Каждый день я проводил в кино не меньше шести часов. Но, прежде чем пуститься в этот затягивающий киномарафон, я просматривал свою электронную почту.
Интернет-кафе находилось на улице де Птит Экюри. Это был маленький закуток с десятком компьютеров за столиками; к столикам были приставлены грязные пластиковые стулья некогда оранжевого цвета. Час блуждания в Сети стоил полтора евро. В глубине зала был маленький бар, где продавали кофе и алкоголь. За стойкой бара неизменно стоял бородатый парень лет тридцати с небольшим. Он был похож на турка, но говорил на отличном французском (наши разговоры обычно ограничивались лишь несколькими дежурными любезностями и оплатой интернет-услуг). Когда бы я ни пришел, парень болтал по сотовому, переходя с громогласной скороговорки на чуть слышный шепот. Получив пароль, я устраивался за компьютером. Со своего места я мог видеть, что бармен наблюдает за мной, пока я регистрируюсь в почте, – и мне было интересно, замечает ли он мое разочарование, когда я, открыв ящик, не обнаруживал там писем от дочери.
Я писал Меган дважды в неделю с тех пор, как приехал в Париж. В своих письмах я просил ее попытаться понять, что она всегда будет главным человеком в моей жизни. Даже если она по-прежнему ненавидела меня после всего, что произошло, я не переставал любить ее и надеялся, что когда-нибудь наше общение возобновится. Поначалу мои письма были сплошным потоком оправданий. По прошествии трех недель я сменил тактику – стал писать о своей жизни в Париже, о своей комнате, о том, как провел день, какие фильмы посмотрел, – и всегда заканчивал словами:
«Я снова напишу тебе на следующей неделе. Всегда помни, что ты присутствуешь в моих мыслях каждую минуту, я ужасно скучаю по тебе. С любовью… Папа».
Она не отвечала, и я решил, что, наверное, мать запрещает ей писать мне. Логично было предположить, что мои письма к Меган с рассказами о жизни в Париже читает и моя экс-супруга. Собственно, мне было плевать на то, что она узнает о моих стесненных обстоятельствах. Вряд ли она могла причинить мне еще больший вред, ведь я и так потерял все.
Но вот, на шестой неделе моего пребывания в Париже, я открыл свой почтовый ящик и увидел – среди привычного спама, рассылаемого ростовщиками и распространителями препаратов для наращивания пениса, – сообщение от адресата meganrick3@aol.com.
Я нервно кликнул мышью, приготовившись прочесть что-то вроде «Никогда мне больше пиши» (в тот единственный раз, когда я позвонил Меган после всего случившегося, она сказала, что я для нее умер). Но вот что я прочитал:
«Дорогой папа!
Спасибо за письма. Судя по твоим рассказам, Париж – это круто. В школе по-прежнему тяжело – я до сих пор слышу сплетни одноклассников о том, что ты сделал. И мне по-прежнему трудно понять, как ты мог сделать это со своей студенткой… Мама сказала, что я должна ей докладывать, если ты попытаешься связаться со мной, но я приспособилась читать твои письма в школе. Продолжай писать мне – а я постараюсь, чтобы мама не узнала о нашей переписке.
Твоя дочь Меган.
Р. S. Я все еще сержусь на тебя… но и скучаю».
Прочитав эти строки, я закрыл лицо руками – и поймал себя на том, что всхлипываю. Твоя дочь. Этим все было сказано. После трех месяцев постоянных мыслей о том, что я навсегда потерял Меган, я наконец-то получил ответ, которого так ждал. Я все еще сержусь на тебя… но и скучаю.
Нажав на кнопку «Ответить», я написал:
«Дорогая Меган!
Я счастлив, что получил от тебя письмо. Ты права, что сердишься на меня. Я и сам на себя сержусь. Я совершил большую глупость, но к тому времени, как я понял, что допустил страшную ошибку, ситуация уже вышла из-под контроля и я не мог ничего сделать, чтобы остановить эту лавину неприятностей. Однако ты должна знать, что люди воспользовались моей ошибкой в своих корыстных целях. Я не пытаюсь оправдать того, что сделал. Я несу всю ответственность за случившееся, и мне всегда будет горько от того, что я причинил тебе боль. Сейчас я просто радуюсь тому, что мы снова общаемся, и обещаю писать тебе каждый день.
