За тонкой перегородкой слышался голос Манжулы и стариков хозяев. Букреев невольно прислушался к разговору за стеной.
– Разве можно так? – сокрушенно говорил старик. – Сколько он спит? Три часа в сутки.
– Что потопаешь, то полопаешь, дедушка, – ответил ему Манжула.
– Может, чайку подогреть? – вмешался робкий голос старушки.
– Какой же чай, бабушка, раз достал я два кавуна и парного молока, – ответил Манжула.
– Нельзя мешать молоко и арбуз, для желудка плохо.
– До войны нельзя было, бабушка, а зараз все можно. Зараз все смешалось.
Букреев постучал в стенку. Манжула появился в дверях.
– Я вас слушаю, товарищ капитан.
– Вы, товарищ Манжула… – Букреев подыскивал слова, – дали бы… покой хозяевам. Они же пока не у нас в батальоне.
– Есть, товарищ капитан. Вы приказали…
– Тише. – Букреев вздохнул. – Теперь ответьте мне: где у вас семья?
– У меня нет семьи, товарищ капитан.
– Нет?
– Так точно, нет, товарищ капитан.
– И не было?
– Была, товарищ капитан.
– Где же она сейчас, ваша семья?
– Всю немцы уничтожили, товарищ капитан.
Манжула стоял неподвижно, коричневый и скрученный из мускулов, действительно «корень», как назвал его когда-то Курасов.
– Отдыхайте, Манжула, – после длинной паузы скатал Букреев. – Вы мне сегодня не понадобитесь.
– Я приготовил ужин, товарищ капитан.
– Оставьте его на завтрак…
– Есть, товарищ капитан.
За стеной после ухода Манжулы наступила полная тишина. Букрееву даже стало тягостно. Хоть бы кашлянул кто-нибудь или перекинулся словом. Его приказ был выполнен Манжулой с поразительной точностью. Надо было отвечать жене насчет всего: и когда наконец будет встреча, и об обуви детям, и еще о многом другом. Букреев взял чистый лист бумаги, карандаш и долго сидел, задумавшись, не зная, как приступить к щепетильному делу, как ответить на все три письма жены, чтобы она не обвинила его в черствости, в нежелании помочь хотя бы советом… Он знает, что ей не легко, но так же живут и другие…
Подъехавшая к дому машина вывела его из задумчивости. Кто-то шел по саду. Кто бы это мог быть? Букреев раздвинул шторы на окне. На крыльце стоял человек. Стук. Так стучал Батраков. Впущенный Манжулой, замполит вошел в комнату и своим тихим голосом передал срочный вызов контр-адмирала.
Пока Букреев натягивал влажные сапоги, Батраков рассказывал о том, что, вероятно, Звенягин уже поднял корабли по тревоге; по огонькам заметно движение.
Букреев защелкнул пряжку пояса и поправил пистолет.
– Очевидно, идем морем?
– Стало быть, морем.
– Неужели сразу в десант?
– Что? – переспросил Батраков.
– Я говорю, неужели сразу отсюда в десант?
– Не думаю. – Батраков пожал плечами. – Если высаживаться куда-нибудь на Судак или Алушту, тогда другое дело, но на Керченский отсюда невыгодно.
Они вышли к машине в сопровождении Манжулы. На яблонях покачивались верхние ветви, с шелестом падали последние листья. В проломах туч, идущих от мыса Дооб, как в прорубях, отражались звезды. У причалов Тонкого мыса зафыркали моторы. Машина шла мимо темных редких домов и высоких деревьев, будто только сейчас сбежавшихся вместе. По дороге из Кабардинки, то пропадая, то появляясь, бежали автомобильные огни. Может быть, кто-нибудь спешил сюда с флотского командного пункта.
Батраков сидел рядом с Манжулой, спокойный, молчаливый и как будто равнодушный ко всему. Букреев хотел перекинуться с ним словечком, но неожиданно почувствовал досаду на своего заместителя и одиночество. Он не мог тогда еще понять и оценить поведение человека, для которого приближение бури лучше ненадежного штиля.
У Мещерякова сидел, как всегда, тщательно выбритый, предупредительный Шагаев. В штабе все было по-прежнему спокойно. Карта военных действий советско-германского фронта была исколота булавками, прихватывавшими красный шерстяной шнур. На левом фланге фронта шнур делил на ровные части Керченский пролив, уходя вниз от косы Чушки и западной оконечности Таманского полуострова и обрываясь разлохмаченными линиями на траверзе мыса Панагия.
