Если, конечно, просто сорвать плод шелковицы, ягодку с небольшую клубнику и такой же клубничной формы, только вкуса медового, приторного и терпкого одновременно, и съесть ее, то можно толком и не понять, зачем шелковице нужны все цвета радуги, причем самые яркие.
Сестра Люда, дочь тети Зины, рассказала Славке о шелковице, когда плоды ее стали только-только наливаться розовостью. Росли шелковицы вперемежку с каштанами в парке дома отдыха, вдоль дорожек, у летнего кинотеатра, на игровой площадке и вокруг асфальтированного круга танцплощадки. Терпеть это медленное розовение было трудно. Несколько раз Славка срывал шелковинку, крепкую, как камешек, надкусывал – безвкусная какая-то ягода, ватная. Он грустно сплевывал и садился у теннисного стола в ожидании своей очереди.
Как-то утром Колька с Генкой сказали ему:
– Вечером шелковицы облопаемся.
– А почему вечером? – спросил Славка, удивляясь: неужто за день может дозреть шелковица, в доме отдыха еще совсем незрелая?
– Помещичий сторож по субботам в город уезжает, – со знанием дела сказал Колька.
– Какой сторож? Почему помещичий? – Славка ничего не понимал.
– Обыкновенный. Дед Иван. Ему лет сто. Еще мальчишкой он у помещика Полякова пастухом был, потом сторожем. После революции помещик сбежал. В его усадьбе склад сделали и водокачку. А дед Иван там так и остался сторожить. Ему хоть революция, хоть война. «Сторожи, – говорит, – должны добро сторожить». Живет он прямо в водокачке.
– А рядом с ней вот такая шелковица стоит! Ранняя! – вступил в разговор Генка. – Я вчера проходил мимо: созрела. Цветом темнее крови, аж чернеет.
Славка доверял своим друзьям. Они его еще ни разу не подвели. С волнением он ждал вечера, плескаясь в верткой азовской волне.
К вечеру море совсем присмирело. Откатались по пыльным дорогам автомашины. Потянулись в летний кинотеатр дома отдыха отдыхающие, местные мальчишки и девчонки. Только Славка, Генка и Колька шли в обратном направлении. Выйдя через старые ворота из дома отдыха, они повернули вправо и ускорили шаг.
– Мы сначала думали, что он клад охраняет, обшарили там все, ничего не нашли, – вздохнул светловолосый Генка, возвращаясь к утреннему разговору о стороже.
– А я вам, дуракам, говорил, что ничего там нет, – гордо сказал Колька. – Мой отец со своими дружками до войны там все облазили. Ничего не нашли. Нет там ничего.
– А что же он тогда сторожит? Ему пенсию положили за старшего сына, погибшего под Берлином. Мало, что ли, ему?
– А внучка! Ты подумал? Она же в институте учится. Там знаешь сколько денег нужно!
Славка не вникал в их разговор, только удивлялся: какие они все-таки взрослые, так много всего знают!
– Вон то дерево! – Колька вскинул вперед руку.
– Ух ты! Я думал, это лес на холме, – сознался Славка и недоверчиво уточнил: – Это одно дерево или много их там?
– Тю! Ты чо, не видишь?! Одно, конечно.
Они пересекли дорогу, залитую рыжей угомонившейся пылью и пошли по узкой тропе к густой рощице, в тяжелой пышной зелени которой с каждым шагом все явственнее проступали желтые, давно не штукатуренные стены старинной постройки. Вот уже и труба прорисовалась в кудрях огромного дерева, пропечатались окна, в которых ошпаренно дергались красные зайчики присохшего к западу солнца, завиднелась из-за тесного сброда колючек земля, вся испещренная темными мелкими точками.
– Осыпается! – сказал Генка жадным голодным голосом, пригнулся, цыкнул: – Тсс, тихо! Не топайте, как лошади!
– Ты же говорил, что он уехал, – шепнул Славка со страхом, присел пониже и, заметив ящерку в корнях колючки, замер.
– Всегда уезжал. Сам сколько раз видел его на автобусной остановке.
Они остановились. Со стороны старого дома и древнего дерева, осыпанного с запада золотой сединой, надвигалась, нарастая, музыка южного вечера. Ничего подозрительного расслышать не удавалось. Генка поднялся во весь рост и хозяином пошел вперед, приговаривая:
– Перезрела! Давно я такой шелковицы не ел! С прошлого лета.
