– «Третий» слушает. – Я услышал голос начальника штаба капитана Маслова.
– Товарищ капитан, «восьмой» докладывает! У меня здесь Бондарев. Бон-да-рев! Он требует, чтобы о нем было доложено «Волге»…
– Бондарев?.. – переспросил Маслов удивленно. – Какой Бондарев? Майор из оперативного, поверяющий, что ли? Откуда он к тебе свалился? – засыпал вопросами Маслов, как я почувствовал, обеспокоенный.
– Да нет, какой там поверяющий! Я сам не знаю, кто он: он не говорит. Требует, чтобы я доложил в «Волгу» «пятьдесят первому», что он находится у меня.
– А кто это – «пятьдесят первый»?
– Я думал, вы знаете.
– Мы не имеем позывных «Волги». Только дивизионные. А кто он по должности, Бондарев, в каком звании?
– Звания у него нет, – невольно улыбаясь, сказал я. – Это мальчик… понимаете, мальчик лет двенадцати…
– Ты что, смеешься?.. Ты над кем развлекаешься?! – заорал в трубку Маслов. – Цирк устраивать?! Я тебе покажу мальчика! Я майору доложу! Ты что, выпил или делать тебе нечего? Я тебе…
– Товарищ капитан! – закричал я, ошарашенный таким оборотом дела. – Товарищ капитан, честное слово, это мальчик! Я думал, вы о нем знаете…
– Не знаю и знать не желаю! – кричал Маслов запальчиво. – И ты ко мне с пустяками не лезь! Я тебе не мальчишка! У меня от работы уши пухнут, а ты…
– Так я думал…
– А ты не думай!
– Слушаюсь!.. Товарищ капитан, но что же с ним делать, с мальчишкой?
– Что делать?.. А как он к тебе попал?
– Задержан на берегу охранением.
– А на берег как он попал?
– Как я понял… – Я на мгновение замялся. – Говорит, что с той стороны.
– «Говорит»! – передразнил Маслов. – На ковре-самолете? Он тебе плетет, а ты и развесил уши. Приставь к нему часового! – приказал он. – И если не можешь сам разобраться, передай Зотову. Это их функции – пусть занимается…
– Вы ему скажите: если он будет орать и не доложит сейчас же «пятьдесят первому», – вдруг решительно и громко произнес мальчик, – он будет отвечать!..
Но Маслов уже положил трубку. И я бросил свою к аппарату, раздосадованный на мальчишку и еще больше на Маслова.
Дело в том, что я лишь временно исполнял обязанности командира батальона, и все знали, что я «временный». К тому же мне был всего двадцать один год, и, естественно, ко мне относились иначе, чем к другим комбатам. Если командир полка и его заместители старались ничем это не выказывать, то Маслов – кстати, самый молодой из моих полковых начальников – не скрывал, что считает меня мальчишкой, и обращался со мной соответственно, хотя я воевал с первых месяцев войны, имел ранения и награды.
Разговаривать таким тоном с командиром первого или третьего батальона Маслов, понятно, не осмелился бы. А со мной… Не выслушав и не разобравшись толком, раскричаться… Я был уверен, что Маслов не прав. Тем не менее мальчишке я сказал не без злорадства:
– Ты просил, чтобы я доложил о тебе, – я доложил! Приказано посадить тебя в землянку, – приврал я, – и приставить охрану. Доволен?
– Я сказал вам доложить в штаб армии «пятьдесят первому», а вы куда звонили?
– Ты «сказал»!.. Я не могу сам обращаться в штаб армии.
– Давайте я позвоню. – Мгновенно выпростав руку из-под ватника, он ухватил телефонную трубку.
– Не смей!.. Кому ты будешь звонить? Кого ты знаешь в штабе армии?
Он помолчал, не выпуская, однако, трубку из руки, и вымолвил угрюмо:
– Подполковника Грязнова.
Подполковник Грязнов был начальником разведотдела армии; я знал его не только понаслышке, но и лично.
– Откуда ты его знаешь?
Молчание.
– Кого ты еще знаешь в штабе армии?
Опять молчание, быстрый взгляд исподлобья и сквозь зубы:
– Капитана Холина.
Холин – офицер разведывательного отдела штабарма – также был мне известен.
– Откуда ты их знаешь?
– Сейчас же сообщите Грязнову, что я здесь, – не ответив, потребовал мальчишка, – или я сам позвоню!
