– Наш мудрый, рассудительный Чупреев! – воскликнул Изотов.
– Посмотрим, Сережа, посмотрим, – неопределенно сказал Шумский. – Прежде всего надо запастись терпением. Придется, мальчики, как следует поработать. Завтра с утра, Сережа, поедешь в университет, а ты, Виктор, – на завод и в общежитие.
– Но я же вызвал Орлову и двоих ребят из комнаты Красильникова.
– Ничего страшного, их допрошу я. Вы оба – в университете, на заводе и в общежитии – наведите справки о женщинах, носящих имя Ольга Николаевна, и о мужчинах по имени Валерий Семенович. И еще, на всякий случай, помните инициалы «А.И.». Может быть, человек, имя и фамилия или имя и отчество которого начинаются с этих букв, сможет нас заинтересовать.
– В университете тысяч двадцать народу… – начал Чупреев, но Шумский прервал его:
– Ну и что? Не все же Ольги Николаевны или Валерии Семеновичи.
– Но имена распространенные. Сотня, а то и больше наберется. Была бы еще фамилия, а так нужно перебирать всю картотеку.
– Что я могу поделать, дорогой мой, – сказал Шумский. – Надо искать. Действуйте методом исключения. Того, кто вызовет подозрение, приглашайте сюда.
– Я знал: Шумский не оставит нас без дела, – невесело пошутил Изотов. – Кормилец наш. Но ты, Сережа, не унывай. Помни, что ты не одинок: у меня на заводе народу не меньше, чем у тебя в университете. Пошли…
– Обождите, – остановил их Шумский. Он снял с телефона трубку, покрутил диск. – Риточка? Как живем, дорогая? Лучше всех? Ну тогда будь другом, запиши номерок: В 5—81–32. Этот телефон, по-видимому, принадлежит человеку, фамилия которого начинается с «Назар.» – Назаров, Назаренко, Назарчук, Назарянц… Поняла? Ты у меня умница. Выясни, пожалуйста, полную фамилию абонента, имя и отчество, а если это семья, то имена и отчества всех, по справочному. И адрес, конечно, где этот телефон стоит. Мне подождать?..
Шумский закрыл ладонью мембрану.
– Сейчас выясним. Возможно, Назарова Ольга Николаевна? Или Назаров Валерий Семенович? Тогда все упростится.
– А вдруг Назар – имя? Не фамилия, как мы думаем, а обычное имя? – предположил Чупреев.
– Тогда будем искать по телефонной книге всех живущих в Ленинграде Назаров. Тоже неплохая работенка, – мрачно пошутил Изотов.
Шумский не уловил юмора, постучал себя по лбу и взглянул выразительно на Изотова:
– Зачем? Номер-то телефона известен. Назар, так пусть будет Назар… Да, слушаю, Риточка, внимательно. – Шумский схватил карандаш и, придерживая локтем скользившую бумагу, записал: «Назарчук Илья Аполлонович, Назарчук Екатерина Васильевна, Саперный переулок, 8…» Спасибо, дорогая, все ясно.
Изотов, заинтересованно следивший за кончиком карандаша, отвернулся и проговорил с сожалением:
– Да, все ясно…
– Хотел вам помочь, – сказал Шумский, – но не вышло. Бывает. Придется искать Ольгу Николаевну, Валерия Семеновича и «А. И.».
– Надо вызвать Назарчуков.
– Обязательно. Только обоих сразу, одновременно.
5
Если не было ночного дежурства, Шумский приходил на работу раньше других. Не из-за своей особой аккуратности, а потому, что дома был заведен строгий порядок. Ирина, жена Шумского, женщина твердых правил, поставила дело так, что все просыпались по будильнику в семь, и ни минутой позже. Она готовила завтрак и первая убегала в свое конструкторское бюро: ей приходилось ездить через весь город. Шумский тащил в детский садик сонного, нерасторопного Кирюху и шел, сдерживая себя от быстрого шага, на Дворцовую площадь.
Взяв ключ, он направился по длинному сводчатому коридору, тускло освещенному редкими лампочками, к своему кабинету. На широкой скамейке, поджав ноги и ссутулившись, сидела девушка. Шумский прошел было мимо, но потом остановился и спросил:
– Вы кого ждете?
– Товарища Изотова, у меня к нему повестка, – робко ответила девушка и встала.
– А-а… – проговорил Шумский, догадавшись, что это Орлова. – Ну подождите.