– А я вообще ее не ел, даже просто зрелой! – ухмыльнулся Славка, оказавшись под тяжелым козырьком раскидистой шелковицы, и вдруг ахнул: – Вот это да! Это же шелковица!
– Тю! А ты что думал, это дуб какой-нибудь?! – рассмеялся Колька.
Но Славка не ответил: он завороженно разглядывал большущий гриб с изрезанным крутыми зигзагами стволом и зеленой волнующейся шляпой, да не шляпой, а шапкой из пушистого зеленого меха с иссиня-черно-красными точками.
– Вот это да! – повторил Славка.
И вдруг на руку ему упала с дерева шелковинка, брызнула по загорелой коже темно-вишневым соком, блеснула бархатными волосиками на солнце и скатилась с руки в горячую вечернюю пыль.
– Айда на дерево! – скомандовал Генка.
Колька был практичнее.
– Лучше вон те бочки подкатим и поставим их на попа́, – сказал он.
Но не успели мальчишки подбежать к бочкам, как скрипнула дверь, и из старого желтого дома вырвался заливистый лай собаки и резкий голос сторожа:
«Гав-гав!»
– Марш отсюда!
– Спасайся кто может!
Мальчишки бросились на колючковую тропу, лайка шариком покатилась за ними, но под шелковицей остановилась, не переставая гавкать.
Зачем ей, в самом деле, за мальчишками бегать? Ей и под деревом хорошо: не жарко и в пыли можно повозиться, людьми почти нетронутой.
«Лучше бы в кино сходил», – думал Славка, ворочаясь в кровати на веранде и вспоминая огромную шелковицу.
Уснул он, когда даже южные кузнечики устали стрекотать. Всю ночь снились ему шелковичные сны. Будто проснулся он ночью и один на водокачку пошел, забрался на дерево и стал есть крупные, с кулак, плоды. Наелся до отвала и с места сдвинуться не может – отяжелел совсем. И опять, точно как вечером, вышел сторож из желтого дома и залаял на него, приговаривая: «Слезай с дерева, гав-гав! Сейчас воспитывать тебя буду вот этой палкой. Ты слышишь меня?» – Слава, слышишь, что я тебе говорю? – В дверях веранды стояла бабушка с палкой в руке, которой она белье расшевеливает, когда кипятит его в большом баке. – Коля с Геной пришли. Говорят, ты им очень нужен. Шарик, перестань гавкать! В будку, негодник!
Славка, еще не проснувшийся как следует, вышел к калитке.
– Сторож уехал. Я видел, как он в автобус садился, – сказал Генка.
– Пошли. А то днем пацаны со школы придут, всю шелковицу сожрут, – озабоченно пробасил Колька.
И через десять минут они уже карабкались по ветвям древнего дерева, срывая на ходу самые крупные ягоды.
Вкусное это дерево, ничего не скажешь!
«Подай, Христа ради!»
Рано утром Славка убежал на море ловить рыбу. Клев был отличный. Уже к восьми часам он поймал семьдесят бычков, крупных, лупоглазых, недовольных. Они лениво пошевеливали снизку, к которой подходили отдыхающие дома отдыха и завистливо причмокивали:
– Ого!
И пугали Славке рыбу.
У отдыхающих был другой азарт – купательно-загарательный. Не обращая внимания на удочки-донки, свисающие с мостика, они громко топали тяжелыми ногами, плюхались в море и пугали бычков.
Славка вздохнул, собрал удочки, вскинул на плечо сложенную вдвое снизку и отправился домой радовать кошку. Шарик бычков не ел.
Богатый улов удивлял всех, кто встречался ему на пути. Старушек, спешивших с фруктами на рынок, сердитого черноволосого дядьку на телеге с каким-то скарбом, водителей грузовиков, девчонок и местных пацанов, которые вынуждены были в эти дни отрабатывать в школе практику. Да что говорить! Даже Славкина бабушка, пережившая двух царей, три революции, четыре войны и другие интересные события, удивилась. И сказала задумчиво:
– Надо что-то с ними делать. Нельзя же все это кошке. Так она мышей ловить перестанет.
А дядя Вася причмокнул одобрительно:
– Солью их посыпать и в сарае развесить. Вкусная будет вещь.
Он уехал на работу, а бабушка поставила корыто во дворе, заполнила его водой, выпустила туда бычков (у некоторых из них даже глаза посвежели, но ненадолго), и занялись они делом под мурлыканье ошалевшего от зависти кота и к удивлению Шарика, заинтересованно звеневшего цепью.