Я уверен, что очень скоро тебе станет полегче в школе… и ты сможешь забыть прошлые обиды. Я понимаю, как тебе трудно скрывать от мамы, что мы переписываемся. Я надеюсь, со временем мы с твоей мамой сможем восстановить дружеские отношения, потому что уверен, ты тоже этого хочешь. Всегда знай, что ты постоянно в моих мыслях, и я всегда буду рядом, если тебе понадобится моя помощь. А пока обещаю писать тебе каждый день.
С любовью, папа».
Прежде чем отправить письмо, я перечитал его несколько раз. Мне хотелось убедиться, что в нем нет ноток жалости к самому себе, нет самооправданий и что, самое главное, оно передает дочери всю мою любовь к ней.
Когда я поднялся, чтобы уйти, мужчина в соседней кабинке оторвался от газеты и спросил:
– Плохие новости?
Я опешил – до меня дошло, что все это время он наблюдал за ллной.
– Вовсе нет.
– Тогда почему вы плачете?
– От радости.
– Надеюсь, и завтра будут хорошие новости.
Но в последующие несколько дней от Меган не было ни весточки – хотя я и писал ей постоянно, стараясь выдерживать шутливый тон, рассказывая о своей жизни в quartier.
Ответ пришел только через три дня.
«Дорогой папа!
Спасибо за последнюю пару писем. Я была с классом на экскурсии в Кливленде… ску-у-ка… и приехала только вчера. Вечером зашла в твой кабинет и отыскала карту Парижа, посмотрела, где ты живешь. Rue de Paradis – мне нравится название. Мне пришлось проявить осторожность, чтобы пробраться в твой кабинет, потому что мама сказала, что туда вход воспрещен, но Гарднер его еще не занял…»
Гарднер. Точнее, Гарднер Гобсон. Человек, который помог погубить меня и заодно отобрал у меня жену. От одного вида этого имени, всплывшего на экране компьютера, меня затрясло так, что пришлось вцепиться в сиденье стула.
«Гарднер его еще не занял…»
Почему бы ему не отобрать мой кабинет, раз уж забрал все остальное?
Я стал читать дальше.
«Мне очень тяжело жить с Гарднером. Ты ведь знаешь, он раньше служил в авиации, и теперь постоянно твердит мне о том, что ценит „порядок, как на воздушном судне". Если я, придя из школы, брошу куртку на лестнице или забуду убрать постель, это уже „не порядок". Он бывает ничего, когда делаешь так, как ему нравится, и мама, кажется, от него без ума… но мне все равно трудно воспринимать его как отчима. Я все думаю о том, как классно было бы навестить тебя в Париже, но знаю, что мама никогда не позволит этого… И к тому же я все еще не могу решить для себя, как к тебе относиться после того, что ты сделал. Мама сказала, что ты захотел развестись…»
Мама сказала:? Если учесть, что она связалась с Робсоном задолго до того, как моя история вышла на первые полосы газет, и я не раз умолял ее дать мне второй шанс… Моя бывшая жена исказила правду и потом потчевала нашу дочь этим враньем… Она вселила в Меган сомнения на мой счет, заставила поверить в то, что я от нее отказался….
Я продолжал читать:
«…и поэтому обманул ее с той студенткой. А потом, когда ситуация накалилась, сбежал за океан… Неужели это правда? Надеюсь, что нет.
Твоя дочь Меган».
Я так сильно ударил кулаком по столу, что бармен удивленно посмотрел на меня.
– Извините, извините, – сказал я.
– Плохие новости? – спросил он.
– Да. Очень плохие.
Щелкнув на «Ответить», я написал:
«Моя дорогая Меган!
Я совершил много ошибок в своей жизни и во многом виноват. Но я никогда – повторяю, никогда – не хотел развестись с твоей мамой. Это было ее решение, от которого я ее настойчиво отговаривал. Будь моя воля, я бы по-прежнему жил в нашем доме с тобой и твоей мамой. Пожалуйста, пойми, что это твоя мама захотела расстаться, потому что очень разозлилась на меня… Но и она отчасти виновата в том, что все так произошло. Как бы то ни было, я хочу еще раз сказать тебе, что быть от тебя далеко, не видеть тебя каждый день – это безумно тяжело. И я живу одной лишь надеждой на то, что вскоре мы все-таки увидимся.
Люблю тебя, твой папа.
