– Не грустите, не самое большое упущение, – улыбнулась она, промокнула свои искаженные губки салфеткой, поднялась со стула. – Ну что, поехали?
Я кивнул и поднялся вслед за ней.
Квартира на самом деле оказалась большой и просторной в современной VIP-шной многоэтажке. Аркадия жила на шестнадцатом этаже, из широкого во всю стену окна бесконечная Москва застилала взгляд до горизонта. На выкрашенной светло-серой стене висели часы, я посмотрел, они показывали около двух пополудни.
– Вот, располагайтесь. – Аркадия развела гибкими руками в гостеприимном жесте. – Еда в холодильнике, захотите выпить, там много всего, на кухне. Если будете принимать душ, полотенца в ванной, в шкафчике. Вы увидите.
Я кивнул.
– А вы что, собрались куда-то? – удивился я.
Она подошла, губы снова сдвинулись в чуть скошенной улыбке, ивовый прут выгнулся в мою сторону, скользнул по лицу, задержался на щеке, я почувствовал прохладу, приятную, успокаивающую. Будто в жаркий, изнуряющий день лицо накрыли тонким, пропитанным холодной влагой полотном.
– Не все же писатели. Не все в своих мирах живут. Кому-то надо и на службу ходить, – ответила она и отняла ладонь от моей щеки.
– Так вы в театр? – задал я ненужный вопрос.
Она кивнула, ничего не ответила. И добавила только из коридора:
– Не скучайте. У меня сейчас репетиция, но вечером я дома, я сегодня в спектакле не участвую. Постараюсь вернуться пораньше.
Я хотел было ей ответить, но дверь уже захлопнулась. И тут же резкий поворот ключа в замке. Похоже, мне теперь отсюда не выбраться, из этой квартиры, даже если бы я и хотел.
Если честно, я был рад, что остался один. Нужно было переварить впечатления, собраться с мыслями – слишком много неожиданного произошло за последние несколько часов. Снова постараться понять: кто преследует меня, для чего, с какой целью?
Часы на стене уже показывали полпятого, но я ничего не придумал. Хотел позвонить друзьям, попросить подойти к дому, проверить, не дежурит ли кто-нибудь у подъезда, но передумал. Во-первых, глупо распускать слухи, даже не распускать, а самому создавать их. Пугать друзей, посвящать их в свою детективную историю, вовлекать в нее – тоже глупо. Но главное, я побоялся того, что телефоны друзей могли прослушиваться. Тогда мои преследователи запросто запеленгуют этот номер и без труда найдут меня в квартире на Баррикадной.
Так ничего и не придумав, я растянулся на диване, положив ступни на валик, уставился остановившимся взглядом на московский урбанистический пейзаж за окном. А потом, по-видимому, задремал.
Когда я открыл глаза, лицо Аркадии находилось близко-близко, в каких-нибудь нескольких несущественных сантиметрах. Она молчала и вот так, молча, глядела на меня. Словно изучала.
Скорее инстинктивно, на одном полусонном рефлексе я протянул руку, положил ладонь на ее шею и, словно так и полагалось, пригнул к себе. Она легко поддалась, несчастные сантиметры растворились, ее губы оказались сверху над моими, я сдавил, смял их, язык попытался пробиться внутрь, но наткнулся на бастион плотно сжатых зубов.
– Ты чего? – Она отпрянула, ошарашенная, удивленная.
Я ничего не понял.
– А что?
– Ты зачем это в рот?
– Я поцеловать тебя хотел. – Я не оправдывался, но, наверное, мой лепет выглядел со стороны как оправдание.
– Чего? Зачем? – бормотала она.
– Не знаю. Мне показалось, ты хочешь. Она задумалась.
– Ну да, ты же мужик. У вас, наверное, так полагается. Хорошо, пойдем в спальню.
Я не стал возражать.
Одежда слетела в секунды, ее – даже быстрее, чем моя. Она осталась лишь в трусиках, я подумал: раздеться ли мне полностью, и решил, что лучше не форсировать. Хотя, если честно, были на мне трусы или нет, это уже большого значения не имело.
– Приоткрой рот, – неровно выдохнул я в ее чуть приоткрытые губы.
– Зачем? – дыхнула она обратно в меня.
– Ты чего, сразу хочешь, без прелюдий? – Я немного смутился, как-то я ее плохо читал. Ее мысли, желания.
Снова пауза.
– Нет, давай, как ты привык.