Он отпер дверь, прошел в комнату, морщась от застоялого запаха табачного дыма. Прибрав на столе, достал из сейфа папку с делом Красильникова, полистал акты, протоколы и после этого пригласил Орлову. Это была худенькая длинноногая девушка; Шумский увидел пылающие щеки, большие черные глаза, которые настороженно, но и доверчиво смотрели на него.
– Садитесь, пожалуйста, – густым басом проговорил Шумский. Девушка присела, положив на колени черную сумочку. – Чего вам не спится?
Она не ответила. Шумский заметил, как ее передернула нервная дрожь. Надо было дать девушке успокоиться, расположить к себе. На этот случай у Шумского нашлась забавная история про обезьяну, которая выбежала из клетки зоопарка, всю ночь разгуливала по городу и пугала прохожих. Он рассказывал мягко, со смешными подробностями, и Орлова, кажется, действительно отвлеклась от своих мыслей. Потом Шумский незаметно перевел разговор на нее, узнал, что она живет с родителями, что сегодня ночью у них никто не спал из-за этой повестки. Отец с матерью допытывались, что она натворила, а она и сама не понимает, зачем ее вызвали.
– Вы замужем, Галя? – спросил, как бы между прочим, Шумский.
– Нет.
– А собираетесь? Жених у вас есть?
Она смутилась, Шумский, чтобы сгладить неловкость, сказал:
– Я хочу заранее извиниться за вопросы, которые задаю, но я вынужден это делать, нам важно кое-что выяснить. Так что условимся заранее: вы будете отвечать искренне и не стесняясь, – так будет лучше и вам, и мне. Договорились?
Орлова обреченно кивнула, а Шумский повторил:
– Ну, так есть у вас жених?
– Нет.
Шумский порылся в бумагах, нашел фотографию, на вытянутой руке показал ее:
– Это ваша фотография?
– Моя, – изумленно проговорила девушка.
– А не вспомните, кому вы ее подарили?
Шумский встал, походил по комнате, ожидая ответа, но Орлова молчала, теребя ремешок сумочки.
– Вы часто фотографируетесь?
– Не очень.
– Ну тогда, наверное, не так уж трудно вспомнить, кому вы могли ее подарить.
– Честное слово, не помню…
– Хорошо, я вам помогу, – садясь, сказал Шумский. Он сцепил руки и поднес их к своему острому подбородку. – Вы знаете Георгия Красильникова?
– Знаю.
– И что же?..
– Да, у него может быть моя карточка.
– Вот видите! – довольно проговорил Шумский и укоризненно посмотрел на Орлову. – Оказывается, я лучше вас знаю, кому вы дарите свои фотографии. Он ухаживает за вами?
Девушка замялась, потом сказала как-то деловито, по-женски:
– Это все несерьезно.
– Почему?
– Как вам сказать? Я его мало знаю. Мы познакомились на заводе, зимой. Как-то он пригласил меня в кино, а один раз были в театре, на «Потерянном письме»…
– Вы часто с ним встречались?
– Редко. По-моему, когда ему нечего делать, он звонит мне. Ну а если я свободна, почему не пойти?
– Когда вы его последний раз видели?
– Недели две-три назад, наверно. И то мельком, в проходной.
– А каким образом попала к нему ваша фотография?
Орлова пожала худенькими плечами:
– Случайно… Я должна была сдать две фотокарточки в отдел кадров. Сфотографировалась, получила снимки и шла домой. На улице встретила Георгия. Он узнал, откуда я иду, попросил показать карточки и взял одну… Мне не хотелось отдавать, но он очень просил… Сказал, что я ему здесь нравлюсь… Я и отдала…
– И правильно сделали, – улыбнулся Шумский. – Что ж тут такого? Раз попросил, надо было дать. Тем более что причина просить была у него веская… Ну а теперь откройте сумочку и положите на стол все, что там есть.
Орлова удивленно посмотрела на Шумского и вытряхнула заводской пропуск, зеркальце, деньги, носовой платок, бутылочку с духами, раскрыла кожаный кошелек, высыпала мелочь.
Не притрагиваясь к вещам, Шумский искал губную помаду.
Ее не было.
– Складывайте все обратно, и давайте я подпишу пропуск, – решительно сказал он. – Можете идти на работу, домой, куда хотите.