Р. S. Прошу тебя, не обсуждай это с мамой. Если ты начнешь задавать вопросы, она может заподозрить, что мы общаемся. Больше всего мне не хочется прерывать нашу переписку».
Нажав на кнопку «Отправить», я повернулся к бармену и сказал:
– Еще раз прошу извинить, что стукнул по столу.
– Вы не первый. Здесь многие получают плохие новости. Но, может, завтра будет что-то хорошее.
Парень оказался прав. Когда я вернулся на следующий день, то обнаружил ответ от Меган.
«Привет, папа!
Спасибо, что честно написал обо всем. Но я все еще в замешательстве. Кто же из вас говорит правду? Все равно мне приятно знать, что ты не хотел от нас уходить. Это многое значит для меня. И не беспокойся насчет мамы. Она никогда не узнает, что мы переписываемся. Только не переставай писать мне. Мне нравятся все твои письма.
С любовью, Меган».
То, что ее письмо заканчивалось «с любовью», было не просто «хорошей новостью». Это было лучшей новостью с тех пор, как случился весь этот кошмар. И я тут же написал ответ.
«Моя любимая Меган!
Это действительно не важно, кто из нас говорит правду. Главное то, что мы с тобой по-прежнему вместе. И, как я уже сказал вчера, уверен, что очень скоро мы увидимся.
С любовью, папа».
Когда я отправил письмо, была пятница, поэтому для меня не было ничего удивительного в том, что в выходные я не получил ответа. Дома у дочери был свой компьютер, но я понимал, насколько опасно было писать в субботу или воскресенье… Мало ли, ее мать или Робсон могли зайти к ней в комнату в тот момент, когда она открывает почту… Возможно, я чересчур осторожничал, но мне не хотелось ставить под угрозу нашу переписку и тем более доставлять Меган неприятности. Поэтому я поборол искушение написать ей – и окунулся в привычную рутину. Подъем в восемь, закупка продуктов, работа над романом, ленч, выход из дому в час тридцать пополудни, кино, возвращение домой к полуночи, таблетка снотворного с травяным чаем, сон… и неизбежное пробуждение в два часа ночи, когда пьяный Омар, возвращаясь домой, шумно мочился в сортире (этот ритуал не знал сбоев). Зопиклон, однако, делал свое дело, и вскоре я снова проваливался в сон. Вот почему я каждый день мысленно благодарил доктора из гостиницы, который щедро прописал мне сто двадцать таблеток этого в прямом смысле сногсшибательного лекарства.
Проснувшись поутру, я неизменно обнаруживал привет от Омара в виде загаженного туалета. После нескольких недель каждодневной уборки мое терпение лопнуло. Это случилось в тот день, когда я получил последнее письмо от Меган – и большую лужу мочи на полу туалета.
Я громко забарабанил в дверь соседа. Он открыл не сразу, но в конце концов появился на пороге в грязных трусах-боксерах и майке болельщика футбольного клуба «Милан», обтянувшей огромное брюхо.
– Чего надо? – спросил Омар заспанным голосом.
– Поговорить, – ответил я.
– Поговорить? О чем?
– О том, в каком состоянии ты оставляешь туалет.
– В каком еще состоянии? – переспросил он, и в его голосе зазвучали вызывающие нотки.
Я пытался выдержать спокойный тон:
– Послушай, мы оба вынуждены делить туалет…
– Мы делим туалет? – Его голос сорвался от ярости.
– Мы оба пользуемся одним туалетом в разное время.
– Ты хочешь, чтобы мы пользовались им вместе?
– Я хочу, чтобы ты поднимал стульчак, когда ссышь. И еще я прошу, чтобы ты спускал после себя воду и пользовался ершиком, когда…
– Пошел в жопу, – сказал он и захлопнул дверь перед моим носом.
Мой опыт дипломатии оказался неудачным. На следующее утро я обнаружил, что Омар обоссал все, что можно… не только стульчак и стены туалета, но и дверь моей комнаты.
Я ринулся в контору Сезера. Качок впустил меня с хмурым видом. В общем, все как обычно.
– Есть проблемы? – спросил Сезер.
Я объяснил, что случилось.
– Возможно, это была кошка, – сказал он.
– Да уж, и прилетела она на ковре-самолете с полным мочевым пузырем. Это был Омар.
– У вас есть доказательства?
– А кто же еще?
– Я не Шерлок Холмс.
– Вы должны поговорить с Омаром, – сказал я.
