Сквозняк усилился. Сергею даже показалось, что шум в глубине тоннеля приближался. Это на секунду отвлекло его.
– Так не хотел или не убивал? – как-то холодно повторила вопрос собеседница, вернув своего подопечного к началу разговора.
– Я не убивал его. Говорю, не убивал, – устало повторил он. И вдруг смолк и поник, вспомнив что-то.
– Я помогу тебе. Начни, к примеру, со слов: «Зима девяносто первого года выдалась не такой суровой. Ничего не предвещало драмы».
– Только не это, – выдавил из себя Сергей.
– Н-да. Что делать-то? Ну, давай с другого конца. Скажи мне, а можно убить человека, который ещё не родился?
Сергей облегчённо вздохнул. На мгновение ему показалось, что бегство от своей памяти возможно.
– Как же? Ведь он ещё не живёт.
– Ну, вопрос риторический. Еще не ходит по земле не значит не живет. – Голос затих. Через некоторое время пауза вместе с повисшей тишиной навели его на спасительную мысль, что вокруг никого нет. Он даже сделал попытку двинуться дальше.
– Расскажу одну историю, – гулко раздалось под сводами. Сергей замер. – Живут на свете две девушки. Далеко друг от друга, в общем, даже неплохо. Прямо скажем, хорошо. Но живут так лишь по одной причине – они не знают, что другой человек обязан им жизнью. Если бы не они – не было бы его в живых.
– Я что-то не понимаю – они живут хорошо, потому что не знают?
– Именно. Вот такая причудливая связь. А что… как ни извилисты катакомбы совести, они прямая линия, всего лишь чёрточка, по сравнению с бесчисленным множеством путей к сердцу! О! Неплохо получилось? – В голосе послышалось искреннее удивление. – Так вот. Всё сложилось бы по-другому, – перейдя на шёпот, продолжил голос, – не случись с ними, ещё в детстве… нет, ещё когда мать их была беременна первой из них, одного пренеприятного происшествия.
Сергей насторожился. Ничего хорошего он не ждал и с самого начала разговора, но сейчас вдруг почувствовал, как у него заныло в затылке – верный признак надвигающихся неприятностей.
– Так вот, – уже громко сказала невидимая собеседница, окончательно отсекая возникшую было спасительную мысль. – Когда мать была беременна, муж бросился во все тяжкие. Ну там, любовница… открыто, не таясь… короче, предал. В общем, мерзко всё. И довольно типично. История получила огласку, да не на один день. Так что жизнь несчастной была отравлена. Нет, слова слишком мягкие. Её слёзы ночи напролёт, боль, разрывающая молодое, ещё не готовое к таким подлостям сердце, требуют иных слов, известных только тебе! Не могло не сказаться это и на будущем ребёнке. Он ведь, по крайней мере, тоже стонал, впитывая эти яды. Яды от избиения души. Своей и матери. Она была одна у них в те минуты.
Капли холодного пота, мгновенно выступившие на лбу Сергея, заставляли лицо выглядеть ещё бледнее, чем в действительности.
– Эти яды, – шепот показался ему зловещим, – при каждом ударе зловонными струями, как смрадные черви, расползались по телу. И, пожирая всё хорошее, что дано младенцам при зачатии, не могли оставить нетронутой такую роскошь, как радость матери будущему ребёнку. Они пожрали всю семью.
Он, конечно, знал, что старшая дочь дважды убегала из дома. Как она напишет потом в той страшной записке: «…не могу больше смотреть в отрешённые глаза мамы…». Знал и то, что однажды она незаметно отстегнёт замок «тарзанки» и уйдёт в свой последний «свободный» полет. От всех людей на свете. Знал, как потом сойдёт с ума родившая её… Знал!
– Не-е-е-ет! Не-е-е-ет! Этого не случилось! Не было такого! – закричал Сергей, сдавив изо всех сил голову руками. Он повалился и, уткнувшись в землю лицом, заколотил по ней кулаками. – Не-е-е-ет! Не-е-е-ет! Не могло этого быть! Я бы помнил! Помнил! – Тело задёргалось в конвульсиях.
Прошло около часа. Мужчина сидел, прислонившись к стене и обессиленно вытянув ноги, размазывал руками по щекам уже сохнущие слёзы. «Лучше умереть здесь, лучше здесь, – лихорадочно думал он. – Ни одного поворота я больше не выдержу».
– Верно. Не человеком надо быть, нелюдем. Тогда можно и дальше. – Голос заставил его сглотнуть.