Отобрав у него трубку, я размышлял еще с полминуты, решившись, крутанул ручку, и меня снова соединили с Масловым.
– «Восьмой» беспокоит. Товарищ капитан, прошу меня выслушать, – твердо заявил я, стараясь подавить волнение. – Я опять по поводу Бондарева. Он знает подполковника Грязнова и капитана Холина.
– Откуда он их знает? – спросил Маслов устало.
– Он не говорит. Я считаю нужным доложить о нем подполковнику Грязнову.
– Если считаешь, что нужно, – докладывай, – с каким-то безразличием сказал Маслов. – Ты вообще считаешь возможным лезть к начальству со всякой ерундой. Лично я не вижу оснований беспокоить командование, тем более ночью. Несолидно!
– Так разрешите мне позвонить?
– Я тебе ничего не разрешаю, и ты меня не впутывай… А впрочем, можешь позвонить Дунаеву. Я с ним только что разговаривал, он не спит.
Я соединился с майором Дунаевым, начальником разведки дивизии, и сообщил, что у меня находится Бондарев и что он требует, чтобы о нем было немедленно доложено подполковнику Грязнову…
– Ясно, – прервал меня Дунаев. – Ожидайте. Я доложу.
Минуты через две резко и требовательно зазуммерил телефон.
– «Восьмой»?.. Говорите с «Волгой», – сказал телефонист.
– Гальцев?.. Здоро€во, Гальцев! – Я узнал низкий, грубоватый голос подполковника Грязнова; я не мог его не узнать: Грязнов до лета был начальником разведки нашей дивизии, я же в то время был офицером связи и сталкивался с ним постоянно. – Бондарев у тебя?
– Здесь, товарищ подполковник!
– Молодец! – Я не понял сразу, к кому относилась эта похвала: ко мне или к мальчишке. – Слушай внимательно! Выгони всех из землянки, чтобы его не видели и не приставали. Никаких расспросов и о нем – никаких разговоров! Вник?.. От меня передай ему привет. Холин выезжает за ним; думаю, часа через три будет у тебя. А пока создай все условия! Обращайся поделикатней, учти: он парень с норовом. Прежде всего дай ему бумаги и чернила или карандаш. Что он напишет – в пакет и сейчас же с надежным человеком отправь в штаб полка. Я дам команду, они немедля доставят мне. Создашь ему все условия и не лезь с разговорами. Дай горячей воды помыться, накорми, и пусть спит. Это наш парень. Вник?
– Так точно! – ответил я, хотя мне многое было неясно.
* * *
– Кушать хочешь? – спросил я прежде всего.
– Потом, – промолвил мальчик, не подымая глаз.
Тогда я положил перед ним на стол бумагу, конверты и ручку, поставил чернила, затем, выйдя из землянки, приказал Васильеву отправляться на пост и, вернувшись, запер дверь на крючок.
Мальчик сидел на краю скамейки спиной к раскалившейся докрасна печке; мокрые порты, брошенные им ранее в угол, лежали у его ног. Из заколотого булавкой кармана он вытащил грязный носовой платок, развернув его, высыпал на стол и разложил в отдельные кучки зернышки пшеницы и ржи, семечки подсолнуха и хвою – иглы сосны и ели. Затем с самым сосредоточенным видом пересчитал, сколько было в каждой кучке, и записал на бумагу.
Когда я подошел к столу, он быстро перевернул лист и посмотрел на меня неприязненным взглядом.
– Да я не буду, не буду смотреть, – поспешно заверил я.
Позвонив в штаб батальона, я приказал немедленно нагреть два ведра воды и доставить в землянку вместе с большим казаном. Я уловил удивление в голосе сержанта, повторявшего в трубку мое приказание. Я заявил ему, что хочу мыться, а была половина второго ночи, и, наверно, он, как и Маслов, подумал, что я выпил или же мне делать нечего. Я приказал также подготовить Царивного – расторопного бойца из пятой роты – для отправки связным в штаб полка.
Разговаривая по телефону, я стоял боком к столу и уголком глаза видел, что мальчик разграфил лист бумаги вдоль и поперек и в крайней левой графе по вертикали выводил крупным детским почерком: «…2…4, 5…» Я не знал и впоследствии так и не узнал, что означали эти цифры и что он затем написал.