– Тогда разожми зубы.
Я обхватил ладонью ее подбородок и нажал двумя пальцами на скулы с двух сторон, разжимая их, несильно, не причиняя боли, но настойчиво. Рот открылся. Даже не открылся, а распахнулся, так широко, будто попытался заглотить меня всего с потрохами. Мой язык почувствовал себя маленьким, неумелым, нелепым, он беспомощно затрепыхался, не находя опоры, и, осознав свое полное бессилие, вернулся в родные рубежи.
– Как странно, – прошептала Аркадия. – Какая удивительная механика…
Но я не дал ей договорить.
– Ты чего, не целовалась никогда?
– Целовалась… – Голос был пропитан удивлением, удивление просто сочилось из него. – Значит, это мы целуемся? Обалдеть…
Я не мог понять, шутит ли она, издевается? Но выяснять это сейчас, именно в данный перенапряженный момент, было не время и не место.
– Ты рот приоткрой, но не широко, – распорядился я. Мы снова сошлись в поцелуе, на сей раз более удачном, более полном. Я постепенно стал заводиться, руки поползли вниз по телу Аркадии, нащупывая, обыскивая, не пропуская ни сантиметра необычно гладкой, скользящей, как будто отполированной кожи, пытаясь запомнить округлости, выступы, впадины.
Как ни странно, запоминать было особенно нечего – талия не сильно контрастировала с шириной грудной клетки, бедра не отделялись от талии, все казалось ровненько, сглаженно, как будто какой-то мастер умело стесал выступы и закругления рубанком. Груди тоже особенно не было, я имею в виду, привычной женской груди, скорее мальчишеская, неразвитая.
«Ну, ничего, – подумал я про себя, – девочка с мальчишеской фигурой, бывают и такие. Просто у меня ничего подобного не было, вот только сейчас, в первый раз. Можно сказать, повезло. Можно сказать, экзотика. Такие на глянцевых страницах модных журналов рекламируют с трудом прикрывающую одежду. Мальчиковость добавляет им загадочной привлекательности, особенно на черно-белых фотографиях».
– Обними меня, – прошептал я на выдохе, улучив мгновение между поцелуями.
– Зачем?
Надо сказать, что от секса, особенно от прелюдий, я немного зверею. Контроль над собой полностью, конечно, не теряю, но человеческая стержневая суть все же чуть отступает, оголяя животность. Не в том смысле, что я становлюсь опасным для окружающих, но отвечать на идиотские вопросы, вдаваться в объяснения обычно не расположен.
– Обними. – В моем голосе, я сам различил, проступила хриплая несдержанность.
– Хорошо, – согласилась она, как будто выполняла приказ.
Ее бескостные руки оплелись вокруг моей спины, шеи. Но оплелись как-то вяло, без порыва.
– Сильнее, – выдал я новое приказание. – Крепче. При всей необъяснимой неумелости Аркадии она меня заводила не на шутку. Тело ее было прохладное, освежающее, с невероятно гладкой, скользящей кожей. Я плыл по нему, словно по поверхности озера. Нет не озера, моря – Мертвого, израильского пересоленного моря. Кто плавал в нем, тот помнит ни с чем не сравнимое ощущение – скользишь, а внутрь погрузиться не можешь. Даже не хочешь.
Так было и сейчас, скольжение по телу Аркадии отменяло законы ньютоновской механики, например, силу трения. Она исчезла, и я своими несдержанными движениями, пусть и подсознательно, пытался вернуть ее в свод привычных земных законов, чтобы восстановить хоть какой-то разумный порядок в расшатанном, разболтанном мире.
– Ой, – вырвалось из нее высокой, зашкаливающей нотой. – Ой… Как же хорошо. Какая чудесная механика! Я и не знала, что так бывает! От простой механики. Подруга рассказывала, но я не верила. – И она снова вскрикнула, потом еще раз. Потом промежутки между криками сузились, сжались, пока вообще не сошли на нет, замешивая воздух одним непрерывным, взвинченным криком.
Вот так между поцелуями, скольжениями, колыхаясь на ее мелодичной какофонии, я кое-как ухитрился стянуть с себя трусы, тут же почувствовал, как она вздрогнула, забилась, словно в ошарашенном испуге, но коротко, я мгновенно придавил ее тяжестью своего тела.
– Ой, надо же… Надо же… Ой… – Собственно, теперь ее непрекращающийся крик состоял из двух коротких фраз: «Ой» и «Надо же». И между ними иногда затесывалось длинное, неестественно протяжное «мамочки…».
