Якаяк научился метать копьё, ездить на оленях, арканить хоров. Он, как и другие молодые коряки, знал, что ягель – олений корм заносит снегом глубоко не по всей тундре, и нужно уметь отыскивать новые пастбища. Если ты слабый, то далеко не уйдёшь и ничего не найдёшь. По глубокому снегу к стойбищу могут подкрасться враги – и тут, конечно, пригодится умение защищаться копьями. Без этого оружия даже на обычную разведку новых пастбищ ни один уважающий себя пастух не отправится. По тому, как мужчина владел копьём, судили о его силе.
Когда Иктеня, точно рассчитав движение, ударил бычка в шею, тот свалился на бок, и князец услышал радостный возглас женщин и пастухов: ритуал соблюдён!
Клеупечвак без движения лежал на снегу, быстро черневшим от крови. Голова оленя была повёрнута на запад – хороший знак! Он безропотно поднялся на пастбища мира верхних людей, и это спокойствие сулило спокойствие жизни оставшимся на земле.
Тушу разделали быстро. Жёны Иктени, пряча руки в рукава кухлянок, внимательно следили за тем, чтобы пастухи не съели лёгкие и почки оленя – их любимое лакомство. Куски сырого мяса тут же бросали в чаны с кипящей водой и почти сразу вытаскивали обратно.
Князцу подавали самые жирные куски, и он, сопя, заглатывал мясо, почти не прожёвывая его. Наевшись, Иктеня довольно похлопал себя по брюху, и Айга поднесла ему широкую мозговую кость. Он наковырял горсть белого свернувшегося комочками лакомства и уже поднёс его ко рту, как вдруг в юрту вбежал Якаяк. Беспомощно пошевелив губами, как выброшенная на берег рыба, он наконец выкрикнул:
– Отец! Пришли мельгытанги – огненные люди!
– В своём ли ты уме? – изумился Иктеня. – Мельгытанги живут на Чукотке, сюда им не добраться…
– Они здесь! Их много-много: пальцев на руках иногах не хватит, чтобы пересчитать!
Недаром, ох, недаром Иктеня видел следы Нонгаач – знак ему был: снимайся сместа, кочуй по тундре! Лесная женщина и в прошлый раз привела за собой страшных огненных людей.
Мальгытанги пришли с Чукотки, с реки Анадырь, где стояло их жилище, окруженное укреплениями. Привёл огненных людей человек по имени Морозко. Из волшебных палок бородачей с громом вылетали молнии. Мельгытанги велели отдать им все меха, какие были в стойбище Иктени. Взамен дарили бисер – пригодился он женщинам, вон как красиво расшили кухлянки. И ножи давали, и пальмы12. Но таким подаркам князец не радовался. Благополучие и свобода его рода могли пошатнуться, исчезнуть, как дым костров в ночном небе. И тогда Иктеня собрал самых верных сородичей инапал на мельгытангов. Их было всего четырнадцать человек, но огонь, вылетающий из чудесных палок, помог пришельцам одержать победу. Они взяли троих самых сильных и знатных воинов в аманаты и пообещали отпустить их из Анадырского острога, если коряки станут исправно платить ясак. Мех был нужен Большому Огненному человеку – царю. Так объяснили пришельцы.
Мельгытанги ушли, и обманул их Иктеня – откочевал на новое место, далеко-далеко, за три перевала, и больше не нашли его огненные люди.
Коряки прослышали, что в том походе Морозка обнаружил на Морошечной реке странные письмена. На кириллицу буквы совсем не походили. По белым плотным листам словно птицы набродили лапками, измазанными чёрной краской. Никто из мельгытангов не понял, что там было написано. Но Иктеня знал, что над теми бумажными листами шаманили желтокожие люди, захваченные в плен бородатыми курильцами13. Они обмакивали тоненькие кисточки в густую жидкость и выводили таинственные знаки. Тех иноземцев у курильцев отбили камчадалы14.
И у камчадалов они тоже шаманили – рисовали странные значки. Не злых ли духов вызывали? На всякий случай камчадалы отобрали у них бумагу и сосуды с черной жидкостью.
Из желтокожих людей, живших в неволе в одном из стойбищ близ реки Ича, вживых остался только один – Денбей его звали. Он тосковал по той стране, где родился, называл ее Ниппония и часто забирался на сопку, как-то чудно садился в траву, скрестив под собой ноги, и неотрывно глядел в сторону востока.
Иктеня решил, что это именно Денбей вышаманил огненных людей. И мысли его совсем смешались, страшно ему стало: зачем так худо встретил мельгытанина Морозку, зачем смеялся над камланием Денбея? Что теперь делать, как быть?
Снова грянул гром, и сам великий шаман трусливо метнулся к пологу, словно мышь от горностая.
Мельгытанги распугали громом и огнем собак, заставили бежать в тундру воинов, выставленных на дозоре с копьями.
Иктеня, распихав женщин, забрался вслед за шаманом в полог. Якаяк растерянно крутил в руке каменный топор и выронил его, как только первый бородач вошёл в юрту. Укутанный до пят в тяжелую медвежью шубу, из-под которой выглядывали блестящие доспехи, он весело взглянул на людей, прищурился:
– Поздорову ли живём?
