– Кушать будешь? Холодец очень вкусный.
– Знаешь, Аля, ты правильно говоришь. Давай разводиться.
Аля не поверила, даже засмеялась.
– Да ты что?.. Из-за крысы разводиться?
– При чем тут крыса…
…Оставаться дома Ненарокову не хотелось. А пойти было не к кому. Он вернулся на аэродром.
– Валя, – подежуришь, пока я поем? – обрадовался ему приятель-вертолетчик. Валентин молча кивнул. Он забрался в пустой вертолет, сел за штурвал и стал глядеть в окно кабины. Ничего там не было интересного: поле, а на нем три самолета и один вертолет «Ми-4». За полем лес, на который он чаще смотрел с воздуха, чем с земли. Все было знакомо, все было понятно – на душе постепенно становилось легче, легче. Валентин сам не заметил, как заснул, сидя на своем привычном месте…
Тимченко один подъехал к дому на своей «Волге»: на этот раз жена не встретила его в аэропорту. Андрей Васильевич взял с заднего сиденья чемодан, портфель и пошел к подъезду. Краем глаза он заметил во дворе неотложку, но не придал этому значения… Правда, когда он увидел сбегающую ему навстречу по ступенькам молодую врачиху, что-то заставило его ускорить шаги…
Он открыл дверь, шагнул в прихожую и с облегчением увидел, что жена на ногах.
– Фу ты черт, а я уж подумал, не к нам ли неотложка.
– К нам, к нам. – Анна Максимовна торопливо поцеловала мужа. – Наталье плохо, прямо беда.
Отец встревожился, хотя постарался не показать виду.
– А что такое?
– У нее грипп был, помнишь?
– Ну помню. Грипп.
– Он дал осложнения, и теперь у Наташки жуткие боли и бог знает что!
Тимченко снял плащ, сел.
– Такая уж боль, что нельзя терпеть? – недоверчиво спросил он.
– Именно что нельзя! А она терпит. И хочет дальше терпеть… Болеутоляющие исключены: это может повредить ребенку. А на характере терпеть – это свыше сил человеческих, ты мне поверь!..
– Какой же выход? – после долгой паузы спросил Тимченко.
– Я советовалась с Лещинским. Он говорит: не надо мучиться, надо прервать беременность. Но ты же ее знаешь… Кушать будешь?
– Нет.
– А чаю?
– Нет… Я к ней пойду.
– Я тебя умоляю! – встревожилась Анна Максимовна. – Мы с профессором не уговорили, а ты уговоришь? Только поругаетесь еще хуже… Да она заснула, наверное. Не буди!
Из Наташиной комнаты послышался жалобный, почти детский вскрик. Анна Максимовна кинулась к дверям. Но Наташа сама вышла в большую комнату, похудевшая, некрасивая, в стареньком махровом халате.
– Опять? – спросила Анна Максимовна.
– Мама, я больше не могу! Не могу я! – выкрикнула Наташа и сжалась, скрючилась от боли. – Я согласна в больницу! Поедем сейчас, можно?
Мать подхватила ее, увела обратно, уложила в постель.
– Сейчас ночь, деточка… Ты столько терпела – потерпи уж до утра… А утром папа отвезет нас.
– Он приехал? – занятая своей болью, Наташа даже не заметила отца.
…В большой комнате Тимченко ходил из угла в угол. С грелкой в руках пробежала на кухню Анна Максимовна. Из-за Наташиной двери не доносилось ни звука. Андрей Васильевич постучал тихонько и вошел к дочери.
Наташа сидела на кровати, перегнувшись вперед, и безостановочно покачивалась. Она исподлобья глянула на отца, но ничего не сказала.
– Наташа, ты же хотела ребенка.
– Я уже сказала, что не хочу, – жалобно проговорила она. – Что тебе еще надо?
– Обожди… Это ты сама или доктора за тебя решают? Или это твоя боль за тебя решила?.. Сейчас здорово больно?
– Сейчас терпимо.
– Вот и поговорим, пока можно…
Наташа заговорила раздраженно и сбивчиво:
– Я не соглашалась, я не хотела его терять, ни за что не соглашалась – мама тебе скажет. Терпела, терпела, терпела, но настал мой предел. Больше не могу.
– Тогда я тебе так скажу. Ты все делаешь по-своему, со мной не считаешься и сейчас поступишь по-своему. Но только запомни: если человек сделал не как хотел, а поддался боли или страху, или еще какому-нибудь на него давлению – после и жалко, и стыдно будет, а уже не переделаешь… А между прочим, человек – это такой прочный механизм, что может вытерпеть бесконечно много. Больно, а ты терпи. И придет вроде второго дыхания – легче станет!
