Кто знает, что имел в виду Иисус, когда говорил – «Царствие Небесное», «геенна огненная»? Не было ли это аллегориями и символами? Насколько точно изложено его учение его последователями? Не добавили ли они кое-что от себя – скажем, агрессию? Без страха нет веры? «Кто не со мной, тот против меня». «Негодного раба выбросьте во тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубов». «Не думайте, что я пришел принести мир на землю; не мир пришел я принести, но меч». И тут же, рядом: «Любите врагов ваших», «Ударившему тебя по щеке подставь и другую». Смирение и любовь ближе к духу учения Христа, чем агрессия, но последней, к сожалению, хватало на протяжении двух тысяч лет. А сколько крови пролито за три тысячи лет в Иерусалиме, на священной для трех религий земле? Количество религий, конфессий и вражда их адептов (не всех, но многих) смущает того, кто колеблется. Своего Бога считают единственно правильным, «светлым», и отрицают иных, «темных». Единственно верное учение – наше, а все остальные – в ад. Религия как причина раздоров и войн – это как? Есть фанатики, но истоки вражды нужно искать в древних книгах, подпитывающих его против чужих. Если все равно гореть «негодному рабу» в геенне огненной и не любит его Бог, то его не жаль. Он враг. Он зло.
Эх, люди… Когда вы научитесь быть счастливыми и поймете, что ваши раздоры нелепы в контексте вечности? Это все ваша природа, по Дарвину, и вы не можете с ней справиться? Сочувствую. Взгляните на это дерево. Оно не думает о Боге и смысле жизни. Оно вообще не думает. Оно просто живет. Иногда хочется стать им, чтобы не было страшно и не преследовали мысли тяжкие и ненужные. Дерево не знает, что есть смерть и что однажды его спилят и разрежут на части. Люди боятся конца, а дерево – нет. Да и живет оно дольше. Дубу-красавцу несколько столетий отпущено. В Заельцовском парке один такой вымахал, что его и вдвоем не обхватишь. Сколько ему лет? А оливам Гефсиманского сада? Может, они в самом деле видели Иисуса Христа, который молился здесь, и поведали бы нам правду, если б могли?
Так все-таки – во что веришь ты? Ведь невозможно совсем без веры. Где твоя опора? Где мерило добра и зла, хорошего и плохого?
Кто твой Бог?
Он не антропоморфный. Не жестокий. Он не ходит по воде и не воскрешает мертвых. В каком-то смысле он тоже бессмертен. Кто он? Он всеобщее и единичное. Он вечное развитие. Опора внутри. Смысл – внутри. Познание себя. Единичное умрет, а всеобщее останется, взяв от него. Бессмертие сущности.
Это Гегель. И это ему ближе, чем Бог, который не в человеке, а над ним. В таком случае у человека больше ответственности за себя и он знает, что другой жизни не будет. Это единственная. Не прелюдия, в течение которой он заслуживает путевку в рай через смирение пред ликом Господа и страшится иного финала, а – главное действие. Вечная жизнь – земная жизнь духа после смерти, рай – земное счастье.
У тебя нет Бога, который указывает тебе сверху, что делать.
Трудно быть богом, да?»
Задумавшись, он не заметил, как в класс кто-то вошел. На дощатый, давно не крашеный пол упала тень.
– Здравствуйте, Сергей Иванович! Скучаете?
В приятном женском голосе – весенняя легкость.
Он улыбнулся:
– Здравствуйте, Елена Владимировна!
Это Елена Стрельцова, учительница музыки. Ей тридцать четыре. Со своей неброской классической красотой она словно сошла с картины художника эпохи Возрождения: мягкие черты лица, спокойный взгляд, каштановые волосы до плеч – есть в ней что-то оттуда, из Ренессанса. За ее внешностью – сила немалая, и это для многих сюрприз. Снаружи мягко, а внутри твердо. Жизнь научила ее защищаться. Порой достаточно пары фраз и тона голоса, чтобы больше не лезли. Она молчит, когда вокруг закипают страсти, попусту не расходуется, но не стоит в стороне по важным вопросам.
Ей досталось по жизни.
