– Чуть-чуть.
– Спасибо. Так вот… ух, как пахнет… Разница как между этими египетскими и настоящим Египтом. Думаешь, это прямо оттуда?
– Это из фриторга. Откуда мне знать, где их делают?
– Ну ведь не в Египте?
Я пожал плечами. О Египте я слышал впервые в жизни. Это мог быть квартал, или провинция, или фабрика, или район чьих-то плантаций. Но и Фиговидец кое-чего не знал.
– А что такое фриторг?
– Профсоюзная торговля. Я, как ты понимаешь, не член профсоюза, но они иногда расплачиваются со мной бонами. Ну, это чеки, которые фриторг принимает к оплате вместо денег. В обычном магазине таких сигарет не купишь. Так у вас с духожорами вражда?
– Нет, – удивился он. – С чего бы.
– А табличка зачем висит?
– Она давно здесь висит. – Он отпил глоточек, поплыл довольной улыбкой. – Никому не мешает.
– Но кто-то когда-то зачем-то её повесил?
Он кивнул.
– Ну разумеется. Три поколения назад этот бар принадлежал человеку, у которого был заклятый враг, и этот враг был фиговидцем. Понимаешь?
– Не вполне, – сказал я. – Они что, оба ещё живы?
– Если бы они были живы, мы бы здесь сейчас не сидели.
Я сообразил.
– Наследники выполняют волю покойного?
– Какие наследники? Бар перепродавался сто раз кому попало. – Он вздохнул, поморгал, красивый голос стал подчёркнуто терпеливым. – Попробуй понять. Это богатые в Центре берегут свою кровь, родство, мы же – духовную преемственность. Эта табличка – традиция. Традиции нужно сохранять. Это касается и серьёзных вещей, и мелочей – зайди в Университет, ты увидишь, в той же аудитории, ту же скамью, на которой вполне мог сидеть твой прадедушка, и видел он те же самые стены и доску, что и ты сейчас. Зайди в писчебумажный магазин – и тебе продадут чернила и тетради в точности такие, как продавали сто лет назад. Да куда угодно зайди – в аптеку, в булочную, на почту… – Он запнулся. – Бланки для телеграмм второй год другого цвета, – признался он неохотно, с горечью. – Были бледно-фиолетовые, теперь голубые. Спасибо ректору. – Он негодующе смял салфетку. – Чего ждать от внука структуралиста?
Я засмеялся.
– А в Городе бы сказали: «Чего ждать от внука нувориша». Он сам, что, тоже структуралист?
– Это не смешно. Структуралиста в ректоры не выберут, слишком от них натерпелись. Хочешь сигарку? Может, он тайный структуралист. Приятный табак, да? Днём читает лекции по Веселовскому, а ночью, когда никто не видит, конспектирует Леви-Стросса. Теперь ясно?
– И ты веришь в такие вещи?
– Не то чтобы верю. Но мне нечего им противопоставить.
Я присматриваюсь и прислушиваюсь к людям вокруг. Они пьют медленно, говорят много, безостановочно обмениваются чьими-то давно мёртвыми именами. Голоса приглушены; многие держатся чинно, чопорно – как перед зеркалом. Их речь отличалась от того, к чему я привык. Они говорили быстрее, артикулировали чётче, иногда царапали мне ухо непривычно поставленным ударением, из пяти синонимов выбирали самый древний, давно вышедший из употребления даже в Городе, и строили фразу так, что она повисала в воздухе, словно написанная.
Несколько фигур явно выделялись на фоне этого благовоспитанного, подталкиваемого осторожными жестами журчания. Я приметил их сразу: полупьяная компания, в которой разговор то угрюмо погасал, то вспыхивал криками на грани скандала. «Не говори мне про Толстого!!! Не смей сравнивать это ничтожество с Достоевским!!!» – вопил один. «Никакого антропоцентризма! – завывал другой, размахивая пёстрым шарфом, как бичом. – Лучше уж писать от лица козявки или булыжника!» «Да пропадите вы пропадом! – неслось откуда-то из-под стола. – Литературе нужны свежая кровь и большие идеи, а не этот понос о русской классике!» «У кого понос, а у кого запор! – отвечали ему хором. – Ты уже написал первые буквы заглавия, идеолог?»
Фиговидец, который тоже прислушивался, фыркнул.
– Каждый может ошибиться, оценивая размеры своего, – он выдержал паузу, – таланта. Ты извини. Не знал, что они заявятся.
– Это что, ваши радостные?
– Радостные?