В комнату заглянула Анна Максимовна и, обрадовавшись, что разговор идет мирный, вышла: не хотела мешать.
– А я думала, ты, наоборот, рад будешь, – горько сказала Наташа. Тимченко поглядел на нее и ничего не ответил. Она смутилась, неуверенно улыбнулась отцу.
Красный жигуленок шел в потоке машин по Садовому кольцу. Сидя рядом с Игорем, Тамара говорила:
– В Токио, конечно, очень интересно. Совершенно ни на что не похоже. Но я жутко устала. Жутко… Может, оттого, что не с тобой летала.
– Маловероятно, но все равно спасибо.
Тамара помолчала, потом ни с того ни с сего спросила:
– А вот скажи, Тимченко – он тупенький?
– То есть?
– Ну… Не просекает. Он меня опять против тебя предупреждал!.. Говорил: если будет к тебе клеиться, гони его в шею.
– Ну и что в этом глупого?
– Нет, серьезно?
– А серьезно вот что: в своем деле он академик. А вообще-то, я ангелов не люблю… Не врет, не пьет, жене не изменяет… А для меня однозначно: если мужик не изменяет жене, значит, уже отстрелялся. Или жена – такое гестапо, что от нее не побегаешь… Так что это не заслуга… Но мы отклонились. Я его не люблю, но глубоко уважаю. Именно за ум. В воздухе умнее его человека нет… Там он и дипломат, и организатор, и психолог. И не потому, что прочел сто книжек по психологии – он их вообще не читает. А просто прирожденный лидер.
– Ну, это не ум. Это что-то другое.
– Ум. Пойми, ум не может быть универсальным. Все мы умные – и все по-разному… Поэтому на Таганку ходи со мной и насчет Бермудского треугольника – тоже ко мне. А по всем остальным вопросам обращайтесь к товарищу Тимченко.
Машина выехала в узкий проезд между метро и театром и остановилась. Игорь и Тамара стали пробираться сквозь вежливую толпу ко входу.
Игорь и Тамара лежали в постели. Горел только ночник. Игорь уже дремал. А Тамара, взбудораженная хорошим вечером, все не могла заснуть.
– Не спи. Не смей спать! – требовала она. – Сейчас буду рисовать твой портрет. – И она пальцем стала обводить контур его лица. – Лоб низкий, без морщин. Все понятно: человек не думает, не страдает… Нос хрящеватый, хитрый…
От легкого прикосновения было приятно, хотя и щекотно. Игорь улыбался, но не открывал глаза.
– Рот у тебя слабый и жадный… Но незлой.
– И на том спасибо, – пробормотал Игорь.
– Не нравится? Пожалуйста… Зачеркнем и нарисуем снова.
Она пальцем «перечеркнула» лицо Игоря и стала обводить заново.
– Лоб широкий, ясный… Нос тонкий, энергичный. Рот мой любимый, мой мягкий, мой ласковый…
Она поцеловала Игоря в губы и замерла, прижавшись лицом к его лицу.
Перед тем как отойти ко сну, Тимченко решил съесть яблоко. Он чистил его, а жена в сотый раз говорила:
– Напрасно ты не ешь с кожурой. В ней все витамины.
Андрей Васильевич, занятый своими мыслями, не ответил.
В спальню вошла Наташа, спокойная, веселая, с заметно уже округлившимся животиком. Она поцеловала мать.
– Спокойной ночи, родители.
Потом потерлась носом о щеку отца, схватила с тарелки самое красивое яблоко и ушла к себе.
Тимченко машинально протянул руку, давая измерить себе давление, и вдруг объявил:
– Послезавтра в госпиталь ложусь. Годовая медкомиссия.
Анна Максимовна разволновалась, даже бросила резиновую грушу прибора.
– Я так и знала!.. Каждый год одно и то же: говоришь мне за день.
– Ну раньше бы сказал – какая разница? Не в тюрьму ведь иду, сухарей сушить не надо… Отдохну месяц… И нет причин волноваться.
– Да, да… Как будто ты не волнуешься. – Анна Максимовна уже взяла себя в руки. – На меня нашумел ни за что ни про что. А между прочим, волноваться тебе нечего. Ты в прекрасной форме – говорю как врач.
Андрей Васильевич помолчал, потом сказал грустно:
– Конечно, волнуюсь. С каждым годом все больше… Это только коньяк от возраста становится лучше.