Когда дверь за Орловой закрылась, Шумский расслабился, вытянул ноги, закурил. Годы работы в управлении научили его довольно точно распознавать людей с первых же минут знакомства. Походка, манера держаться, взгляд, выражение лица, голос, построение фраз и другие частности давали ему право судить о том, с кем имеет дело, еще до допроса. В пестроте человеческих характеров, в повадках каждого подследственного Шумский выискивал и выделял главное для себя – искренность собеседника, ибо искренность – сестра правды.
Перед Шумским, на том самом стуле, на котором только что сидела Орлова, перебывали разные люди – от махровых, отпетых преступников и негодяев до невинных свидетелей, нужных дознанию. Их-то, случайных посетителей его кабинета, он жалел, как жалел сейчас ни в чем не повинную девушку, которая опрометчиво дала малознакомому человеку свою фотографию. Шумский представил, с каким нетерпением дожидаются от нее вестей родители и сколько будет потом разговоров, домыслов и суждений по поводу ее поспешного и непонятного вызова в милицию. И подумал о противоречивости, несовершенности своей работы: чтобы сделать добро людям и обществу, раскрыв преступление, он, Шумский, вынужден наносить им зло. Из-за одного преступника он должен выбить из накатанной жизненной колеи десятки людей, подозревать их, сомневаться в их честности, врываться в их жизнь и держать в нервном напряжении. Почему общество, карая преступника, карает его лишь за само преступление и забывает о моральном уроне, нанесенном другим? Разве это справедливо?
Затрещал телефон. Звонил Быков – голос сильный, молодой, властный, – просил подготовиться и доложить о расследовании.
– Если можно, ближе к вечеру, Павел Евгеньевич, – сказал Шумский. – Все мои в разгоне.
– Хорошо, я сегодня допоздна, – согласился Быков.
6
Собрались в девятом часу. Изотов неторопливо выложил из папки ворох каких-то бумажек, сказал по обыкновению ворчливым тоном:
– Тридцать восемь и пять десятых Ольг Николаевн, будь они неладны. Правильно, Ольг Николаевн?
– Меня интересует, что за пять десятых, – улыбнулся Шумский.
– В жизни, или, как раньше говорили, в миру, – Ольга Николаевна, по паспорту – иначе. Как считать? Но не стоит ломать голову. Этой Ольге Николаевне шестьдесят четыре. Отпадает. Вообще после шестидесяти – шесть, от пятидесяти до шестидесяти – девять. Итого – пятнадцать. Этих – долой. Остаются двадцать четыре…
– Придется пока отложить и их, несмотря на блестящую статистику.
– Почему? – удивился, подняв белесые брови, Изотов.
– Потому что мне неприятно видеть, как маются люди, выполняя бесполезную работу.
– Ну не таи, чего у тебя там?
Вместо ответа Шумский протянул Изотову протокол допроса Гайдулина.
– Читайте оба, – кивнул он Чупрееву. – Тебе тоже пригодится.
В плотно исписанном листе были сильно подчеркнуты красным карандашом строчки.
«Девятнадцатого октября у меня день рождения. Отмечали в общежитии. Красильников сильно выпил, стал приставать к Валентине Ступиной, которая была со своим мужем Николаем Ступиным, моим другом. Чтобы избежать скандала, я увел Красильникова и сказал, что он не умеет ухаживать за женщинами. На это Красильников ответил, что умеет, и похвалился своим знакомством с Олей, артисткой цирка, которая недавно уехала. Красильников сказал, что был у нее в гостинице и их застал муж. Фамилии Оли я не знаю, Красильников ее не назвал. Название гостиницы тоже не знаю».
– Что-то здесь не того… – усомнился Чупреев. – Красильников же не пил. Это подтверждают все.
– Липа, – категорично заявил Изотов. – Во-первых, он не пил; во-вторых, по своему характеру он не стал бы приставать при всех к женщине; в-третьих, по этой же самой причине не будет он рассказывать о каком-то приключении человеку, с которым не так уж близок.
Шумский стоял, скрестив на груди руки, и насмешливо смотрел то на Чупреева, то на Изотова, покачивая головой:
– Ах, какие же вы догматики и метафизики! Не ожидал. Учат вас, учат диалектическому методу, а вы… Не пьет – значит не пьет, и точка. А вот случилось так, что выпил, и даже сильно. Что же нам, бедным, делать? Закрыть глаза и сказать: «Не может быть»? А что такое водка и как она влияет на человека, я думаю, не мне вам рассказывать, не маленькие. И, кроме всего, надо учитывать, что неразговорчивый человек, выпив, становится болтливым, может быть, даже чересчур болтливым. Так бывает – не всегда, понятно? – кольнул Шумский. – Не всегда, но бывает. Я тут никаких противоречий не улавливаю. Скорее, наоборот, вижу лишний штрих в биографии Красильникова.