– Мы, за рекой, так называем психов.
– А! Остроумно. Нет, мы называем их убогими. Да они и не психи.
– А кто?
– Писатели.
Я очень удивился.
– Они что, ещё живы?
И он удивился.
– Ну как же, всегда есть какие-то живые писатели.
– Это тоже наследственное?
– Не обязательно. Писателем может стать каждый, кто ни к чему другому не пригоден. Если студента исключают из Университета за неуспеваемость, он сразу пишет роман.
– И что потом?
Он пожал плечами, мельком оглянулся.
– Сам видишь.
– Нет, с написанным романом.
– У вас ведь, на том берегу, есть дешёвые книги?
– И книги, и люди, которые их читают.
– Так откуда они, по-твоему, берутся?
– Я думал, это переиздания. Бог знает, когда и о чём они написаны.
– Да я про современную литературу, – сказал Фиговидец сердито. – Такие жёлтые дрянные книжонки про секс, вампиров, бандитов, коррупцию, политику и что там ещё на вашем берегу происходит.
– И я о том же. Но ты ошибаешься, ничего подобного у нас не происходит, то есть происходит, но совершенно не так. Эти книжки как сказки: приблизительно достоверные, что ли. Ты вправе ждать, что у Золушки будет одна голова, две руки, две ноги – но никто не ждёт, что во дворце она столкнется с какими-то реальными трудностями.
– С какими, например?
– Всё ж таки бал, – сказал я. – Протокольное мероприятие.
Фиговидец был так озадачен, что даже не улыбнулся.
– Ну и ну! А ведь они всё изучают, собирают материал… их специально возят каждые полгода в Дом Творчества, поближе к теме… Недавно пришлось ещё один дом под Архив отдать, столько накопилось черновиков и заметок.
– А зачем они хранят черновики?
– Писателям запрещено жечь личные архивы.
– Почему?
– Это ущемляет права будущих филологов.
Я посмотрел на сидящих повсюду филологов. Я не мог отличить фиговидцев от духожоров, и мне было любопытно, сможет ли это сделать мой новый знакомый, существуют ли вообще какие-то внятные наметанному глазу различия. За соседним столом сидели две девушки; чужое лицо просияло мне знакомой смущённой улыбкой, и я почувствовал сквозь дым запах спальни, в которой эта улыбка меня встречала.
– И письма нельзя жечь?
– Особенно письма.
– И они соглашаются?
– А кто их спрашивает? – Фиговидец безжалостно ухмыльнулся. – Лучше учиться надо было. – Он думал о другом. – Как же там всё на самом деле? – задумчиво протянул он, поглядывая на меня, но словно бы и не спрашивая: мыслит человек вслух и мыслит.
– Боюсь, что не так, как видится из Дома Творчества.
– Ладно, – он расплатился и встал вслед за мною. – Я тебя ещё увижу?
– Хорошо, – сказал я, – но меня пару месяцев не будет. Еду в Автово.
Он смотрел, не понимая.
– Пока доеду, пока вернусь.
– Два месяца, чтобы доехать до Автово и вернуться?
– Да. По предварительным оптимистичным расчётам. Джунгли, дикари, отсутствие проложенных дорог. Тропическая лихорадка. Это вносит коррективы.
– Возьми меня с собой!
Я протянул ему руку, прощаясь.
– А тебе придётся-таки.
– Почему это?
– Да потому, – сказал Фиговидец, – что у меня есть карта.
– Эка невидаль.
– Полная древняя карта. С Автово и всем остальным.
– Покажи.
– Пообещай, что возьмешь меня с собой.
Я даже улыбнулся.
– Пообещать не трудно.
– У вас недостаточно обещания? Что вы ещё делаете, пишете контракт?
– Мы не делаем ничего.
– Тоже метод.
Он дал мне свой адрес, и через несколько дней, лёжа на кушетке в комнате, из окон которой видна была та же церковь, что из кабинета Аристида Ивановича, только с другой стороны, я увидел, как он прошаркал (намеренно, с видимым удовольствием волоча крепкие длинные ноги) к бюро, и из охапки вынутых бумаг выпорхнула сложенная жёлтая карта. Не разворачивая, Фиговидец помахал ею в воздухе, и тот наполнился жёлтым глянцевым блеском.
