За обедом Зоя Антоновна была как всегда говорлива. Отчего-то снова затеяла выяснять, почему я попросился на работу в «Полярную зарю».
– У вас, Игорь, такой приличный диплом, – говорила она. – Наверное, при желании мог бы и на «красный» потянуть, да?
– Мог бы.
– А какие вам предлагали вакансии? Сейчас, кажется, распределения нет. Каждый устраивается, куда может…
– Были кое-какие предложения. Предлагали работу в Хабаровске, Благовещенске и Амурске.
– Выходит, романтика пересилила: Север, белые ночи, розовые чайки?
– Зоя, он не за романтикой и не за большими деньгами приехал, – вступил в разговор Вэ И. – По следам Атласова решил пройти. Так, Игорь?
– Ну, – кивнул я. – Неплохо бы по следам Попова и Анкудинова пройти, но они никаких сведений о себе не оставили, а со слов Атласова всё-таки записаны две «скаски»…
– Что? – не поняла Зоя Антоновна.
– «Скаски» – от слова «сказывать». Казаки, возвращаясь из походов, рассказывали приказным, что с ними приключилось в пути – словом, отчитывались, как бы мы сейчас сказали, о командировке. Это что-то вроде докладной записки…
– Как интересно! – учтиво всплеснула руками Зоя Антоновна. – Я об Атласове что-то такое слышала, краем уха… Вроде как он первым Камчатку открыл.
– Ну, не совсем так, – уклончиво ответил я. – Кто Камчатку открыл – это еще выяснять надо. А вот Атласов первым описал ее подробно…
– Он грамотным был?
– Судя по всему – да. Под «скасками» стоит его подпись: к сему, мол, документу якуцкий пятидесятник Волотька Атласов руку приложил, – я намеренно произносил слова так, как они в тех исторических бумагах написаны. – Между прочим, умный и наблюдательный человек был! Собрал ценную для того времени географическую и этнографическую информацию…
–… присоединил Камчатку к России и тем самым завершил эру русских географических открытий семнадцатого века, – продолжил, как по писаному, Вэ И. – Я тоже, знаешь ли, интересовался этим вопросом. И мне непонятно, почему Атласова считают первопроходцем Камчатки. Ведь первые достоверные сведения о полуострове получены от Михаила Стадухина. Ты об этом знаешь?
– Конечно. Он оставил записки о Камчатке. В феврале 1651 года побывал здесь, на Пенжине-реке. В устье Оклана стадухинцы построили суда и на них вышли в море, в устье Гижиги они основали острог. А почти через шесть лет Стадухин объявился в Охотске. Тут и составил чертёж Северо-востока Азии.
Я отвечал старательно, как школьник, но тут Вэ И попытался меня срезать:
– Ну так его и следует считать первооткрывателем Камчатки!
– Не уверен. Ведь другие русские люди побывали на полуострове задолго до Попова, Анкудинова и Стадухина. Есть о том документальные свидетельства.
– Да какая разница, кто первым ступил на эту землю? – Зоя Антоновна кокетливо улыбнулась и поправила прическу. – Главное, что тут вполне можно жить – не тужить.
– Дорогая, человеку свойственно копаться в хронологической пыли, – ласково парировал Вэ И. – Правда, таких любителей сейчас считают.. хм… ну, не совсем обычными. Знаешь ли ты, Игорь, что о тебе поначалу в Каменном шла слава как о малахольном: какие-то следы какого-то Атласова ищет. А этот Атласов чёрт знает когда на Пенжине был.
– Подозреваю. Но охота, говорят, пуще неволи. Давно пытаюсь понять, почему Атласов почти не обмолвился о первых казаках, побывавших до него на Камчатке? Брал приступом укреплённые корякские острожки, надолго останавливался в Каменном – это место, кстати, Старым посёлком зовут. Нынешний Каменный – это совсем другой посёлок, взявший имя от того, исторического. От того Каменного до реки Парени недалеко. Неужели аборигены не рассказывали ему о Стадухине и других казаках? И что удивительно: Атласов не оставил тут ни одного креста, как требовал обычай первопроходцев. Значит, точно знал: это сделали до него другие. С полным правом он мог поставить знак только на реке Камчатке.
– Ну, ты даёшь! – развел руками Вэ И. – Неужели историки над этим не задумывались?