Оказалось, дело это непростое! Куда легче ловить бычков, чем вспарывать каждому пузо, чистить его, посыпать солью и нанизывать на леску! Да на солнце, которое с каждой минутой все крепче прижималось к майке, обжигая мокрые руки и вспотевшее лицо! Славка быстро устал, сбился со счета, готов был поклясться, что никогда в жизни он теперь не возьмет в руки удочки, как вдруг у калитки кто-то тихо попросил:
– Хозяйка, подай, Христа ради!
Бабушка не услышала его просьбу, вспорола очередного бычка. Но заметила, как резко крутанул голову Славка, и посмотрела на калитку, за которой человек с жесткой короткой прической и пропыленными голубыми глазами повторил:
– Подай, Христа ради!
– Не наш вроде, – испуганно шепнула бабушка, тяжело поднялась с низкого стульчика, положила на него нож, влажно-соленый, вытерла о фартук руки и скрылась в хате.
Через пару секунд внук увидел ее, большую, с встревоженными глазами, с полбуханкой серого хлеба. Прижимая свой дар к груди, она посеменила мимо Славки, и он, удивленный, пошел за ней.
– Чем богаты, – сказала виновато бабушка, отрывая от груди хлеб.
Просящий схватил его обеими руками, промычал: «Спаси тебя Бог!» – и тут же, не стесняясь, не глядя на Славку и бабушку, с трепетным волнением сложившую на груди старые руки, резким, нервным движением поднес хлеб ко рту. Пальцы у него были пыльные, но сильные.
Это был среднего роста жилистый молодой мужчина в старых сандалиях, из которых торчали грязные пальцы, в серых неглаженых брюках и в коричневом пиджаке, задубевшем от пыли и скупой влаги земли, на которую он, видимо, укладывал пиджак вместо матраца. Попросту говоря, нищий был весь серый. Даже густая щетина на впалых щеках отдавала серостью. И как он ел!
Удерживая хлеб на ладонях, он подталкивал его пальцами ко рту и даже не кусал, а отжевывал от него кусочки, тут же глотая их и сопровождая этот процесс упрямым движением головы и туловища. Он ел отчаянно, словно боялся, что хлеб вдруг улетучится по чьему-нибудь велению, и удивительно медленно. Отвыкшая, растренировавшаяся челюсть вдруг перестала двигаться, отвисла. Бродяга испуганно захлопал ресницами, потом сообразил, – подперев большими пальцами челюсть, стал помогать ими жевать хлеб. Челюсть оживилась. Но тут опять произошла непонятная для него и для Славки с бабушкой заминка. Голодный вытаращил глаза, виновато блеснувшие в лучах разозлившегося солнца, и, будто опомнившись, стал подталкивать указательными пальцами хлеб в рот. Ему очень хотелось съесть этот хлеб. Но его поедательный механизм разучился… есть! Бродяга, упрямый человек, сдаваться не хотел и продолжал двигаться в некрасивом голодном танце. Только ноги нищего не двигались.
Славка смотрел на него, смутно догадываясь о причинах страшного голода, а человек, кажется, и сам устал от этого бесплатного кино. А может быть, и наелся.
– Спасибо, хозяйка, – прохрипел он, оторвав от хлеба уставшую челюсть.
Славка не поверил своим глазам – так мало съел нищий! Почти вся половина буханки лежала, дрожа, в его руках, только слегка обглоданная и помятая, потерявшая форму.
– Ступай с Богом, – ответила бабушка и сунула ему в карман какую-то мелочь.
Нищий даже не нашел слов, отвернулся от нее, аккуратно уложил хлеб в котомку, зачем-то провел левой рукой по глазам, сказал: «Бог тебя не забудет», – и пошел в сторону моря, поглаживая свою котомку правой рукой.
– Бабушка, он – убийца, как ты думаешь? – тихо спросил Славка.
– Не знаю, – ответила старушка, возвращаясь к азовским бычкам.
– А зачем же ты ему хлеб дала и денежки? Он же не революционер какой-нибудь.
– А я и революционерам хлебушек давала, и всем, кто просил.
Бабушка села на низкий стульчик, выловила скрюченными пальцами очередного бычка из корыта.
– И что?
– И ничего. Живу, видишь. Плохого людям не делаю. Никому.