– Но ведь этого действительно не было, – обречённо выдавил Сергей. – Зачем мне… истязать меня…
– Тоже верно. Но должно было произойти именно так. Кому-то понадобилось приложить огромные усилия, чтобы повернуть штурвал в чужую сторону.
– В чужую?
– Увиденное обязательно должно было случиться. Хотя нож был занесён тобою. И случилось, только с другим.
– Значит, мне повезло?
– Повезло? Ну, в каком-то смысле и в какой-то момент, может быть.
– Почему в «каком-то смысле»? Ведь если не случилось, значит…
– Не скажи. Подумай сам, может ли быть благородным тот, кто, избавив тебя от ужаса финала, заставил испытать финал другого человека.
– То есть?
– Ты кому-то нужен. И планы его пострашнее всего, что предстояло тебе пережить. Боюсь, в его власти снова сделать рокировку испытания. Так что не торопись с «везением». Иначе никакой логики, не правда ли? Вот тогда и будет выбор у тебя. Всем выборам выбор! – Последние слова голос произнёс со зловещим оттенком.
Сергея бросило в пот. Ему показалось, что собеседница усмехнулась.
– Но для чего? Для чего я могу быть нужен? Именно я? Вокруг миллионы таких же!
– Я не пифия и не оракул. У меня свой интерес к тебе. Говорила уже. Но могу дать полезный совет: не торопись узнавать ответ. Дай время и другим событиям. Уж кто-кто, а ты точно узнаешь правду. Рано или поздно.
– Каким событиям? Какое время? Я ничего подобного больше видеть не хочу! – вновь, теряя самообладание, в истерике закричал мужчина. Капли уже горячего, нестерпимо горячего пота, перемешиваясь со слезами, заливали ему глаза. Крик провалился в пустоту. И вдруг в этой странно-гулкой пустоте он услышал:
– Ты, конечно, жил и дальше. Но разве мог бы назвать это жизнью? Повернись! – как гром ударил по ушам голос. – Посмотри на себя в зеркало!
Вдруг, к ужасу Сергея, тысячи канатов, будто привязанные к его телу, стали медленно, со скрипом накручиваться на невидимый барабан. Страшно сопротивляясь, боясь того, что может увидеть, он пытался изо всех сил зацепиться за торчащие из стены выступы.
– Как тяжело идёт, ух, не смазали… в прошлый раз легче было, – шёпот прерывался учащённым дыханием. – Впрочем, значит, просыпаешься…
Неожиданно Сергей краем глаза увидел наплывающее зеркало. Ещё через мгновение, уже обессилев и стараясь не смотреть, закрыть ставшие вдруг непослушными веки, он дико закричал: из зеркала, на него смотрело знакомое лицо, только ядовито-зелёное. Не розовое, не бледное, каким обманывал идущих рядом, а ядовито-зелёное. И тут он вспомнил смертника в фильме. Тот испытал подобное и, содрогаясь, говорил об этом. Лицо было мёртвым. Сергей мог поклясться, что в это мгновение почувствовал холодные стены каземата, решётки и стрёкот камеры. Но за камерой! За съёмочной камерой стояло нечто, от одного взгляда на которое у него зашевелились волосы. И это «нечто» крючковатым пальцем подзывало его к себе! Стены закачались, видение поплыло, и сквозь нарастающий звук аппарата он услышал:
– Ну, так может быть что-то хуже простого убийства? А на вопрос, почему он обязан жизнью своим детям, ты теперь знаешь ответ! Выход один! Окончи «Лакримозу»!
– Но я не Моцарт!
– Окончи!
– Я не пишу музыки! – в отчаянии закричал несчастный.
– Окончи!
И вдруг знакомый возглас Хельмы ворвался в помещение:
– А всего-то несколько ударов ножом! Бедный, бедный Джеймс!
Тут же в глубине тоннеля послышались шум и крики. Сильный сквозняк ударил в лицо Сергея, и он, придя в себя, застонал, медленно сползая по стене.
* * *
– Фёдор Иванович! Дорогой вы наш! – Человек в аксельбантах поднялся и, неторопливо подойдя к вошедшему, радушно обнял его. – Присядьте, почтеннейший, присядьте-с, – он указал на один из двух стульев перед своим столом. – Вы-то как в эту компанию? Остаётся дивиться вашим предпочтениям-с. Да-с. Ну, Бердяева ещё можно понять… Можно-с… Впрочем, я уверен, случайно. И в нашем деле бывают ошибки, что поделать, – председатель развёл руками и опустился в кресло. – Сейчас же всё и выясним. Ежели что, надеюсь, мы вас не задержим-с. – Он кивнул помощнику на второй стул.