Мещеряков говорил по телефону с командующим флотом, когда в кабинет вошли Букреев и Батраков. Предложив им кивком головы садиться, контр-адмирал продолжал разговор. Положив трубку, он встал, поздоровался с Букреевым и Батраковым, неторопливо разъяснил им цель вызова и их задачи. Они сводились к тому, что нужно было по тревоге поднять батальон, обмундировать в новое зимнее, погрузить на суда и выйти к фронту. На сборы и погрузку давалось два часа. Все хозяйственное имущество и обоз оставлялись. С собой надо было захватить только носимый запас боеприпасов и провианта.
– Моряки вас доставят в целости и сохранности до Таманского полуострова, – веселым голосом закончил Мещеряков. – С моря вас отлично обеспечат, а с воздуха позаботится генерал Ермаченков… Желаю удачи, Николай Александрович и… Николай Васильевич. Какое совпадение! Сразу два Николая. Добрый знак! Николай-то Мирликийский всегда был добрым хранителем моряков. А тут сразу два Николая! – Мещеряков провожал Букреева и Батракова. – Мы с Шагаевым от вас далеко не отстанем. Машиной выезжаем, как только справимся со всеми делами. Но на Таманском полуострове наш старший начальник – командующий фронтом. Ваш начальник и мой начальник.
У дверей, предупредительно раскрытых адъютантом, контр-адмирал остановился, хлопнул себя по лбу.
– Вот память, чуть было не забыл! – лицо Мещерякова стало серьезным. – Насчет ваших семей…
У Батракова сразу вспыхнули уши и побледнели щеки.
– Что с семьями?
– Ничего худого, Николай Васильевич! Просто мы втихомолку от вас договорились с Военным советом и решили ваши семьи выписать в Геленджик. Поближе к вам…
– В Геленджик? – Букреев удивленно посмотрел на Мещерякова.
– Здесь скоро будет вполне безопасно, Николай Александрович.
Букрееву стало неловко, так как контр-адмирал мог неправильно понять его удивление.
– Я не насчет безопасности семьи, товарищ контр-адмирал. Хотя это тоже важно… Но моя семья очень далеко отсюда…
– В Самарканде. Знаем и улицу, и номер дома.
– Им будет трудно самим выехать оттуда, так же как из Кировской области семье Батракова. У нас детворы много.
– Моя жена сама выедет, – обрадованно перебил Батраков, – отлично выедет! Ко мне выедет хоть на край света.
– А все же мы направим за ними людей, – сказал Мещеряков, улыбнувшись. – В Кировскую область поедут моряки-вятичи, побывают и у себя дома и привезут «батрачат». А в Самарканд мы решили направить Хайдара.
– Хайдара? Вы знаете Хайдара, товарищ контр-адмирал?
– О, вы, по всему видно, Букреев, плохого мнения о нас! – Мещеряков указал на себя и смеющегося Шагаева, стоявшего рядом с ним. – Хайдара, кстати, обнаружил товарищ Шагаев. Ему же принадлежит инициатива вызова сюда ваших семей. Ну, спешите, еще раз желаю удачи на переходе. А в Тамани встретимся.
Букреев и Батраков молча сели в машину и поехали, не проронив ни слова, почти до самого порта. Подъехав к порту, они присмотрелись к сторожевым кораблям, подходившим к причалам. Звенягин привел свой дивизион, и порт как бы проснулся. Вспыхивали фонарики, освещая то часовых с автоматами на груди, то конную бричку с высокими колесами, заваленную клеймеными мешками с мукой, то моряков в высоких сапогах и кожаных костюмах.
Когда снова пошли безжизненные улицы, голые деревья и черные кусты, Батраков приник к уху Букреева и громко сказал:
– Умница-то адмирал, а? Теперь надо воевать хорошо… Чтобы вернуться.
Глава тринадцатая
Батальон, поднятый по боевой тревоге, выстроился во внутреннем казарменном дворе. По-прежнему неумолчно, дремотно-лениво шумело море, и в лесу, у гор, плакали не то совы, не то южные филины.