Это беззащитное «мамочки» раззадоривало меня более всего. Уже не очень контролируя себя, я потянулся руками вдоль Аркадиного тела, зацепил с обеих сторон ее трусики, потянул вниз, к ногам, к забившимся в волнении коленкам.
Непрерывная звуковая волна вдруг прервалась.
– Что ты делаешь? Зачем? – Она схватила крепкими пальцами мои руки в попытке их остановить, но остановить их было уже невозможно.
– Как зачем? Ты чего? Ты девственница, что ли? Не может быть? Ты чего? – бормотал я ненужные слова, которые сам не слышал, в которые сам не верил. Она еще пыталась что-то сказать в ответ, руки еще пытались меня удержать, по вскоре, осознав всю обреченность, ослабли, обессилели, словно опали.
– Зачем тебе… Ни к чему… Не надо… – пробились последние звуки, а потом затихли вообще. Я стащил бессмысленные трусики вниз, сначала к коленкам, затем к ступням, в конце концов они соскочили и с них.
Я разжал ногами ее ноги, кое-как устроился между них.
– Согни ноги в коленках, – потребовал я, и она послушалась.
– Ты, главное, не останавливайся, двигайся. Добавь механики. Она фантастическая, обалденная. Ой, мамочки… Надо же… – в свою очередь простонала Аркадия, хотя в ее голосе, в отличие от моего, доминировала лишь одна просьба.
– Ну что, голова закружилась? – на всякий случай поинтересовался я.
– Еще как, – простонала Аркадия. – Такого никогда не было.
– Ты не представляешь, как она сейчас поплывет, – пообещал я и двинулся рукой к ее животу, ниже, в промежуток между двух широко растащенных в стороны ног.
Я уже предвкушал ощущение сочащейся влаги и ждущей раскрытой готовности, и потребности принять, слиться. Мне они были сейчас необходимы – и влага, и готовность, и потребность. Но их не было. Я плохо соображал, словно в тумане, но меня все равно пробила испарина. Я провел пальцами вверх, вниз, двинулся в одну сторону, другую – ничего. Будто сначала зашито, потом запаяно, потом все зажило, заросло новой, свежей, гладкой, непроницаемой кожей. Ни шрама, ни намека, ни предположения. Я же говорю – вообще ничего. Пусто.
Мне стало не по себе, как будто я провалился в другой мир, в кроличью нору, в зазеркалье. Испугался ли я? Нет, не испугался, скорее был ошарашен.
– А где же… – только успел произнести я.
– Где что? – прошептала она сквозь стоны.
– Где она? – пояснил я. – В смысле, оно. Где влагалище? – пояснил я уже конкретнее.
– Какое? – раздался очередной стон. – Откуда оно у меня? Ой, мамочки, ой… Я же плеврита… – Потом снова пошло: – Ой, мамочки, надо же. Какая механика! Ой, мамочки…
– Кто ты?!
– Плеврита, – повторила Аркадия. – У тебя что, никогда плеврит не было? Нас же много, мы на четвертом месте по количеству после пчелок, энергетиков и химиков. Не то что вы, мужики. Вас-то по пальцам можно пересчитать.
– Нет, не было, – признался я.
– Не может быть! – Теперь она казалась изумленной. – Неужели не одной плевриты? Не может быть!
– Ни одной, – повторил я.
– Ты такой чистый, такой невинный. Ты первый мой плевритный девственник. Да еще мужик… Не могу поверить! Как мне повезло с тобой! Ты только двигайся, продолжай двигаться! Я просто умираю от твоей механики. Особенно от рудимента. Ах, какой он у тебя! Сейчас я его оплету, покрою.
– А что это такое, плеврита? Как вы ухитряетесь… – стал было допытываться я, но тут же замолк.
Я вдруг почувствовал… Да, я сперва почувствовал, а уж затем пригляделся. Сначала стало прохладно и, как бы это сказать, сыровато, что ли. Будто между нашими по-прежнему скользящими телами плеснули загустевшей смазкой, чем-то плотным, но при этом эфирным, быстро испаряющимся и оттого освежающим. Потом я ощутил прикосновение. Нет, не в одном каком-то месте, а повсюду, по всей поверхности тела. Я оторвался от губ Аркадии и посмотрел вниз… И не поверил своим глазам.
