Наташа Ченски. У нее были длинными: волосы, ноги, руки, ресницы. Травянисто-зеленые глаза, такие зеленые, что я порой удивлялась, почему я не чувствую терпкого запаха луговых трав. Если бы мне пришло в голову сделать ей подарок, я бы не сомневалась, подбирая туалетную воду. Только травяной запах. Но я никогда ничего не дарила Наташе, хотя несколько раз подумывала об этом. Сейчас она была одета в зеленый топ в турецком стиле со стразовыми шариками на шелковых нитях, я такого никогда не ношу, и джинсы. Босая.
Я считаю, что мою манеру одеваться можно назвать элегантной, собственно, это достигается благодаря простоте формы и определенным цветам. Вся моя одежда выдержана в прохладных серо-коричневых тонах, еще я позволяю себе беж. Я избегаю чистых и откровенных, вызывающе ярких цветов, даже таких, как белый или черный. Они кажутся мне однозначными. Для человека, которому трудно произнести «да» или «нет», такой выбор цветов вполне естественен, думаю, что мои слова подтвердил бы любой психолог. Редкие и самые яркие цвета в моем гардеробе – грязно-розовый, светло-сиреневый и блекло-зеленый.
В основном, все это аксессуары. Они смотрятся на спокойном фоне большинства моих вещей как красные нитки на запястьях последователей Каббалы. Если бы я была птицей и мною заинтересовался орнитолог, он бы растерялся, постоянно фиксируя на бумаге мой вид. И до скончания века спорил бы с коллегами, к какой же разновидности меня отнести: к воробьям, камышанкам, соловьям или жаворонкам.
Наташа заметила меня и приветливо замахала рукой. Я ей нравилась. Досадно было то, что даже при существующих дереко-обстоятельствах мне очень нравилась Наташа Ченски, если бы я была мужчиной, я бы влюбилась в нее до беспамятства. За меня это сделал Дерек. Лучше бы было, если бы это сделал кто-то другой. Я махнула Наташе в ответ. Скрыться было бы глуповатым поступком. В общем-то, как и этот визит.
Наташа протянула мне руку. «Ты на каблуках? Нет? Хорошо. Я все равно помогу». Она втащила меня на баржу. Очень сильная девушка. Я подумала, что Дереку приятно заниматься с ней любовью, это немного похоже на борьбу, парням нравятся такие вещи. «Привет!» Она улыбнулась. Я завидую людям, которые могут так улыбаться, без вмешательства собственного подсознания. Как собака. Виляет хвостом, потому что действительно тебе рада, а не потому, что надеется получить от тебя лакомство. Я могу так улыбаться только тем, кого люблю. Хотя Дереку я так не улыбаюсь, когда я его вижу, моя улыбка независимо от моих намерений сигнализирует ему: я страдаю без тебя. Жалкое зрелище. Кому нужны такие улыбки? Они не зажгут и не согреют.
«Привет! Как дела? Выглядишь замечательно… Вообще-то, я к Дереку. Мне позарез нужно с ним поговорить, его нет?» «Он в каюте, проверяет электронную почту. Охотится за креслом Гиммлера. Сейчас выйдет, подожди. Кофе?»
«Я не знала, что Гиммлер был почитателем кресел. И не знала, что Дерек почитатель кресел Гиммлера». «Любое домашнее животные любит кресла», – ответила на это Наташа, пожимая плечами. И взгляд ее при этом стал пренебрежительно-надменным. Я называю ее взгляд «чисто польским».
Мне кажется, что она сейчас отождествила Дерека с Гиммлером. А еще мне кажется, что любое домашнее животное приятнее Гиммлера. А Дерек, может, и не приятнее домашнего животного (здесь зависит от того, насколько приятно оно), но, безусловно, приятнее Гиммлера. Но моя проблема в том, что я не умею вести пустопорожние разговоры. Ректор университета, где я преподаю, даже указал это в моей преподавательской характеристике.
«У тебя глаза… я не знаю, как это будет по-немецки, но с тобой все в порядке?» – обращается ко мне Наташа. На самом деле Наташа прекрасно знает немецкий язык и даже редактирует один узкопрофильный журнал. Но каждому из нас необходима защита. Наташа выбирает языковую. Кто я такая, чтобы не уважать ее выбор?