Вызванные из строя ротные и взводные командиры отдалились от своих шеренг, подошли, откозыряли. Выслушав комбата, офицеры не задавали вопросов – все было известно: получить новое зимнее обмундирование, боевые припасы и выйти к местам погрузки. Командиры разъяснили задачу своим подразделениям, и люди, повинуясь отрывистым, отданным вполголоса командам, побежали в казармы.
– После того как мы сами переоблачимся, я соберу на несколько минут парторгов и комсоргов, – сказал Батраков.
– Хорошо, – согласился Букреев, – и, кстати, надо посмотреть, чтобы люди ничего лишнего не набирали. Сундучки и все лишние вещи сразу же сдавать.
В казармах люди переодевались в ватные стеганые куртки и штаны, армейские гимнастерки, меняли сапоги и ботинки. Не слышалось обычного при побудках балагурства. Бойцы были внимательно серьезны. Новички, следуя ветеранам, тщательно осматривали свои вещевые мешки, облегчая их, пришивали дополнительные карманчики для запалов. Полученные всеми меховые шапки прятали в мешки и оставались – пусть в старых и холодных, но родных бескозырках. Черные верхи бескозырок затягивали чехлами хаки, чтобы днем при палубной перевозке не демаскировать корабли.
Ровный густой гул стоял в казармах.
Помощник комбата по хозяйственной части, толстый и обычно медлительный человек, бегал по коридорам, покрикивал, суетился. Он побаивался комбата и, заметив его, еще пуще старался показать свое служебное рвение. Он разносил угрюмого старшину, работающего в складе материально-технического снабжения.
– Что случилось, товарищ старший лейтенант? – спросил Букреев.
– Маята, маята, товарищ капитан! – Он вынул платок, вытер потную шею. – Беда, если сам не досмотришь, сам не проследишь. Вот этот, – он указал на старшину, – полторы сотни противотанковых гранат передал пулеметчикам. Все набиваются патронами и гранатами до пазух…
– А что же, консервами набиваться, – строго перебил его Батраков, – или лапшой?
– Но ведь мне разъяснили, что боевые припасы они получат там, а я должен выдать только обычную норму.
– Где там? – спросил Букреев.
– На Тамани. В армейских складах, товарищ капитан. А продпаек выдаю я на пять полных суток. А они все требуют гранаты и патроны…
Букреев посмотрел на Батракова, на его смеющиеся глаза и понял, что такое поведение моряков ему по сердцу. Но приказ его, комбата, должен быть беспрекословно выполнен. Впереди был поход, и неизвестно, когда они дойдут до конечного пункта.
– Продовольствие, – Букреев помедлил, – должно быть захвачено полностью, до последнего грамма. И вы мне за это отвечаете, товарищ старший лейтенант. Боевые припасы отпускать по норме, указанной мной. Никаких самовольных поступков…
– Слушаю, товарищ капитан! А ваше обмундирование я выдал вашим ординарцам. Они вас ждут… Разрешите сопроводить, товарищ капитан?
– Продолжайте заниматься своим делом.
– Подобрали обмундирование лучшее, что могли. Но извините, не в магазине… – и в этот миг помощник увидел автоматчиков, сваливших вороха старого обмундирования возле бачков с питьевой водой. Не докончив начатой фразы, он вприпрыжку побежал по коридору, мелькая толстыми икрами, обтянутыми хромовыми голенищами сапог.
– Тузина выдвиженец этот толстомясый, – хмурясь, сказал Батраков.
– Но пока он должностное лицо в батальоне.
– Боеприпасов жалко. Что их солить?
Букреев понимал, что упрек замполита в какой-то мере относился и к нему, к Букрееву.
– Видите, Николай Васильевич, – мягко сказал Букреев. – Мне очень по душе люди нашего батальона, скажу больше – я полюбил их. Но мне непонятно одно…
– Что именно?
– Почему моряки, образец дисциплины и строевой четкости, сходя на сушу, кое-что забывают…
Батраков приблизился, поднес ладонь к уху, стал очень внимательным и, как показалось Букрееву, настороженным.
– Приказ есть приказ, – продолжал Букреев. – И я буду всегда требовать от своих людей безусловного выполнения приказа.
– Правильно. Но чем они приказ нарушили? Берут больше гранат? Ну и пусть берут на здоровье.
– Гранаты пусть берут, но не за счет продовольствия. При операции я могу согласиться – больше боеприпасов, меньше караваев, но на подходе, когда нужно накопление сил для броска…
– Конечно, вы тоже правы, – согласился Батраков, – но десантник научен опытом. Он приучен на тетю не надеяться. Вот увидите, когда пойдем на Крым, ничто его не остановит. Письма будут выбрасывать, белье, а патроны брать.