– Задумывались. Только ответов до сих пор нет. Вот мне и захотелось пройти путём Атласова. Вдруг что найду?
Колобовы знали, что последнюю студенческую практику я проходил в «Камчатском комсомольце». За три месяца изъездил весь полуостров, бывал на Севере. Тогдашний редактор молодежной газеты, зная о моей страсти, а также о бедственном положении ВЭ И (в глубинной «районке» люди подолгу не задерживались), выхлопотал мне вызов в «Полярную зарю». Знали бы вы, как я был рад! Ведь редакция этой газеты находилась прямо на берегу Пенжины, реки, которую не миновал ни один первопроходец!
В районе протекала и река Парень, а я просто бредил ею: на ней триста лет назад побывал Анкудинов и, значит, здесь, в районе Сухой протоки, должно стоять зимовье – то самое, в котором он пережидал холода «со товарищи». Ну, не зимовье – так всё равно какие-то следы должны остаться. В конце концов, и сам Атласов тут бывал. Хорошо бы найти его следы. Короче, о лучшем месте для работы о мечтать было нельзя.
– Ладно, – сказал Вэ И. – Вернешься из Старого посёлка, отпишешься – и в новую командировку. Администрация просит подготовить целевую полосу о том, как живут оленеводы Таловского национального хозяйства. Очень актуальная тема.
– Да что вы все о работе да о работе, – перебила его Зоя Антоновна. – Вольдемар, принеси-ка лучше фотографии Деца!
Дец – это пудель, причем, какой-то умопомрачительно редкой разновидности. В данный момент он находился на другом конце России в кооперативной квартире Колобовых, за которой присматривала старушка-мать Вэ И. А странная кличка «Дец» очень легко объясняется: это последний слог слова «молодец».
Этим своим Децем Колобовы регулярно хвастались: и умница-то он – спит только на коврике, не рвет обувь, не скулит зря и хозяев по фотографиям узнаёт. И вообще – интеллигентный пёсик: помогает носить сумки старушке, временно исполняющей обязанности его хозяйки, а еще – поёт под музыку, с удовольствием смотрит телевизор. И родословная у него – закачаешься! Я этот документ видел – голова кругом пошла от безупречности имён и характеристик предков пуделька.
Не знаю, как Колобовы в своей родословной, а я дальше прадеда никого у себя не знаю. И как ни бился – не выяснил. Вот и имя Герасима Анкудинова покрыто для меня мраком неизвестности: то ли предок, то ли однофамилец…
Я послушно полюбовался фотографией Деца: надо же было как-то отработать славный обед. Ничего, симпатичный барбос. Правда, его морда показалась мне самодовольной и туповатой.
После обеда я быстро доделал макеты, забил в них все «дырки» информациями – спасибо Светке, постаралась, и к шестнадцати ноль-ноль был свободен. А через час мы с Лёшей отчалили от причала Каменного.
Отплытие
Наша моторка медленно проплыла вдоль берега: на возвышении – уютные двухэтажные домики, из-за них виднелась крыша дома культуры, медленно брела по берегу, понурив голову, лошадь Марта – вместе с двумя другими кобылами она исправно развозила воду по домам: водопровода в Каменном пока что нет, трубы перемерзают при пятидесятиградусном морозе. Сейчас Марта, похоже, отдыхала, а две её товарки отдувались за неё. Следом за кобылой бодро трусила бездомная лайка Роза с выводком серых кутят. Щенки нет-нет да и взлаивали на парочку ворон, примостившихся на спине лошади. Тогда Роза останавливалась и, развернувшись всем корпусом, недовольно гавкала: свои, дескать, вороны, чего зря шумите? А птицы не больно-то и обращали внимание на собак, спокойно перебирая клювами короткую шерсть Марты.