– Не знаю, – угрюмо проговорил Изотов, перечитывая протокол. – Придется заняться цирком, хотя Оля – это еще не Ольга Николаевна.
– Цирком займется Сережа… И еще одну любопытную деталь сообщил Гайдулин. У Красильникова есть двоюродный брат, который дважды приезжал с Дальнего Востока. Зовут его Игнатом, фамилия неизвестна. Гайдулин сказал, что у Красильникова с братом были какие-то нелады, ссоры. Из-за чего – неясно, но надо поинтересоваться. Вот пока все, пошли к бате, он ждет нас.
Кабинет у Быкова большой. На старинном дубовом столе, похожем на бильярд, пусто – все бумаги в сейфе, в углу. Чернильный прибор тоже старинный, бронзовой чеканки, с двумя гончими псами и стаканом для ручек. Ручки торчат перьями вверх, как штыки, но Павел Евгеньевич ими не пишет, прошел их век. Все бумаги он подписывает вечной ручкой с золотым пером, подаренной польскими коллегами, которые приезжали обмениваться опытом.
– Заходите, рассаживайтесь, – пригласил Быков, вставая из-за стола.
Быков много лет в управлении. Здесь он поседел, погрузнел, здесь начал надевать очки, которые, впрочем, не носил, вытаскивая их из кармана лишь тогда, когда надо было что-нибудь прочесть. Его любили, называли заглазно батей, но и побаивались: он бывал крут и резок.
Докладывал Шумский. Быков слушал, положив на зеленое сукно тяжелые, с синевой руки. Изотов держал на коленях папку и чертил квадратики; Чупреев ковырял под ногтями разогнутой скрепкой.
– Итак, что представлял собой Красильников, мы более или менее знаем, – сказал Быков, подняв крупную голову. – Одинокий, скрытный, скуповатый, способный, но не сверх меры работящий, общественно пассивный. Что это нам дает? Немного. Очень немного. Такие люди есть, они незаметны, о них трудно что-либо сказать. И все же я считаю, что группа выбрала, пожалуй, единственно правильный путь, по крайней мере на сегодняшний день. Как видно, женщины играли не последнюю роль в жизни Красильникова… Показание… – Быков поднял руку и пощелкал пальцами.
– Гайдулина, – подсказал Шумский.
– Показание Гайдулина в этом плане весьма любопытно.
– Но это же очень зыбко, Павел Евгеньевич, – не отрывая карандаша от квадратиков, проговорил Изотов. – Прямых подтверждений о его чрезмерном увлечении женщинами нет. Только две фотографии. И то одна нам уже неинтересна.
– Зыбко? – Быков покраснел, метнул сердитый взгляд на Изотова, налег грудью на стол. – Незыбко у строителей, когда они заколачивают сваи в землю, у них под ногами твердо, а у нас – все зыбко. Любое дело, которое мы начинаем, Виктор Никанорович. Так что не будем об этом говорить. Вы думаете, все женщины обязательно дарят свои фотографии любимым? Отнюдь не все.
– Да и помада… – напомнил Чупреев.
– Словом, продолжайте разрабатывать версию… Виктор Никанорович, при обыске в комнате убитого вы не обнаружили каких-либо писем, бумаг с почерком, похожим на тот, что в записке?
– Я имел это в виду. Ничего схожего не нашел.
– Алексей Иванович, список имеющих чешскую «збройовку» у вас есть?
– Запрашиваем, Павел Евгеньевич, завтра утром он будет готов.
7
Екатерина Васильевна Назарчук шумно пододвинула стул и села, натянутая и оскорбленная.
Изотову не нужно было всматриваться в ее лицо: он знал его, великолепно знал – глубоко вдавленные глаза, смотрящие недобро и самодовольно, крупные уши с мясистыми мочками, чуть выпяченная нижняя губа… Перед ним была женщина, которую он настойчиво, но тщетно разыскивал по фотографии в общежитии и на заводе. Изотов не ждал этой встречи сейчас, но не удивился – профессия давно приучила его ничему не удивляться.
– Это не ошибка, что вызвали меня… сюда? – спросила Назарчук, поморщившись.