4
В аптеке я купил упаковку аспирина и кокаин. Это было утром. Утром следующего дня бригада Миксера довезёт нас на своем драндулете до границы. Попытки сторговаться на поездку до конечной цели – максимум час ехать, безнадежно уверял Фиговидец – ни к чему не привели. «Я своих парней на край света не пошлю, – угрюмо сказал Миксер. – Голову ни за что в Джунглях сложить. Час, скажи, пожалуйста! Ты, – обернулся он ко мне, – видел, чтобы человек отсюда поехал в Автово и нормально вернулся?»
Такого я не видел, поэтому замолчал и кивнул Фиговидцу, чтобы он замолчал тоже. Фарисей понял, но продолжал ныть. Тогда стоявший рядом Муха взял его за руку и оттащил в сторонку – где он ещё долго увещевал Муху и пространство, приводя факты из далёкого прошлого. В головах этого народца с В.О. прошлое очень живучее.
Когда я привёз Фиговидца на нашу сторону (вышло проще, чем думали: его переправили контрабандисты, с партией женского белья и кофе) и поместил в своем апартаменте, Муха и Жёвка не отходили от него ни на шаг. Они таращились на него, как дети. Они трогали, щупали, вскользь, словно нечаянно, задевали плечом и руками – и снова прикасались тем или иным способом. Но и он вёл себя не лучше. Не желая выглядеть назойливым ребенком («почему» и «что это» так и рвали его плотно сжатые губы), он балансировал между самодовольным любопытством туриста и откровенной учёной любознательностью и, задав-таки свои «почему» и «что», пускался в объяснения, сравнения, примеры из книг, топил вопрос в следующей за ним цитате – которая когда-то, вероятно, была на этот вопрос исчерпывающим ответом.
Он был с рюкзаком, в ватнике; на длинном носу укромно гнездились очки. Оказалось невозможным убедить его их снять. Он послушно снимал и клал очки в карман, а через две минуты они снова красовались на своём месте. Если не тонированные, не затемнённые, с очевидными диоптриями очки аборигенов злили, то ватник приводил их в состояние шока. Экипировку довершали несколько толстых тетрадей и связка карандашей. («Для полевых лингвистических исследований, – сказал Фиговидец спокойно. – Если по уму, нужно было взять и каталожные карточки, но они не влезли. Потом систематизирую».) После двух робких попыток прогуляться (в первый раз его еле отбил у детей Муха, во второй их обоих я отбивал у подвыпивших дворников) я велел ему не высовываться из квартиры дальше балкона, где он и уселся с подзорной трубой, которую тут же пришлось отобрать.
– Кому какое дело? – взорвался он. – У нас никто не интересуется, в чём ты ходишь и чем занят на своем балконе. Все люди разные: кто-то дружит с пижонами, кто-то – фольклорист, один в сюртуке, другой – в ватнике, или попеременно. – Он машет сигаретой, набирает в себя воздух, давится, перхает, изнемогает, и на выдохе негодование вылетает из него клубом дыма. – Если я ношу сатиновые трусы в горошек, – вопрошает он, гримаской давая понять, что пример с трусами – риторический, – повод ли это наподдать мне по жопе?
– Да, – говорю я.
– Фиг, миленький, – говорит Муха застенчиво, – у вас одеваются, чтобы отличаться, а у нас – чтобы быть похожими.
– Я и надел ватник, чтобы не отличаться. Ходит же народ в ватниках?
– Нет.
Он подвигал губами, прожёвывая это «нет», жёсткое и жилистое. Ему не хотелось глотать.
– А труба чем помешала?
– Люди решат, что ты смотришь к ним в окна, – объяснил Муха. – Ну, подглядываешь. Решат, что ты извращенец или хочешь что-то украсть.
– Зачем мне подглядывать? Как они вообще увидят, что я тут сижу?
– Они увидят всё.
Я видел, как он померк и напрягся, как проступил бледной краской стыд будущих ненужных унижений и кожа треснула морщинами под напором всего, чего он не знал, не ждал, не предчувствовал, не мог допустить или, допустив, связать с собой. Ему было ещё только неуютно, но завтрашний день уже искажал горем его лицо.
– Я здесь чужой, – сказал Фиговидец покорно.
– Что же будет там, где мы все чужие? – сказал Муха с огромным удивлением, впервые оценив масштаб проблемы.
Я посмотрел на Фиговидца.
– Ты можешь вернуться.
Фарисей гордо, отвергающе дёрнулся и налетел на один из трёх привезённых утром ящиков водки.
– Это что?
– Твёрдая валюта.
Фиговидец нагнулся, сунул руку, в руке появилась бутылка, в бутылке забулькало.
– Твёрдая валюта?
– Тверже не придумаешь, – успокоил его Муха. Он повернулся ко мне: – Трёх хватит?