– Э, эти вороны не настоящие, – презрительно сплюнул Лёша. – Только и знают, что по помойкам шариться да юколу с чердаков воровать. Настоящие вороны – в тундре. Наши старики считают их священными: живут эти птицы долго – две-три человеческих жизни, а то и больше. К небу близки, многое видят и слышат за свой век. Знаю место, где один старый ворон обитает: ещё мой прадед мясо в угощенье ему носил. Живёт он на одной территории, охраняет её от других воронов, никого не пускает. А поселковые никогда в тундру не летают, знают: настоящие вороны их туда не пустят – заклюют насмерть…
Марта со свитой скрылась за пригорком. Показались сети рыбаков из местной артели, пацаны с удочками. Но вскоре их не стало видно – Лёша прибавил скорости и «Прогресс» ходко помчался по воде. На левом берегу, километрах в пяти от райцентра, косили траву. Косари, как по команде, повернули к нам головы, помахали в знак приветствия. Травы здесь хорошие – сочные, выше двух метров.
Лодка проносилась мимо зарослей пышных чозений и чахлых берез, каких-то кустарников и редких, поросших густой травой островков. Шмыгали у кромки воды кулички, из прибрежных осин то и дело раздавались птичьи трели, а вдали, сколько хватало глаз, лежал сплошной узорчатый ковер – казалось, цвело всё, что только могло, даже самая махонькая былинка в конце июня стремится показать свою красоту и удаль. Тундра прихорашивалась, пела, улыбалась синевой озер.
Лёша заворачивал в какие-то бесчисленные проточки, потом «Прогресс» снова оказывался на просторах Пенжины – и опять узкие, глубокие каналы проток. Серебристые ветви чозении хлестали по лицу, пенилась за кормой вода.
Ближе к полуночи в кустах начал клубиться туман, он путался в высокой траве, наплывал полосами и становился всё гуще. Лёша заглушил мотор, вздохнул и сказал, что ночевать можно и в палатке: всё равно идти по реке нельзя – напорешься из-за тумана на какой-нибудь камень, сядешь на мель или пробьёшь днище о неприметную коряжину. Так чем под лодочным тентом устраиваться, уж лучше в палатке – просторнее и комфорту побольше.
И опять я долго не мог уснуть. Возился в жестком кукуле6, думал о том, давнем веке, о бородатых русых людях с серыми глазами, потом тихонько, чтобы не разбудить Лёшу, выкарабкался из палатки. На берегу я уселся на серую коряжину и стал вглядываться в полосы тумана. Их уже золотил близкий рассвет. Одно туманное облачко неожиданно приняло странную форму: будто маленький важный старик неспешно шествовал по тихой глади присмиревшей Пенжины. Он чем-то напоминал старинного камчатского князца Иктеню. Его я сделал одним из героев своей повести, которую сочинял после работы. Никто об этом не знал, я почему-то стеснялся рассказывать о том, что занимаюсь сочинительством.
Я вернулся в палатку, достал из рюкзака толстую коричневую тетрадь, снова вернулся на коряжину и открыл первую страницу.
Мельгытанги – огненные люди
(Начало повести И. Анкудинова)
В тот день Иктеня, переваливаясь с ноги на ногу, как утка, обходил стадо своих оленей. Долго ходил – от кухлянки парок стал подниматься. Устал Иктеня смотреть на оленей, глаза заболели от мелькания копыт, рогов, спин. Он остановился, надвинул малахай на брови, резко крикнул пастуху Кутувье:
– В, откан кыетги коен!7
Кутувье не подошёл – подбежал. В глазах собачья преданность, только что носки торбасов у князца не лижет. Ещё бы! Старик обещал дать ему за работу трёх важенок. Значит, в месяц Колуооль-кулечь, когда станут реки и падёт снег, ему будет позволено вернуться в родное стойбище и отдать выкуп за невесту.
– Больные олени есть?
– Не видел, – схитрил Кутувье, хоть и знал: несколько важенок сбили копыта об острые камни, а это может бедой обернуться: начнется нагноение – и погибнут олени. Но скажи об этом хозяину – выгонит, перед родичами опозорит: не углядел, дескать, – ленивый да сонливый, такому и себя-то не прокормить, не то что жену и детей.
Иктеня засопел.
«Жалко, однако, хорошего олешку на еду переводить», – подумал он. Но очень уж ему хотелось власть поесть нежного мясца, пососать костного мозга, да и лым-лыном – оленьей жилой давно не баловался. Он представил, как долго-долго пережевывает её длинные эластичные пластинки, перекатывает их на языке, всасывает сладкий сок – и даже зажмурился от предвкушаемого удовольствия.