Он писал долго, около часа, царапая пером бумагу, сопя и прикрывая лист рукавом; пальцы у него были с коротко обгрызенными ногтями, в ссадинах; шея и уши – давно не мытые. Время от времени останавливаясь, он нервно покусывал губы, думал или же припоминал, посапывал и снова писал. Уже была принесена горячая и холодная вода, – не впустив никого в землянку, я сам занес ведра и казан, – а он все еще скрипел пером; на всякий случай я поставил ведро с водой на печку.
Закончив, он сложил исписанные листы пополам, всунул в конверт и, послюнив, тщательно заклеил. Затем, взяв конверт побольше размером, вложил в него первый и заклеил так же тщательно.
Я вынес пакет связному – он ожидал близ землянки – и приказал:
– Немедленно доставьте в штаб полка. По тревоге! Об исполнении доложите Краеву…
Затем я вернулся, разбавил воду в одном из ведер, сделав ее не такой горячей. Скинув ватник, мальчишка влез в казан и начал мыться.
Я чувствовал себя перед ним виноватым. Он не отвечал на вопросы, действуя, несомненно, в соответствии с инструкциями, а я кричал на него, угрожал, стараясь выпытать то, что знать мне было не положено, – как известно, у разведчиков имеются свои, недоступные даже старшим штабным офицерам тайны.
Теперь я готов был ухаживать за ним как нянька; мне даже захотелось вымыть его самому, но я не решался: он не смотрел в мою сторону и, словно не замечая меня, держался так, будто, кроме него, в землянке никого не было.
– Давай я спину тебе потру, – не выдержав, предложил я нерешительно.
– Я сам! – отрезал он.
Мне оставалось стоять у печки, держа в руках чистое полотенце и бязевую рубашку – он должен был ее надеть, – и помешивать в котелке так кстати не тронутый мною ужин – пшенную кашу с мясом.
Вымывшись, он оказался светловолосым и белокожим; только лицо и кисти рук были потемней от ветра или же от загара. Уши у него были маленькие, розовые, нежные и, как я заметил, асимметричные: правое было прижато, левое же топырилось. Примечательным в его скуластом лице были глаза, большие, зеленоватые, удивительно широко расставленные; мне, наверно, никогда не доводилось видеть глаз, расставленных так широко.
Он вытерся досуха и, взяв из моих рук нагретую у печки рубашку, надел ее, аккуратно подвернув рукава, и уселся к столу. Настороженность и отчужденность уже не проглядывали в его лице; он смотрел устало, был строг и задумчив.
Я ожидал, что он набросится на еду, однако он зацепил ложкой несколько раз, пожевал вроде без аппетита и отставил котелок, затем так же молча выпил кружку очень сладкого – я не пожалел сахара – чая с печеньем из моего доппайка и поднялся, вымолвив тихо:
– Спасибо.
Я меж тем успел вынести казан с темной-темной, лишь сверху сероватой от мыла водой и взбил подушку на нарах. Мальчик забрался в мою постель и улегся лицом к стенке, подложив ладошку под щеку. Все мои действия он воспринимал как должное; я понял, что он не первый раз возвращается с «той стороны» и знает, что, как только о его прибытии станет известно в штабе армии, немедленно будет отдано приказание «создать все условия»… Накрыв его двумя одеялами, я тщательно подоткнул их со всех сторон, как это делала когда-то для меня моя мать…
2
Стараясь не шуметь, я собрался: надел каску, накинул поверх шинели плащ-палатку, взял автомат – и тихонько вышел из землянки, приказав часовому без меня в нее никого не пускать.
Ночь была ненастная. Правда, дождь уже перестал, но северный ветер дул порывами, было темно и холодно.
Землянка моя находилась в подлеске, метрах в семистах от Днепра, отделявшего нас от немцев. Противоположный, возвышенный берег командовал, и наш передний край был отнесен в глубину, на более выгодный рубеж, непосредственно же к реке выставлялись охраняющие подразделения.
Я пробирался в темноте подлеском, ориентируясь в основном по дальним вспышкам ракет на вражеском берегу, – ракеты взлетали то в одном, то в другом месте по всей линии немецкой обороны. Ночная тишина то и дело всплескивалась отрывистыми пулеметными очередями: по ночам немцы методично, – как говорил наш командир полка, «для профилактики», – каждые несколько минут обстреливали нашу прибрежную полосу и саму реку.