Мне показалось, что поры на теле Аркадии открылись, все бессчетные миллионы пор, и из них словно маленькие прозрачные змейки проступили… Я не знал, что это такое… Пленка, не пленка, слизь, не слизь, смазка, не смазка. Нет, скорее все же пленка. Она не была ни липкой, ни мокрой, что-то вроде тончайшего, почти прозрачного целлулоида. Множество растекающихся целлулоидных струй. Они тут же на глазах застывали, образовывая тонкую, едва заметную на коже прозрачную пленку.
– Что это? – вырвалось несдержанно у меня.
– Милый мой, – прошептала лежащая передо мной Аркадия. – Ты такой милый, такой нетронутый, чистый, девственный.
– Я? – удивился я собственной нетронутости.
– Конечно, ты. Я же у тебя первая плеврита. Правда? Скажи еще раз. Правда, первая? Ну, сознайся, ты не шутишь?
– Если бы я знал, кто такие плевриты, я бы сознался.
– Вот видишь. Ты вообще птенчик, ничего не знаешь. Потому что мужик. Настоящий! Надо же, как мне повезло. Дотронься до нее, – прошептала запекшимися губами Аркадия.
– До кого? – не понял я.
– До плевры, – едва выдохнула Аркадия.
Я дотронулся до пленки пальцем – она была не липкая, но какая-то вязкая, все еще немного влажная, не холодная, но холодящая. Как голос Аркадии, подумал я. Пленка приклеилась, прикрепилась к пальцу, обволокла его и стала расходиться, распространяться – вот она уже облепила всю ладонь, вот захватила запястье, начала подниматься к локтю. Я опустил глаза вниз, все тело Аркадии оказалось покрыто целлулоидной, прозрачной пленкой, и она, разрастаясь, обволакивала и мое тело, открывала поры и на моей коже, проникая в них, создавая неисчислимое количество связей. Связей между мной и Аркадией.
Я должен был испугаться, я уже был готов испугаться. Отпрянуть, отстраниться, оторваться от нее, вскочить, разорвать связующие нас пленочные сети, убежать. Но я не успел. Я вдруг почувствовал поток. Не мощный, не подавляющий, скорее осторожный, деликатный, он пульсировал, перетекал, от Аркадии ко мне, из каждой ее клетки в каждую мою. Я явно чувствовал его подрагивающую теплую энергию. Он наполнял меня мягкостью, будто размягчал, разжижал, делал аморфным, податливым. Пленка трепетала, чуть раздувалась, потом опадала на секунду и снова наполнялась. Чем? – я понятия не имел. Но мне уже было все равно. Какая разница из чего, из какой внутренней энергии состоял движущийся в обе стороны поток? Главное, что вместе с ним пришло успокоение. Полное, наркотическое, облегчающее настолько… что оно показалось счастьем. Невероятным, неведомым мне прежде, дробящим на части, на мельчайшие органические элементы, на элементарные, нуклеиновые частицы. И я, видимо, отключился, выпал из реальности, из окружающей обычно затвердевшей среды.
Когда я пришел в себя, в комнате было совсем темно. Я посмотрел на настенные часы, они показывали пол-одиннадцатого вечера, значит, я находился в забытьи часа четыре, даже дольше. Аркадия лежала рядом, тихо, недвижимо – ресницы прикрыты, тело чуть подрагивало, будто там, в своем опутывающем сне, она зашлась в мелком трясучем шаманском танце. Я попытался отстраниться, но не тут-то было – связывающая нас застывшая пленка тут же натянулась, попыталась подтащить назад, я повел плечами, раздалась череда негромких шлепков, будто умело открыли одну за другой несколько бутылок шампанского. В нескольких местах пленка лопнула, разошлась, оголила пустыри чистой, освободившейся от прозрачного целлулоида кожи.
Видимо, именно от того, что связь оказалась нарушенной, Аркадия открыла глаза. Сначала в них ничего нельзя было прочесть – ни мысли, ни сознания, даже намека на него. Но постепенно их стекловидность растворилась в густоте зрачка, она вздохнула чуть глубже, затем еще раз, повернула голову, увидела меня, улыбнулась.
– Надо же, – проговорила она и замолчала. Потом все же продолжила: – Я даже не ожидала такого. Такой энергазм… я такого никогда не испытывала. Подруга говорила, что от вас, мужиков, так и прет, что ваша механика сшибает с ног, но я и представить не могла… – Она сбилась на полуслове, я воспользовался паузой.