Однако князец был прижимист. Для него заколоть оленя – всё равно что палец себе отрубить. И потом, чем обширнее его стадо, тем он богаче и, следовательно, больше почета и уважения от соседей. Но в стойбище давно ждали свеженины, людям приелись юкола и квашеная рыба. Потому Иктеня пересилил себя и, обречённо махнув рукой, крикнул Кутувье:
– Зааркань хора, какой постарше, и к юрте приведи…
Пошёл Иктеня назад. В кустах тальника заметил следы. Должно быть, какая-то женщина ходила тут в лёгких торбасах. Уж не хозяйка ли леса Нонгаач?
Князец, присев, опасливо тронул рукой неглубокую вмятину в снегу. Ва-а, точно: она, Нонгаач! Снег, осыпавшись, спрятал след. Сверху остались крестики, похожие на отпечатки сорочьих лапок. Это не сулит ничего хорошего. Плохая примета! Когда духи леса приходили в тундру, они обычно приводили за собой духов беды.
Иктеня решил никому не говорить про Нонгаач. Может, ничего дурного и не случится. Зачем зря людей пугать? Но на всякий случай надо бы жертву духам принести: «Ваио коинг якнилалу гангева» – «На тебе, да и нам что-нибудь пошли», конечно: доброе взамен злого, и не сердись, Кута8, не посылай больше зловредную женщину Нонгаач, пусть она в своей юрте сладким сном спит. За это князец решил надеть на жертвенный кол голову оленя – любимое лакомство Кута.
Иктеня подошёл к юрте и, не отряхивая снег с нерпичьих торбасов, ввалился в жилище. Ни на кого не глядя, он молча взял из угла копье и краем глаза заметил, как радостно переглянулись женщины: поняли, сегодня на обед будет оленья свеженина! Скупой хозяин редко кормил их досыта. Питались звероядиною, околевшими на дальних перегонах олешками да рыбой, взятой у береговых коряков.
Коряки разделялись на оленных и сидячих, которые жили вдоль рек в бедных тёмных землянках. А оленные люди на одном месте долго жить не любят – кочуют со своими табунами по всей северной части Камчатки, нередко заносит их даже во владения Канмамутея – на Чукотку. Он у чукчей считался верховным вождем, и они его во всём слушались. Не нравилось Канмамутею, когда чужие входили на его территорию. Тундра велика – ни конца, ни краю не видно, а вот, поди ж ты, определил чукотский владыка границы, и сородичам Иктени приходилось с этим считаться.
Коряки не в пример чукчам росту маленького, сухощавы, и в боевых искусствах слабее. Они предпочитали избегать стычек со своенравными соседями: худой мир лучше доброй ссоры. А вот своих береговых сородичей не стеснялись: выхвалялись перед ними, гордились, считали ниже себя – ведь сидельцы получали от них оленину, шкуры для одежды, меха на наряды. Когда в какой-нибудь острожок9 приезжал на упряжке пастух, пусть даже самый бедный, но – пастух оленей, все – и стар, и млад – выбегали ему навстречу, довольствовали во всем, выполняли всякое его желание и сносили любые обиды. Вот как почитали оленных людей!
Айга, самая младшая жёна Иктени, родом была из береговых. Её, четырнадцатилетнюю, отец отдал князцу за свои долги. Прикрывая чумазую мордашку, она, как и другие жены, исподтишка глядела на своего повелителя.
Иктеня, не удостоив женщин взгляда, выбрался наружу и сразу увидел, как Кутувье, ловко размахнувшись, захлестнул чаут10 на рожках бычка-клеупечвака11.
– Несчастья, одни несчастья! – подумал старик. – Здоровых оленей приходится забивать, эх-хе!
Он заметил, что клеупечвак прихрамывал – значит, рано или поздно погиб бы от болезни копыт. Князец облегчённо вздохнул и, подняв копьё, быстро засеменил к оленю. Перья на древке угрожающе встопырил ветер.
Не смотря на старость, Иктеня частенько упражнялся в метании копья, и не давал покоя своему старшему сыну Якаяку:
– Вставай, лежебока, бери копьё, пойдем состязаться – кто дальше его бросит. Хорошо, в тундре нет сейчас чужих людей, но это не значит, что их нет совсем. Если придут они к нам с дурными намерениями, то надо суметь дать достойный отпор.