– Разрешите, ваше превосходительство? – В ответ на согласный жест рукой помощник открыл папку. – Тютчев, Фёдор Иванович, родился…
– Ах, оставьте! Давайте сразу по делу, – председатель поморщился и тут же улыбнулся, уловив недоумённый взгляд гостя.
– Слушаюсь. «Гражданскому пылу Пушкина Тютчев противопоставил иное призвание поэта – провидца потаённой стороны бытия, той таинственной сферы, чьим мгновенным проявлением предстаёт наш земной путь». Это современники, ваше превосходительство. Полагаю, написано на его стихи:
«И бездна нам обнаженаС своими страхами и мглами,И нет преград меж ей и нами —Вот отчего нам ночь страшна!»И ещё, ваше превосходительство:
«И мы в борьбе природой целойПокинуты на нас самих».– Ну какая ещё ночь, дорогой Фёдор Иванович? Какая борьба? Нет, я решительно не понимаю-с, – с сокрушением в голосе произнёс председатель. – Вы дворянин, одарённый человек, талант-с. Служите империи, Отечеству. Был тут один до вас, из Малороссии, да-с… Вот я, не сподобил Господь к стихам, несмотря на охоту писать… так ведь служу! Всенепременно служу-с! По мере сил и на благо, так сказать. Дайте-ка, – он повернулся к помощнику.
Тот протянул ему один из листов.
– «…Природа знать не знает…», нет, не то… «Ей чужды…», нет… А, вот:
«Поочерёдно всех своих детей,Свершающих свой подвиг бесполезный,Она равно приветствует своейВсепоглощающей и миротворной бездной».– Я хотел написать «равнодушной». – Гость, сжав пальцы рук, опустил глаза вниз.
– Что-с? Вы изволили что-то сказать-с?
– Равнодушной бездной. – Тютчев виновато посмотрел на председателя. – Ей-богу. Несколько раз пытался, правил, ворачивал на место. Рассудите сами, ваше превосходительство, напишу, а она опять становится «миротворной». Я сызнова, а она возвращается и возвращается. Столько бумаги смарал. Не по своей воле, ваша светлость! Видит бог, не по своей! А в остальном… ваш покорнейший слуга. Да-с, слуга.
Председатель и помощник переглянулись.
– Да разве ж в этом дело, Фёдор Иванович… справимся мы с этой бездной… впереди столько страниц, – как-то безнадёжно вздохнул помощник. – Не понимаете вы нас. Вот Михалковы-с, счастливы и в достатке… счастливы и в достатке, – повторил он.
– Не имел чести слышать о таких… – осторожно проговорил гость.
– Да как же-с, тоже из дворян. Жили, правда, попозже. Но честь свою помнили! Служение законной власти! Да-с! Способов много! Стоит захотеть. Не дурно-с знать таких пиитов. Должны-с. А вы – просиять! Просиять бы!
– Ведь сам, ваше превосходительство, – ввернул помощник, – пишет:
«Природа – сфинкс, и тем она вернейСвоим искусом губит человека,Что, может статься, никакой от векаЗагадки нет и не было у ней».– Нет никакой загадки, нет, – председатель нахмурился. – И ведь губит, губит вас, почтеннейший Фёдор Иванович! Казалось, живи не тужи. Так нет, борьба! Ночные бдения. Соседи жалуются вон, – он кивнул в сторону шкафов у стены, – горит и горит свеча в окне. А чего, спрашивается, горит? На что воск переводится? Вот на это самое, – он потыкал в папку указательным пальцем.
– А вот ещё-с, – стоявший у стола быстро начал перебирать бумаги:
«Отзовись, когда позову,И оставь до завтра дела…Солнце с неба тебе сорву,Отпущу мечты удила».– Это не моё! – воскликнул Тютчев.
Председатель строго посмотрел на помощника:
– Что за подготовка вопроса? Подходи, торопись, покупай живопись?!
– Виноват, ваше сиятельство! Виноват-с. Всё управляющий делами… самого-с… что позволяет себе… Что позволяет! Виноват-с. Опять же, чрезмерная склонность к сердешным привязанностям не миновала и нашего гостя. Да-с! – уже зашептал на ухо стоявший рядом. – И сынок в доносе пишет: «…какое-то особенное, даже редко встречающееся в такой степени, обожание женщин и преклонение перед ними».
– Даже так?
– Вторая семья, никто не говорит по-русски, только сам с собой. Сам с собой-с.