Я не знаю, насколько я могу быть откровенной с Наташей. Нет, я знаю, что с ней я могу быть целиком и полностью откровенной, но меня это бесит. «У меня проблемы с дедом», – говорю я. «Нужна сиделка?» Восточноевропейские девушки очень прагматичные. «Уже, наверное, нет. Вообще-то, он умер», – говорю я. И начинаю выгибать пальцы так, чтобы они коснулись запястья. «Мне очень жаль, – говорит Наташа. – Сколько ему было лет?» Началось. Трудно отвечать на такие вопросы. «Девяносто четыре», – отвечаю я. «О», – говорит Наташа. Я понимаю, что у меня такой вид, будто мой дед умудрился умереть во время своего рождения и я безмерно по нему скорблю.
«Он что-то оставил Дереку в память о себе?» – спрашивает Наташа. «Что?» «Ты сказала, что тебе нужен Дерек, потому что умер твой дед, верно?» У меня нет возражений. «Я подумала, что он оставил что-то антикварное Дереку. Дерек его знал, да?» «Нет, – говорю я. – Даже я его не знала». «Дерека?» На всякий случай проверяет мою и свою адекватность Наташа. «Деда» – отвечаю я. Поскольку она не выглядит очень удивленной, я начинаю объяснять, что считала деда погибшим во время Второй мировой, а о его гражданской смерти узнала одновременно с тем, что он, оказывается, до сегодняшнего дня был жив.
«И где он был все это время?» – интересуется Наташа. Я говорю, что его содержали в специальном заведении и я завтра должна туда поехать. «На кремацию». Наташа смотрит на меня с пониманием. «Он оставил после себя несколько вещей. Библию, хасидскую шляпу, самоучитель иврита, открытку с двумя персиками и записи, которые никто не может расшифровать. Хотя предметно я этим не занималась».
«Это вещи тех, кого он убил?» – спокойно спрашивает Наташа, а я понимаю, что мне это даже в голову не пришло! Господи, но ведь это в самом деле могут быть вещи жертв… «Привет», – услышала я голос Дерека и оглянулась. «Ты уже с креслом Гиммлера?» «Еще нет, но очень скоро оно будет у меня». Дерек тоже босиком, светло-зеленая футболка, наверное, в честь глаз Наташи, джинсы.
Дерек с Наташей действуют слаженно, она привстает, он садится на стул, она присаживается к нему на колени, какие у нее длинные ноги… «У Марты сегодня умер дед», – говорит она ему. «Какой?» «Отец отца», – отвечаю я, я слежу за его рукой, его палец выравнивает изгиб Наташиной талии, тщательно, так турецкие ремонтники готовят к покраске стену…
«А разве он не умер в 43-м?» У Дерека хорошая память. «Он умер сегодня в сумасшедшем доме», – отвечает Наташа. «В 43-м умер кто-то вместо него. А он оставил им вещи евреев, которых он убил», – добавляет она непосредственно. «Зачем?» – удивляется Дерек. «Чтобы помнили», – нервно отвечает Наташа. «Может, он оставил завещание?» – спрашивает Дерек. Наконец-то он обращается ко мне. «Нет, Олаф ничего о завещании не сообщил. А об этом он упомянул бы в первую очередь. Да и какое завещание, если дед действительно был не в своем уме», – говорю я.
«Я хочу с этим разобраться. У меня голова кругом идет», – продолжаю я. «Марта, зачем теперь тебе это нужно? Что это изменит, что это тебе даст? Умер дед – ну и умер. Тема закрыта, свой род он успел продолжить. И титул передать. В конце концов, настолько ли важно, когда и где он умер? На войне или в сумасшедшем доме – на результат это не влияет. Кстати, а что говорит твой отец?»
«Это может влиять на последствия. И могло бы повлиять на результат, если бы я узнала о его жизни, а не о его смерти. Отца сейчас нет, о деде он знал. Я имею в виду, знал о том, что дед жив и сходит с ума на государственных харчах. Так говорит Олаф. Конечно, я как следует допрошу и отца, и тетку, и мать. В этом можешь не сомневаться».
«Я в тебе никогда и не сомневался. Особенно, в твоей фокстерьерской хватке. А зачем тебе с этим возиться? Я уже сам от себя устал. Но послушай, ну, умер дед. Сошел с ума. Оставил несколько вещей, связанных с еврейством, ну и что тебе из этого?»