– Если у меня нет доказательств, что это он нассал на вашу дверь…
– Может, вы хотя бы найдете кого-то, кто мог бы помыть дверь?
– Нет.
– Но как управляющий домом…
– Мы моем только коридоры. Следим за тем, чтобы éboueurs[54] ежедневно вывозили мусор. Но если вы мочитесь на дверь…
– Я не мочился на дверь.
– Это ваша версия. Но, как я уже сказал, поскольку нет доказательств, я вынужден предположить…
– Ладно, проехали, – сказал я и направился к двери.
– Минуточку, – остановил меня Сезер. – У меня есть сведения об Аднане.
Я остановился в дверях.
– И что?
– Его арестовали месяц назад, как только он сошел с трапа самолета в Стамбуле. Оттуда его доставили в Анкару для вынесения официального приговора. Он получил пятнадцать лет.
Я услышал собственный голос:
– Это не моя вина. – И тут же пожалел о том, что сказал.
Сезер сложил пальцы домиком и улыбнулся:
– А кто говорит, что это ваша вина?
В тот день я сам помыл дверь. И стены туалета. И снова до блеска начистил унитаз. Ночью, после того как Омар закончил свое шумное мочеиспускание, я поймал себя на том, что не могу заснуть. Хотя я и пытался найти рациональное объяснение случившемуся: Аднан много лет находился в бегах, и ему просто везло, что он не попадался полиции все это время, пока не приехал за мной в то злосчастное утро, – все равно не мог простить себе этого. Еще одна загубленная жизнь, и опять-таки по моей милости…
От бессонницы меня спасала работа. Я писал как маньяк: по пять страниц до рассвета, и все еще находился в самом начале пути – на странице тридцать пять будущего эпохального романа. Но мой главный герой, Билл, был уже девятилетним мальчиком. В настоящий момент он слушал, как собачатся его родители, распивая виски на кухне дома в Нью-Джерси.
Я как раз описывал эту сцену (и был очень доволен результатом), когда заметил протечку. Вода сочилась из-под шкафчика под умывальником. На линолеуме собралась небольшая лужица. Я подошел к шкафчику и открыл его. Причина протечки обнаружилась сразу: отклеилась лента, которой была замотана сточная труба. На полу я заметил несколько отодранных плиток. На одной из них лежал старый моток черного крепа. Я поднял его. Вместе с мотком приподнялась и плитка. Под ней обнаружился торчащий кусок пластика. Я потянул за уголок – и вытащил пластиковый пакет, спрятанный в ямке, грубо вырезанной в полу. В пакете оказались плотные связки банкнот, штук двадцать, каждая туго перетянута резинкой. Я развязал первую пачку. В ней были купюры по пять, десять и двадцать евро. Всего двадцать купюр, ровно на двести евро. Во второй пачке было еще тридцать банкнот, всего на тысячу евро. Следующая связка. Та же сумма. Когда все пачки были развязаны и купюры разложены, до меня дошло, что я вижу перед собой четыре тысячи евро.
Серые пятна рассвета расплывались в ночном небе за окном. Я аккуратно скатал банкноты и сложил их обратно в пакет. Потом засунул пакет в дыру и прикрыл плиткой, после чего оторвал кусок клейкой ленты и замотал протекающую трубу. Покончив с этим, я сварил себе кофе и сел за стол. Уставившись в грязное окно, я думал о том, что оказался один на один с серьезной моральной дилеммой. Четыре тысячи евро. При моих нынешних расходах с этой суммой в Париже можно протянуть еще четыре месяца. Промолчать о находке очень легко. Тем более что Аднан заперт за решеткой в далекой Анкаре. Допустим, я промолчу – и получу бонус в виде лишних четырех месяцев… А что дальше?
Чувство вины, будь оно неладно… Жить с этим чувством я бы не смог.
Допив остывший кофе, я схватил свой блокнот и наспех набросал записку следующего содержания:
«Уважаемый мсье Сезер!
Я бы хотел связаться с женой Аднана, чтобы из первых уст узнать его ситуацию. Возможно, у вас есть ее почтовый или электронный адрес?
С дружеским приветом…»
И подписался.
Чтобы избавить себя от колебаний, я тут же вышел во двор и опустил записку в почтовый ящик конторы Сезера. Потом вернулся в комнату, задвинул шторы, поставил будильник, разделся и наконец-то рухнул в постель.