– Тогда понятно… Так вот-с, благочестие, благочестие надобно-с иметь, Фёдор Иванович. Поймите, дорогой вы наш. Мы ведь в ваше положение входим… э… как её…
– Денисьева-с, ваше превосходительство.
– Вот-с. Понимаем-с. А вы свечи по ночам жжёте, как будто замышляете чего-то-с. Так и до бунта, рассудите сами, недалеко, прости господи. – председатель, испуганно перекрестившись, повернулся к портрету человека в сером английском костюме с невероятно дорогими часами на руке.
– Так и пишет же, пишет, – быстро вставил помощник, выдернув из папки ещё один лист:
«Не плоть, а дух растлился в наши дни,И человек отчаянно тоскует,Он к свету рвется из ночной тишиИ, свет обретши, ропщет и бунтует…»– Ну вот, уже и бунтует, – разочарованно развел руками сидящий в кресле. – Приехали! И что прикажете с вами делать-с? В Петербурге, поди, тоже не дремлют, – он многозначительно показал пальцем вверх. – Чего ждать-то, ждать-то чего-с, Фёдор Иванович? Там разговор короток. Раз, и за Байкал, по утрате доверия. Да-с! Доверия. Модно-с нынче! А мне что? В Лондон, что ли? – Внезапно в его глазах мелькнул ужас. – Ой, что я говорю такое, что говорю…
– Я же для людей… – лицо гостя, полное отчаяния, умножило и без того уродливо оттенённые пламенем свечей морщины.
– Да какие ещё люди, дорогой мой? – раздражённо перебил его говоривший. – Вы ещё вспомните «народ»! Ваш народ пять минут назад, тьфу, почитай сто лет как вылетел в трубу, проломил крышу, вон, сквозит до сих пор. – Человек в аксельбантах указал на потолок. – И полетел, не спросивши… – Он безнадёжно махнул рукой.
– Полетел, полетел, полетел, – вдруг повторило эхо. Все испуганно переглянулись. Человек в аксельбантах вынул платок и вытер со лба выступивший пот.
– Чёрт-те что происходит в империи. Да-с, – пробормотал он. Неожиданно взгляд его упал в угол огромного помещения. Лицо побледнело. В углу спокойно, как ни в чем не бывало, стоял тот, «вылетевший», о котором он только что вспоминал. Как ни странно, с теми же мыслями и теми же вопросами. – Опять? Вы?
Сергей не понимал, как оказался снова здесь. Только что, ожидая Алексея, племянника, у «Олимпик Плаза», рядом с метро, он слегка задумался. Тот должен был передать отпечатанные фрагменты новой главы из книги. Тем не менее быстро понял, что обстоятельства, неведомо почему бросавшие его из одного кошмара в другой, стали на сей раз более благосклонны: председатель, помощник, да и само место были гораздо безопаснее галерей, где только что побывал. Хотя уверенность в прошедшем времени слова «побывал», учитывая происходящее последние месяцы, давала повод сомневаться и в нём. И все-таки, попытавшись взять себя в руки, Сергей громко ответил:
– А куда мне деться-то, ваше превосходительство? Здесь дом мой. Ни в Лондон, как сегодня, ни в Париж, как в двадцать втором, не хочу. А узник ваш писал и другое: «Есть в светлости осенних вечеров умильная, таинственная прелесть!» И потом, Фёдор Иванович – это вера в христианское призвание России. Что вас не устраивает?
– А жил-то «вечным апрелем с его ливнями»! Все стихи ей! Всё ей! – визгливо выкрикнул помощник.
– Знаете, там, где он, разберутся, как следовало жить. Да и Михалкову многое простится за одни «Пять вечеров», поверьте.
– Что значит «простится»? И потом, это всё, что нравится из знаменитой пятилетки? – неожиданно примирительно, но все ещё настороженно спросил председатель, поправляя орден Трудовой славы на упитанной шее.
– Ваше превосходительство имеет в виду «Рабу любви»? Или «Свой среди чужих…»? – вставил помощник.
– Именно. Только вторую половину надо бы убрать. Мне постоянно слышится «Свой среди… как их… верных и преданных».
– Верно! Господин генерал! Ведь это и есть обман соцреализма! – радостно вскрикнул Сергей. – Путают. Бойню за справедливость без будущего с грызней за власть, вечно живущей. Лукавая его сторона, реализма-то. Привлекательность многогранна. К примеру, ради будущего детей, ради мира на земле. Ради узников совести. Только пролей свою кровь. Обязательная дань идее или власти. И непременно в обоих случаях. Лишь получатели разные. А «Вечера» – дань Богу. Взмах крылами. Талант же удивителен и там, и там.