Он доведет меня до бешенства. «Как ты не понимаешь?! Я была на его могиле в Союзе. Мы долго получали разрешение, чтобы поехать туда. Все просто поверить не могли, что нас туда пустят. Я сказала отцу, что буду голодать у посольства Советского Союза, если они не разрешат нам оплакать деда, и впервые в жизни увидела отца таким испуганным. Манфред добавил перца, когда сказал, что поддержит меня, но есть будет и сделает скульптуру из красного картона, такую, что «красные советские советы позеленеют». Но нам разрешили приехать.
Я помню, как отец стоял рядом со мной, в тихой скорби. Мать – тоже. А оказывается, он, а может, и она тоже, знали, что в это самое время его отец спокойно поглощает больничный завтрак в сумасшедшем доме и играется шляпой убитого еврея?»
«Слушай, может, это шляпа не убитого еврея, может, он этого еврея спас. Это шутка. Ведь это все равно не имеет значения». «Это – имеет значение. А вдруг он боролся с фашизмом? Вдруг он защищал евреев, поэтому его упекли в сумасшедший дом, а родственникам сообщили, что он умер. А над ним всю жизнь ставили эксперименты, отчего у него и поехала крыша. Вот о чем я думаю».
«О, Господи, Марта. Ты думаешь, что твой дед был Оскаром Шиндлером? Романтическая чушь. Слушай, прекрати себя терзать, противно слушать. Меня бесит это немецкое самобичевание. Мало того, что наш народ был разорван пополам, мало того, что каждое правительство брало на себя ответственность за то, что было сделано совсем другими людьми, мало того, что мы открыли границы всей Восточной Европе и выплатили немыслимое количество компенсаций и мертвым, и живым, и не рожденным, а из евреев сделали новый культ нации.
Евреи – современные священные агнцы. Давайте пойдем еще дальше – будем вместо материнского молока вливать в наших немецких младенцев сыворотку пожизненной вины перед Вселенной за безумного Адольфа. Фашизм – наше общее наследие, разве не так? И не нужно от этого отрекаться, и не нужно отрубать себе руки. Я думал, что у тебя хватает здравого смысла это понимать».
«Выходит, что не хватает, Дерек. Но что поделаешь, это наследственное. Я поймала тебя на двудушности. Знаешь, о чем я подумала? Ты у нас, значит, не чувствуешь никакой вины, да? Тебя это не касается. Очень похвально. Но скажи мне, дорогой, может ты влюбился в польку и бросил немецкую баронессу именно потому, что чувствуешь гигантскую персональную вину за фашизм? Ты об этом не думал, нет? Вы разговариваете о концлагерях в Польше?»
Наташа вскочила, чтобы уйти, но Дерек крепко прижал ее к себе, держался за ее стройные бедра, как за руль.
Общаться с Дереком было трудно. У меня болело горло, больно было глотать и дышать, собственная слюна превращалась в яд, который не дарил спасательные паралич, онемение или смерть, а окружал колючим забором мой костер боли.
Дерек был моими гландами, которые мне только что удалили. Может, теперь я буду меньше болеть. Скорее всего, я вообще не буду болеть. Но глотка кровила, слюна была розовой, как перо фламинго, и хотелось плакать, потому что мои «гланды» сидели рядом и пытались влезть в рот другой, очень красивой, девушки. Зачем ей еще одни гланды, зачем ей чужие гланды?
«Наташа, а у тебя гланды есть?» – вырвалось у меня. Наташа помолчала, потом повернулась к Дереку и спросила, что это означает на английском языке, так как она не поняла. Дерек глянул на меня с пылким интересом Фрейда к новому случаю в начале его карьеры, когда клиенты его больше интересовали, чем утомляли.
«Есть», – тем временем вежливо ответила мне Наташа. – Показать? Даже две». Я так и знала. «Я пойду, – сказала я. – Извините». В принципе, я не знала, за что я извинялась, это была привычка, а не искренность. Манфред считал мои постоянные извинения извращением, взращенным хорошим воспитанием. Дерек это знал, поэтому криво улыбнулся. «Давай-давай», – сказал он. «Если тебе нужно будет что-то перевести, я тебе помогу», – сказала Наташа. Поскольку я молчала, она добавила: «Я знаю украинский и русский».
Наташа работала финансовым аналитиком. Кроме того, что она редактировала финансовый альманах на немецком языке, она была ответственным редактором такого же альманаха, который направляли в филиалы компании в Польшу, Украину и Россию.
«Спасибо», – сказала я. Мне вдруг захотелось броситься в воду, но вместо этого я молча сошла на берег.