Весь экипаж Тимченко проходил комиссию одновременно.
Летчикам проверяли зрение…
Слух…
Брали кровь на анализ – из пальца, из вены…
Усеянные датчиками, сидели они в белых строгих кабинетах, среди приборов и циферблатов… Стояли на рентгене, лежали на электрокардиограмме.
Крутили педали велосипеда, поднятого над полом, – это проверялась работа сердца под нагрузкой…
Вечерами смотрели телевизор… Играли в домино, в шахматы, читали… А утром опять разбредались по кабинетам.
…И вот пришел последний день. Андрей Васильевич стоял в кабинете главврача и спрашивал с улыбкой:
– Ну как, товарищ профессор, не пора еще подковы сдирать?
– То есть? – не понял профессор.
– А это когда коняга старый отработает свое, пора на живодерку, так с него подковы сдирают, чтобы не пропадало добро.
– А-а… Нет, до этого дело не дошло… Летайте.
– А велосипед?
– Велосипед вы крутили так себе. Хуже, чем в прошлый раз.
– Так я ж не велосипедист, – улыбнулся Тимченко. – Я летчик.
Он вышел в коридор и увидел своего второго пилота – расстроенного и бледного. С лица Андрея Васильевича сползла улыбка.
– Что такое?
– Списали… Отлетался… Андрей Васильевич, что же это получается? Я ж тебя моложе на восемь лет!
Бессознательный эгоизм этих слов не обидел Тимченко. Он прекрасно понимал, что творится сейчас в душе второго.
– Миша, ну что тебе сказать? Это как у Пушкина: «Сегодня ты, а завтра я». – Он говорил, а сам чувствовал, как неубедительно звучат его утешения. – И потом, на земле тоже работа. Все равно ты в авиации. Найдут тебе должность, и вообще… А, вались оно все! Пойдем выпьем.
Снова «Ту-154» летел в Африку. В кабине шел спокойный веселый разговор.
– Мой Вовка, – рассказывал штурман, – в сочинении написал: «Бывали в моей жизни невзгоды, но бывали и взгоды…»
– Как-как? – не понял Тимченко.
– Взгоды, – повторил штурман. А Игорь Скворцов похвалил:
– Логично! Раз есть невзгоды, должны быть и взгоды. Словотворец… Сколько ему поставили?
Второй пилот – он был новенький и в обсуждении Вовкиных дел участия не принимал – спросил у командира:
– Андрей Васильевич, а кому вы самовар везете?
– У нас там кореш появился, – объяснил штурман. – Не какой-нибудь, а министр авиации!
– Хороший мужик, – кивнул Тимченко. А штурман с преувеличенным сожалением посмотрел на Игоря.
– Да… Наверное, встречать придет, а Тамары-то и нет.
…Самолет, скользя по невидимому склону, приближался к посадочной полосе… Пилот приподнял нос машины, выдержал ее над полосой – и вот колеса мягко, неслышно соединились с землей. Только дым от сгоревшей резины улетел назад, и громадная машина покатила, успокаиваясь, по своей бетонной дороге.
…Когда летчики вышли из кабины, у трапа их ждал представитель Аэрофлота, огорченный и встревоженный.
– Андрей Васильевич, – сказал он. – В стране волнения. Что именно происходит, пока непонятно, но очень похоже, что это начали мятеж правые…
А Тимченко и без его объяснений видел, что аэропорт завяли военные. Перегородив перрон, стояли шеренгой автоматчики, ехал по взлетному полю бронетранспортер с тяжелым зенитным пулеметом, а издалека, из города, доносился знакомый с войны гул – там шла стрельба.
Бронетранспортер стал боком, загородив дорогу готовой к выруливанию бело-красной «Сессне».
Летчики, у ног которых стояла коробка с электрическим самоваром – подарок министру авиации, – смотрели молча, как министра выволокли из кабины «Сессны», как застрелили в упор одного из его телохранителей, как министра потащили, подгоняя прикладами автоматических винтовок, как затолкали в бронетранспортер. Белый костюм молодого африканца был уже в крови, парчовая шапочка слетела.
– Товарищи, в город ни в коем случае! – говорил представитель Аэрофлота. – Аэропорт пока что не закрыт, вылетите обратным рейсом по расписанию…
В креслах с высокими спинками сидели две женщины, народные заседательницы, а между ними мужчина – судья.