Муж-алкоголик ушел, когда их сыну не было и года, алименты не платит. Она рассчитывает лишь на себя. Это значит жить с ребенком на зарплату учителя средней школы, скромно жить, без роскоши, и знать, что никто в случае чего не подставит плечо, не поможет. Никто однако не слышал, чтобы она оплакивала себя. «Что не убивает меня, то делает меня сильнее». Это о ней, о Елене Стрельцовой. Она работает здесь полтора года, и если сначала их общение сводилось к «здравствуйте – до свидания» и к эпизодическим светским беседам на бытовые и школьные темы, то однажды все изменилось. Они вместе дошли до метро и поняли, что им интересно друг с другом. Подружились. Порой присаживались на лавочку в парке, болтали – и людская молва сделала их любовниками. Смешно. Они все еще обращались друг к другу на «вы» – вот так любовнички. Но если кому-то очень хочется – нате вам.
Елена – загадка.
Разве кто-то знает ее? Кто-то заглядывал под ее маску? Ее броня искусственная, наращенная, мягкая, за ней она от всех прячется. Он, пожалуй, единственный в школе, кому она позволила сделать шаг-другой к себе, а потом – стоп, терра инкогнито, нет. Пока – нет. Я еще не готова. Других я и сюда не пускаю. Есть те, кто по-свински нагадит, натопчет.
Когда она пришла сюда два года назад, тетушки хотели взять ее, новенькую, под свое крылышко, в свою кучку, навязывали ей свое наигранное участие, но она увидела их истинные лица за улыбочками и сюсюканьем и отвергла их дружбу. Напели ей про всех кучу гадостей, а сами были аки белые ангелы с крылышками. Когда же они поняли, что она не с ними, то она тут же стала врагом номер два, после Сергея Ивановича. Задела их за живое и дряблое. Они-то к ней со всей душой, как к дочери, а она вон значит как. В таком случае кто не с нами, тот против нас. Красавица и умница тут же стала зазнайкой и бездарностью с изъянами внешности. Воображение, подстегнутое эмоциями, гнало не на шутку. Здесь и роман с Грачевым, и прочее. Ах вот ты какая! Воротишь нос? Ладно, ладно! Ты тут никто, а уже возомнила о себе бог весть что! Мы рожки-то тебе пообломаем, козочка ты наша!
Однажды они напали и куснули ее больно, до крови. А она дала сдачи. Да такой, что еще пару месяцев не отваживались на реванш. Зализывая раны и копя злобу, доказывали себе и другим, что на самом деле они выиграли тот раунд. Потом еще раз напали – и снова им досталось. С тех пор они пакостили исподтишка и покусывали потихоньку. Тем и жили.
Ладно, хватит о грустном. В глазах Лены – блики солнца. Она улыбается.
– Домой? – спрашивает она.
– Да, – отвечает он.
Они выходят из класса.
Глава 15
Хромого рвало. Его скручивало, изо рта выплескивалось толчками, и сугроб перед ним покрывался желто-зелеными пятнами. После каждого приступа он громко хрипел матом.
Он упал. Кое-как встал, пошел, а через пару метров снова упал. Немногочисленные прохожие, завидев его издали, заранее сдвигались к краю тротуара.
Навстречу проехал УАЗик с милицией. Проехал медленно. Не остановился. Кому нужен бомж? Что с него взять?
Хромой согнулся, прошла судорога – и его снова вырвало горьким желудочным соком.
Сплюнув на валенок, он сказал что-то глухо и пошел дальше. Уже близко. Дома он ляжет спать.
…
Мужик пришел в пять, затемно. На нем была дубленка и норковая шапка, в руках был портфель. Он улыбался. С чего вдруг? Ждала телка с течкой? Или денег много?
Он шел по другой стороне улицы и вдруг перешел к ним.
Хромой вздрогнул.
– Помогите ради Господа! Ради Христа! – завел он шарманку, крестясь.
Васька тоже стал ныть, креститься.
Не снимая варежек на морозе, мужик вынул ПОЛТИННИК и бросил в банку Хромого:
– Выпей.
Сказал и ушел.
Хромой опешил. Не спит ли он?
Он спрятал полтинник в карман. Сунул во внутренний карман, так как наружные были с дырками, в них даже пол-литра проваливалась.
Васька завидует. Тоже хочет выпить. Все хотят, дело ясное. Когда есть бабки, к тебе лезут, ты свой. А если нет, то и не нужен ты, хоть сдохни. Здесь за просто так друг дружку не любят и многие леты не тянут как в церкви. Васька другой. У него когда есть, он делится. И ему можно дать. А если еще кто пристроится, то хрен тому с маслом.