– Нам больше всё равно не взять.
– Ладно, ещё же боны. Миксер говорит, что в принципе – (против его воли, это слово сделало отстранённой, подчеркнуто теоретической всю фразу) – их берут.
Он опускается на колени над картой, над красками и буквами, которые Фиговидец разметал по полу. Сияющая гармония святыни (карта лежит легко и просто, как умеют лежать только мраморные тела статуй или отдыхающие тела животных – как жизнью, кровью и воздухом наполненные незнаемым ими совершенством) озаряет его склонённое лицо и принимает в себя, растворяя, полную смиренной радости фигурку. Губы его шевелятся, словно читая; я уверен, что он не видит букв, не может сложить из них ни одного названия, он ослеплён ими, ему приходится зажмуриться, прежде чем начать рассуждать.
– Логически у нас два пути, – рассуждал Муха. – Ехать вдоль реки, полосой отчуждения, или ехать на север, на Гражданку.
Фиговидец поднимает от карты недоумевающие глаза. – Нет, – говорит он, – какая же тут логика? Зачем ехать на север? Мы вот здесь? – уточняет он, аккуратно ставя палец. – Почему бы не поехать сразу направо? – (Палец ползет вправо.)
Муха соображает, соотнося незнакомые очертания со знакомым ландшафтом.
– Не, там же Джунгли.
Фиговидец пожал плечами.
– Твоя проблемы в том, что ты не воспринимаешь это как проблему, – заметил я.
– Пойдём-ка, – сказал Муха, подумав. – Мы их тебе покажем. Заодно заберём Жёвку из школы. – Он вопросительно мне моргнул. – Ты напишешь поручительство?
– Уж лучше его выкупить. В счёт наследства.
– Ага. – И он добавил, обращаясь ко мне, но глядя на Фиговидца: – И дай ему свою коричневую куртку. – И Фиговидцу: – Это недалеко.
Это было недалеко, но нам пришлось обогнуть китайский квартал, полоскавшийся на ветру – как флажки или бельё – резким чужим шумом. Фиговидец жадно косился в сторону этого шума, на уцелевшие грязно-жёлтые куски старой развалившейся стены, на бараки, и пагоды, и снующих людей, но терпел. Он даже не заикнулся о своем явном желании подойти ко всему этому поближе. Однако Муха перехватил и его взгляды, и желание.
– Китайцы – крысы, – сообщил он. – Грязные, вшивые, тифозные, подлые крысы. Пожалеешь, пустишь куда-нибудь в уголок китайца – а через день у тебя там будет двадцать пять китайцев, а через неделю тебя из твоего же дома на улицу вышвырнут. А ты помнишь, – (это уже мне), – как раз когда мы учились, был эксперимент по совместному обучению? Они стукачи все до последнего, а как драться – так только вдесятером на одного. Читать-писать еле выучивались – подлые, а тупые. Из каких они пещер к нам повылезли, хотел бы я знать.
– Ты ошибаешься, – сказал Фиговидец спокойно. (Впервые столкнувшись с народным предрассудком, он с терпеливым ещё недоумением вглядывался в его лицо.) – Это очень древняя и культурная нация.
Муха сострадательно улыбнулся.
– Так то, наверное, другие. – Он задумался. – От этих воняет, – выложил он последний и (он должен был так думать) наиболее убедительный для фарисея аргумент. Бедный Муха. Для фарисея он сам ощутимо пованивал.
Как и всё вокруг. Дорога, не разделённая на проезжую часть и тротуар, была густо усеяна мусором, в котором преобладали полиэтиленовые пакеты и тусклые клочья целлофана. В густой грязной воде луж плавало столько окурков, как если бы их высыпали туда намеренно. С просохших участков ветер поднимал мелкий лёгкий сор и песок, щедро оставленный зимой. Тухлые грязные запахи были столь сильны, что казались овеществлёнными, валяющимися повсюду, как гниющая падаль. Машины, проезжая, поднимали зловонные тучи. Люди – на этой дороге их почти не было, а кто был, торопился поскорее уйти – походили на кульки, скрывавшие под серой скрученной бумагой одежды всё тот же смрад. Некоторые машины норовили промчаться так, чтобы забрызгать грязью пешеходов; вслед им летели проклятия и камни. Муха первым свернул на тропинку, петлявшую в истерзанном кустарнике. Впереди были мягкое ровное тепло, усиливающийся запах земли, и мёртвая жёлто-коричневая трава показала свой юный зелёный подшёрсток.