами. Не поверишь. – Голос снова на секунду замолк.
Что-то призрачное и непонятное, казалось, повисло в этой тишине. «Непонятное ли?» Сергей уже не знал.
– Да и в самоуничтожении вашем тайна. – Задумчивый голос появился вновь. – Вот Фокин говаривал, что человек мучающийся, сомневающийся – самый здоровый из здоровых. Начинал с Набокова, потом засомневался – пришёл к Карамазовым и «Шинели». Финала-то два – рождение или петля. Который лучше, поди угадай. Что получится в результате? Даже после Карамазовых. Например, уверенность только в собственной правоте… Между прочим… э-эй, ты слушаешь меня? – В воздухе пощелкали пальцы. – Последнее тебе к размышлению, коли тем же путём.
– А что, есть третий? – пробормотал Сергей.
– Да как же! Просто жить. Утром завтракать, ходить на работу, вечером читать газеты или смотреть футбол… в общем, незамысловато. Всё лучше размышлений. Несчастье-то рядом. Как и озарение! Вот тот же Фокин… ох, дался же он мне…
– Я правильно понимаю, Валерий?
– Правильно, правильно. Мог бы не спрашивать. Так он, родимый, признавал, что театр – это чума, болезнь. Высокая, наивысочайшая болезнь.
– Один из его героев! Сам он мог думать иначе! – воскликнул Сергей. – Ведь иногда у некоторых его коллег такая болезнь не просто высочайшая, но и со смертельным исходом. Смертельно заболевает душа. Лучше бы им не болеть вовсе. Не мучиться. Оставаться здоровыми, как во времена молодости, и не прикасаться к искусству.
– Говорю же – просто жить. И хватит обо мне… смертельно заболевает, со смертельным исходом…
Сергею показалось, что собеседница расстроилась.
– Хотя, пожалуй, ты прав, – продолжил голос. – Неразлучны мы с вами. Иногда и при жизни в обнимку… Не зря, ох, не зря затеяла я этот разговор. Обогатилась свежими идеями, так сказать. – И, с усмешкой щёлкнув языком, добавила: – В следующий раз приду во всеоружии… Эх-хе-хе.
В который раз наступила тишина. Сергей почувствовал легкий холодок сквозняка, напоминавшего ветер от набегающего поезда в метро. Странные всплывающие воспоминания и образы отвлекли его… Вагон мерно покачивало. Какой-то человек пристально смотрел на тёмное стекло. На большом рекламном листе, среди разноцветных ёлок, украшенных гирляндами, голубоватыми блёстками проступали слова: «Встретим с местью Новый год!». – Он усмехнулся. – Вместе Новый год. Конечно, вместе! – Одна из веток с огоньками просто загораживает часть слова. Вдруг ветка приподнялась, и он в ужасе снова прочёл: «Встретим с местью Новый год!». Господи…
– Правда, иногда их спасают те, сверху, – вдруг раздалось в вагоне.
Картина рассыпалась, Сергей по-прежнему был здесь.
– К-как… как они делают это? – вырвалось у него. – И что же я должен… чтобы мне… протянули руку?
– Дослушай Моцарта, раз взялся. Гляжу, разум твой светлеет на глазах. Осмысливаешь. Помнишь, Пушкин в последние секунды просил приподнять его, а Жуковский исполнил просьбу. И Гоголь кричал: «Лестницу! Лестницу!». Хм, а вот Фет, маг и колдун, задыхаясь, рухнул в кресло и, указав в угол, закричал: «Чёрт!»,
И тут же умер с выкатившимися глазами. Веки закрыть так и не смогли – хоронили, покрыв тканью, чтобы люди не видели ужаса, отражённого в зрачках. А Мопассан сошёл с ума. Мои беседы всегда перебивал его цинизм и запах шлюшек с прокисшим бургундским. Скисало, лишь приближаясь ко рту. Бр-р-р-р. Правда, не всегда… напраслину возводить не буду. Понимаешь, – помолчав, продолжила она, – автор – вечно подсудимый. – И, почувствовав недоумение Сергея, пояснила: – «Урывки времени», восемьсот двадцатый год. Собрание сочинений одного прозаика. Эко, скажешь, что читала! – Голос опять усмехнулся. – Но согласись, как сегодня сказано! Если берёшься, должен выполнить главное условие – хотя бы о чём-то пожалеть в своей жизни. Вот Казаков здесь был на высоте. Хотел бы изменить… чуть ли не всё в прошлом. Сожалел! Каково преображение! Через бездну! Без него, без условия, на вторую ступеньку не встать. В противном случае, творя, быть тебе вечно с хохотом уродцев… что следом и всегда. Впрочем, опять же, о чём это я… не моя обязанность. Не моя! Эх-хе-хе.