Выйдя к Днепру, я направился к траншее, где располагался ближайший пост, и приказал вызвать ко мне командира взвода охранения. Когда он, запыхавшийся, явился, я двинулся вместе с ним вдоль берега. Он сразу спросил меня про «пацана», быть может решив, что мой приход связан с задержанием мальчишки. Не ответив, я тотчас завел разговор о другом, но сам мыслями невольно все время возвращался к мальчику.
Я вглядывался в скрываемый темнотой полукилометровый плёс Днепра, и мне почему-то никак не верилось, что маленький Бондарев с того берега. Кто были люди, переправившие его, и где они? Где лодка? Неужто посты охранения просмотрели ее? Или, может, его спустили в воду на значительном расстоянии от берега? И как же решились спустить в холодную осеннюю воду такого худенького, малосильного мальчишку?..
Наша дивизия готовилась форсировать Днепр. В полученном мною наставлении – я учил его чуть ли не наизусть, – в этом рассчитанном на взрослых, здоровых мужчин наставлении было сказано: «…если же температура воды ниже +15
°
°
°
Нет, несомненно, лодка подходила близко к берегу, но почему же тогда ее не заметили? Почему, высадив мальчишку, она ушла потихоньку, так и не обнаружив себя? Я терялся в догадках.
Между тем охранение бодрствовало. Только в одной вынесенной к самой реке ячейке мы обнаружили дремавшего бойца. Он «кемарил» стоя, привалившись к стенке окопа, каска сползла ему на глаза. При нашем появлении он схватился за автомат и спросонок чуть было не прошил нас очередью. Я приказал немедля заменить его и наказать, отругав перед этим вполголоса и его самого, и командира отделения.
В окопе на правом фланге, закончив обход, мы присели в нише под бруствером и закурили с бойцами. Их было четверо в этом большом, с пулеметной площадкой окопе.
– Товарищ старший лейтенант, как там с огольцом разобрались? – глуховатым голосом спросил меня один; он дежурил, стоя у пулемета, и не курил.
– А что такое? – поинтересовался я, настораживаясь.
– Так. Думается, не просто это. В такую ночку последнего пса из дома не выгонят, а он в реку полез. Какая нужда?.. Он что, лодку шукал, на тот берег хотел? Зачем?.. Мутный оголец – его хорошенько проверить надо! Его прижать покрепче, чтоб заговорил. Чтоб всю правду из него выдавить.
– Да, мутность есть вроде, – подтвердил другой не очень уверенно. – Молчит и смотрит, говорят, волчонком. И раздет почему?
– Мальчишка из Новосёлок, – неторопливо затянувшись, соврал я (Новосёлки было большое, наполовину сожженное село километрах в четырех за нами). – У него немцы мать угнали, места себе не находит… Тут и в реку полезешь.
– Вон оно что!..
– Тоскует, бедолага, – понимающе вздохнул пожилой боец, что курил, присев на корточки против меня; свет цигарки освещал его широкое, темное, поросшее щетиной лицо. – Страшней нет, чем тоска! А Юрлов все дурное думает, все гадкое в людях выискивает. Нельзя так, – мягко и рассудительно сказал он, обращаясь к бойцу, стоявшему у пулемета.
– Бдительный я, – глухим голосом упрямо объявил Юрлов. – И ты меня не укоряй, не переделаешь! Я доверчивых и добрых терпеть не могу. Через эту доверчивость от границы до Москвы земля кровью напоена!.. Хватит!.. А в тебе доброты и доверия под самую завязку, одолжил бы немцам чуток, души помазать!.. Вы, товарищ старший лейтенант, вот что скажите: где одёжа его? И чего он все ж таки в воде делал? Странно все это; я считаю – подозрительно!..
– Ишь, спрашивает, как с подчиненного! – усмехнулся пожилой. – Дался тебе этот мальчишка, будто без тебя не разберутся. Ты бы лучше спросил, что командование насчет водочки думает. Стылость, спасу нет, а погреться нечем. Скоро ли давать начнут, спроси. А с мальчишкой и без нас разберутся…
…Посидев с бойцами еще, я вспомнил, что скоро должен приехать Холин, и, простившись, двинулся в обратный путь. Провожать себя я запретил и скоро пожалел об этом; в темноте я заблудился, как потом оказалось, забрал правее и долго блукал по кустам, останавливаемый резкими окриками часовых. Лишь минут через тридцать, прозябнув на ветру, я добрался к землянке.