Пискнула калитка. Генка с Колькой махали Славке руками:
– На море пойдем! Чего здесь сидишь?!
Славка посмотрел на бабушку, на корыто с бычками.
– Ступай-ступай! – как-то даже облегченно, будто радовалась этому, сказала мать его матери, но затем, когда он вскочил со своего стульчика, рукой поманила его и приказала шепотом: – Никому о нем не говори! Пусть себе живет. Понял?!
Никогда раньше таким доверительным тоном со Славкой никто не говорил. Он нахмурил брови, приподнял плечи и сказал:
– Ладно. Никому не скажу.
И побежал на море. И никому ничего не сказал, хотя ему очень хотелось рассказать друзьям о бабушкиных революционерах, бродягах и прочих попрошайках.
«Мы идем по Уругваю!»
Они возвращались из летнего кинотеатра дома отдыха, фильм там смотрели классный – «Война Гаучо». Вечер был черный-черный, теплый-теплый. И Колька вдруг запел от такой черноты:
Конечно, пел здо́рово громко, четко: эхо носилось по черным акациям, как бешеное. Пропел Колька куплет и говорит:
– Айда к Санько в сад! У них вот такой белый налив!
– Да ну… – У Генки в саду этого добра хватало.
– А грушу они посадили, видел? С два моих кулака каждая.
– Она первый раз плодоносит. Всего три груши на дереве.
– Нам хватит. Попробуем хоть иностранную грушу.
– А почему она иностранная? – спросил Славка. – На нашей ведь земле растет.
– У них старший сын в загранку ходит, оттуда привез. Может, даже из самого Уругвая.
– Вообще-то их дома нет. – Генка клюнул на уругвайскую грушу. – Айда.
– Тихо ты!
Мальчишки подошли к участку Санько, на котором торчали крохотные деревца и стоял небольшой домик-времянка без света.
– Никого нет, точно говорю. Они обычно допоздна не спят. – Колька оглянулся и перемахнул через загородку.
Уругвайскую грушу они искали долго: фонарик включать нельзя было. Но все-таки нашли. Маленькое деревце еле стояло под тяжестью трех своих груш и тяжелой южной ночи.
Колька потянулся за плодом.
– Не отрывается! – шепнул он отчаянно. – Вот это сорт! Ух, наконец-то! Рвите, чего уставились? Славка, тебе самую большую. Вон ту.
Славка дернул на себя грушу, она не оторвалась – деревце согнулось в дугу.
– Ветку держи! Вот так. Побежали, а то заметит кто-нибудь. Здоровые, как бомбы.
– Ложись, идет кто-то! – Генка упал в картофельную грядку, прижав к груди свою бомбу-грушу.
В соседнем огороде человек прошелся туда-сюда, постоял, поохал, вернулся в дом.
– Бежим!
Они отбежали подальше от опасного места, включили фонарик.
– Точно, уругвайские! – оценили в один голос и, как самые голодные на свете нищие, набросились на груши.
Они были жесткие, недозрелый сок вязал рот, а крепкая мякоть забивала зубы, но…
– Классный сорт! – чмокали от удовольствия воришки.
…А через день, проходя с донками на море мимо участка с оборванной уругвайской грушей, Славка увидел девчонку. Маленькая девочка стояла, упершись ручками в загородку, и смотрела грустными глазами на дорогу, на пыль, которая поднималась облачками от Славкиных сандалет, на его руки с донками. Ее ярко-желтые волосы свисали двумя тугими косичками через плечи на грудь; на щеках обиженно темнели ямочки; нос-курнос грустно подрагивал, и, казалось, вот-вот она крикнет Славке по-девчоночьи: «Ты зачем мои уругвайские груши съел, вредный?!»
Разбойники
На танцплощадке дома отдыха Славка днем играл в настольный теннис, а вечерами смотрел, как взрослые танцуют разные фокстроты и танго. Ничего интересного в их танцах не было.
Но однажды он увидел там настоящего мужчину. Брюки на нем были трубочкой, цвета полуночной луны, рубашка – серо-голубая с серебристыми металлическими пуговицами и закатанными до локтей рукавами, ботинки – черные, блестящие, острые, как пики. Он вступил, загорелый, на танцплощадку, кружившуюся в военном вальсе.
Танцевал он с самыми красивыми девушками, курил важно, разговаривал с дружками словно бы нехотя. Славка завистливо рассматривал гордого танцора, а тот спокойно пускал колечками дым папиросы с длинным фильтром.