– Тогда и приказ им будет такой.
В комнате, указанной помхозом, кроме Манжулы и Горбаня их поджидали парторг батальона Линник, застенчивый, сравнительно пожилой человек, и комсомольский организатор Курилов, молодой лейтенант с узким лицом и волевым подбородком. Батраков на ходу распоясался, сбросил сапоги. Он начал переодеваться и одновременно инструктировал Линника и Курилова, наклонившихся к нему, чтобы расслышать его тихий и быстрый говорок. Букреев слышал, что его мысль о беспрекословном выполнении всех приказов разъяснена замполитом со строгой отчетливостью. Букреев мог лишний раз убедиться в том, что его заместитель очень практичен, целеустремлен в политработе, ясно определяет задачу коммунистов и комсомольцев в предстоящей операции. Батраков привык точно и с партийной добросовестностью выполнять свои обязанности на войне, так же, как в свое время он на Кировском заводе обтачивал на токарном станке детали; так же, как потом, мобилизованный в политотдел машинно-тракторной станции, он в башкирской деревне скромно, но с железной настойчивостью проводил линию партии, доверившей ему работу в деревне.
Теперь, в войну, он, уверенный в справедливости того, чему отдавал всю свою жизнь до сих пор, выполнял порученное ему дело. «Хороший мужик Батраков, – подумал Букреев, – с ним как-то надежно».
С сожалением сбросив свои темно-синие бриджи, залоснившиеся от седла, Букреев надел холодные и жесткие ватные брюки со штрипками. Следуя примеру замполита, он впервые надел тельняшку и на нее армейскую гимнастерку с вышитым на рукаве якорем на черном фоне шеврона, окаймленного золотым сутажом.
– Ворот расстегнуть? Морскую душу показать? – пошутил Букреев.
– Морская душа и без показа видна. Ее нарочно не покажешь, не застегнешь. Вот какие дела, Букреев. – Батраков прикрепил к поясу полевую сумку, повесил на плечо автомат и тихо добавил: – Я пока свой народ обговорю, ты… вы… – поправился он, – черкните письмецо домой, жинке.
– Почему именно сейчас?
– Шагаев просил. Чтобы с человеком, который за ней выедет, передать. А то уйдем в десант, другие дела придут… Письма надо передать сегодня же Шагаеву.
– Хорошо, Николай Васильевич. А ты… вы?
Батраков, покраснев, вынул из кармана письмо в мятом конверте и застенчиво сунул его Букрееву.
– Вообще примета нехорошая… письма… Но у нас причина иная… Ну, я пошел.
– Через пятнадцать минут тронемся, – сказал Букреев, пристукивая сапогами, тугими от шерстяной портянки. – Сапоги я, Николай Васильевич, решил оставить старые. Не люблю необношенной обуви.
– Они у вас… ничего.
Батраков вышел в сопровождении Линника и Курилова. В коридоре на баяне заиграли «Землянку». Это была, как говорил Баштовой, любимая на Малой земле песня Цезаря Куникова. Букреев придвинул ближе лампу, вынул блокнот, вечное перо. Самарканд, как это далеко… И листок бумаги, на котором он в правом уголке поставил дату, казалось, не мог теперь дойти туда, к границам Китая и Афганистана.
Не изменяя привычке, Букреев писал крупным и четким почерком: «Родная моя Ленушка. Это письмо передаю с Хайдаром, который выезжает за вами в Самарканд. Наше желание быть вместе или хотя бы поближе исполняется в канун очень важного для меня дня. Наша будущая встреча, может быть, явится наградой мне за то, что я должен сделать. Ты догадываешься, о чем я говорю. Оснований для беспокойства у тебя не должно быть. Ведь наконец-то начинается моя прямая работа по единственной моей специальности, которую я изучал свыше пятнадцати лет. Часто, скажу откровенно, я сетовал на то, что ничем почти себя не оправдал, что спокойствие семьи моей, спасение родины добывалось как бы другими руками. Мне было тяжело, а как профессионалу-военному просто стыдно, хотя, может быть, таких, как я, и приберегали для решительного удара по врагу. Видишь, я начинаю хвастать… Итак, сегодня сердце мое бьется спокойнее, чем всегда…»