Позвонила Агата. «Ну что, девчонка? Затянула Дерека в постель?» Я вздохнула, Агата есть Агата. «Ты собираешься к нам, или нет? Мы по тебе соскучились». Я ужаснулась. По мне соскучились люди, которые празднуют день рождения Карлсона. Мне кажется, это не совсем адекватная среда и я не совсем адекватная. «Сейчас переоденусь и отправлюсь к вам», – ответила я.
Вдруг мне пришло в голову, что я не слишком надежно спрятала вещи деда. Я представила себе, как Тролль добрался до них и уже съел шляпу с пейсами. И превратился в черепаху, потому что шляпа не захотела принимать форму желудка Тролля, а захотела, чтобы сам Тролль принял форму шляпы. Несчастный Тролль, превратившийся в черепаху, чувствует, как его щекочут пейсы, но не может почесаться, так как черепахи чесаться не умеют. «Ты ненормальная», – сказала я себе вслух.
Тролль спал в кресле. Судя по его худосочному тельцу, а вернее по тому, что он не старался спрятаться от меня под диван, пес ничего не съел. Хотя его худосочность – вещь обманчивая, она не мешает Троллю быть прожорливым. Большинство подруг матери завидуют способности Тролля сметать все съедобное, что ему дают или до чего он может дотянуться сам, и при этом не толстеть.
Он не очень мне обрадовался. Потому что знал, сейчас я не буду с ним гулять и не дам ничего вкусненького. Был прав. «Я иду на вечеринку. День рождения Карлсона, представь себе», – сообщила я Троллю. Он попробовал представить, вывернул свои уши. «Это ведь нужно надеть какой-нибудь костюм», – подумала я. «Господи, этого мне еще не хватало», – произнесла вслух. Тролль робко тявкнул.
Может, одеться Малышом? С моим ростом это будет выглядеть комично. Или его собакой? Надену шапку-ушанку, накроюсь мохнатым пледом и буду лаять для убедительности образа. Или мумией Мамочкой? Ей просто подражать – для этого нужно несколько полотенец и салфеток, и Мамуля будет то, что надо. Нет, для этого у меня кишка тонка.
«Оденусь-ка я Бетан, это меня не обременит, и вполне в моих силах», – решила я. В конце концов надела на себя юбку-плиссе, бежевый джемпер, светло-карамельные балетки; завязала лошадиный хвост, кажется, именно так выглядела Бетан, по мнению Астрид.
Я ожидала, что в клубе будет полно людей, если не с пропеллерами за спиной, то хотя бы в клетчатых комбинезонах и с двухлитровыми банками варенья в руках. И, мягко говоря, была очень удивлена, оглядывая гламурно одетую публику, некоторых представителей которой я шокировала своим прилизанным видом. «Я вижу, ты пока не в трауре. Но выглядит это печально», – высказалась в адрес моего наряда незнакомая мне костлявая дама в коричневой комбинации. Судя по тому, что она знала о трауре, она знала и меня.
Кто-то повис на моей руке. Я думала, что это Агата, но ошиблась. На меня смотрела девушка с такими круглыми чертами лица, будто кто-то создал их с помощью циркуля. На ней было роскошное кожаное платье. Я немного подождала, не захочет ли она мне что-то сказать, например, поздороваться, но не дождалась. Ей это явно не было нужно.
«Агата-ааа», – жалобно позвала я. Я не способна стряхивать с себя незнакомых людей, которые нахально вешаются мне на шею. Я конфетти с себя собираю только тогда, когда меня не может видеть тот, кто их на меня насыпал. Лучше – в женском туалете. В отдельной кабинке.
«Привет, а что на тебе было до того, когда ты решила переодеться перед тем, как сюда прийти?» Агата уделяла одежде слишком много внимания. На ней было коктейльное платье в сложных васильково-пурпурных волнах. Короткое, пикантное и модное. Агата сунула мне бокал, там притаился явно безумный напиток, потому что не может быть ничего нормального с таким малиновым цветом. Тем временем Агата шикнула на круглолицую девушку, которая в конце концов отвалилась от меня и упала на пол, как клещ, вволю насосавшийся крови.
«Ну, как ты?» – спросила Агата, мы с ней расположились на низеньком диванчике среди удобных подушек с восточными узорами. Мне, как всем высоким людям с длинными ногами, неудобно на таких диванах. Такое впечатление, что собственные колени сейчас заедут в твои собственные уши. У Агаты тоже длинные ноги, хотя она невысокая – у нее короткая спина, намек на талию, узкие бедра и очень длинные ноги для ее роста.