– Слушается дело по иску Ненарокова Валентина Георгиевича к Ненароковой Алевтине Федоровне об отобрании ребенка… Секретарь, доложите явку в судебное заседание…
– Истец явился, ответчица явилась, – торопливо ответила девушка-секретарь. – Свидетель Мишакова явилась, представитель роно явился…
Истец Ненароков и ответчица Аля сидели неловко и напряженно поодаль друг от друга. Одета она была небрежно, выглядела плохо – с покрасневшими, злыми глазами и решительно сжатым ртом, – но все равно Ненарокову она казалась такой красивой, такой желанной!
На коленях Аля держала Алика, крепко прижимая его к себе, как бы показывала этим, что никому его не отдаст.
– А ребенок зачем? – неодобрительно сказал судья. – Нечего ему тут делать. Ребенка уберите.
…В коридоре свидетельница Мишакова – Алина мать – кормила Алика бутербродами с колбасой и тихонько плакала от стыда.
…А в зале судья спрашивал:
– Ответчица, вы имеете отводы?
– Имею, – запальчиво сказала Аля. – У меня отвод его адвокату. Я без адвоката, и пускай он без адвоката!
– Ответчица, – терпеливо объяснил судья. – Закон не предусматривает права отвода адвоката противной стороны… Вы тоже имеете возможность пригласить адвоката…
– Зачем это? Обойдусь и так… Я мать, и никто не может отнять у меня ребенка! – Аля с вызовом поглядела на молодого, но уже лысого ненароковского адвоката.
Судья пропустил это мимо ушей и спросил как полагается:
– Какие ходатайства к суду есть у сторон?
– Прошу оставить мне ребенка! – опять выскочила Аля. – Мой бывший муж не может его воспитать. Он…
– Вам еще будет предоставлена возможность высказать свои возражения по существу иска, – прервал ее судья. Ответчица ему определенно не нравилась. – А сейчас я спрашиваю: имеются ли у вас какие-нибудь ходатайства процессуального характера…
…В коридоре Алик с грохотом катал по полу красную пожарную машину. А бабка, сидя на деревянном диванчике, рассказывала что-то вполголоса пожилой соседке, и та горестно кивала головой.
…Заседание продолжалось. Аля говорила спокойно и печально:
– Я понимаю, что без отца ребенку плохо. Но без матери, мне кажется, еще хуже… Я даже не знаю, на что Валентин Георгиевич надеется. Он летчик, работает в разное время, часто задерживается: ну, когда посевная или какие-нибудь случаи… Как же он будет заниматься ребенком?.. Всегда на работе.
– А вы разве не работаете? – делано удивился адвокат.
– Работаю. – Аля снисходительно улыбнулась. – Но у меня мама на пенсии. И еще полная сил.
– Скажите, а вам известно, что у Валентина Георгиевича тоже есть мать-пенсионерка и незамужняя сестра? – продолжал допытываться адвокат. – Живут в собственном доме в Краснодарском крае, куда ваш бывший муж легко может перевестись.
– Это же совершенно чужие люди Алику! – начала горячиться Аля. – А моя мама его с пеленок вырастила!
– Мама вырастила? – тут же прицепился адвокат. – А вы что же, не принимали в этом участия?
– Вы не меня разбирайте, вы его разберите, что он за человек! – Алю уже трясло от возмущения. Впрочем, адвокат этого и добивался.
– Хороший человек. В характеристике так и сказано: пользуется уважением коллектива, морально устойчив, заботливый отец…
И тут Аля сорвалась:
– Вот это уже для меня новость. Пожалуйста, я могу рассказать, какой он был отец! И про «морально устойчив» тоже расскажу… Дома не ночевал и по два, по три дня!.. А отец так и вовсе никакой… Не давал сыну настоящего воспитания и не мог, конечно… Я педагог начальных классов, а он кто? Он сына только ругал. Даже бил, такую крошку!.. Алик от этого заикаться стал…
Ненароков слушал и, странное дело, видел не эту враждебную лживую женщину, а ту невиданную красавицу, в которую влюбился пять лет назад и которая стала его женой. Он вспоминал с мучительной отчетливостью: вот они с Алей в подъезде, еще до женитьбы. Он расстегнул ей воротник блузки и целует, целует худенькие ключицы. Заскрипела чья-то дверь, и влюбленные в веселой панике выскочили на улицу… А вот Аля в постели. Она уже заснула, а он ходит с полугодовалым Аликом на руках, качает его и смотрит на нее, не может налюбоваться… А вот они с Алей купаются в Черном море, под скалами. Ночь, кругом никого, и Аля без купальника…