Быстрые, с огоньком глаза так и сверкали на его сухом чернявом лице. Твёрдо очерченные губы указывали на его непоколебимость и решительность, но улыбка, простодушная, почти детская, выказывала добрый нрав. Но Иктеня, разглядывая незнакомца через дырку в пологе, заметил в его глазах блеск холодных льдинок. Плохая примета: значит, мельгытанин горяч и вспыльчив, сначала снимет голову с плеча – потом помилует.
– Я принёс вам привет от Руси, от батюшки-царя, – продолжал незнакомец.
Тут из-за его спины выскочил толмач15, быстро забубнил по-корякски. Все с почтением внимали ему. Якаяк, насупившись, молчал. Лучшие люди его рода, бывшие в юрте, боялись сказать «амто!»16. Как-то ко всему этому отнесётся Иктеня?
В наступившей тишине все услышали, как князец выпустил на волю злого духа. Мельгытанин, насмешливо взглянув на полог, велел толмачу:
– Пойди погляди! Это кто там воздух портит?
Толмач долго возился за пологом, что-то сердито бубнил и резко вскрикивал. Наконец он сумел выпихнуть вспотевшего, упирающегося Иктеню к очагу, а вслед за князцом вывалился и шаман, и как был – на четвереньках – проворно, по-собачьи заваливаясь на бок, перебежал в самый темный угол. Металлические подвески и колокольчики, которыми он был увешен, оглушительно зазвенели.
– Это и есть сам Иктеня, – сказал толмач и подтолкнул князца к бородачу.
– А я – Владимир Атласов, – прищурился мельгытанин.
Иктеня, закрыв глаза от бессилия и злобы, стоял прямо, пытаясь сдержать дрожь губ.
– Помнишь, как Морозка приводил тебя в ясак? – спросил бородач.
Как не помнить? Вон как толмач Иван Енисейский, насупившись в усы, глядит на хозяина пенжинской тундры. Не даст соврать! Великий тогда вышел бой у коряков с пришельцами. Склонили мельгытанги оленных людей к платежу ясака. Иван Енисейский объяснил корякам, что их землю милостиво берет в управление великий русский вождь, которого следует звать царём. За то, что он станет защищать тундровиков от врагов, ему надо будет платить дань – меха соболей, лисиц, куниц. О том же самом, как Иктене рассказывал ещё его дед, твердил и мельгытанин Федот Попов. Вместе с другими пришельцами он обосновался на реке Парень. И был среди них один особенно буйный, хитрый – Анкудинов его звали. Дед сказывал: коряки, убоявшись, что пришельцы сделают их своими рабами, напали на зимовье и убили их…
– Ну, помнишь? Ивана Енисейского узнаёшь? – повторил Атласов и нетерпеливо притопнул ногой.
Иктеня молча кивнул головой: помню.
– Обманул ты нас, старая лиса – продолжал Атласов. – Ясак не платишь, скрываешься в тундре, судьбой аманатов не интересуешься…
Князец, чувствуя вину, опустил голову.
– Мы могли бы убить тебя как собаку, – нахмурил брови Атласов. – Но милость нашего государя безгранична: ты будешь прощён, ежели пошлёшь в стольный Москву-град доказательство своей преданности – меха лисьи и собольи. И в немалом числе.
Услышав перевод толмача, Иктеня обрадовался, хотя и не подал вида. Полегчало у него на сердце: значит, не прервётся нить его жизни, а там видно будет, кто останется в тундре этынвылгыном – хозяином. Мельгытанги придут и уйдут. А Иктеня здесь жил и будет жить.
– Будет ясак, всё будет! – закивал князец. – Коряки уважают Большого мельгытанина Атласова…
– Большого мельгытанина многие уважают, – усмехнулся Атласов. – Вместе со мной пришли юкагирские знатные люди во главе с Омой.
– Знаю Ому, знаю, – заулыбался Иктеня. – Хороший человек Ома, искусный воин. Коряки желают с ним дружить. Но мельгытанги выше него. Мы уважаем вас. Всё, что у нас есть, поделим с вами поровну.
– Ну, и хитрый же ты лис, – цокнул языком Атласов. – Мягко стелешь, да жёстко спать…
– Ва-а! Зачем жёстко спать? – не понял Иктеня. – Мы вам самые мягкие и теплые кукули выделим, в полог к женщинам положим спать. Мельгытанги любят молодых корячек?
– Любят, – рассмеялся Атласов. – Только не любят, что ваши женщины редко моются. А так – любят, не отказываются…
– Иктеня хочет вкусно накормить мельгытангов, – сказал князец. – Наши женщины развлекут вас плясками…
К вечеру в юрты набились люди Большого мельгытанина, свободные от караула. Сбросив шубы и оставшись в кольчуге, они степенно уселись у очагов. Над огнищами на поперечинах, положенных на боковые колышки, висели котлы. В них варилась оленина, распространяя сытный запах. От дыма и пара, поднимающегося от бурлящего кипятка, першило в горле, и некоторые казаки, еще не привыкшие к этой особенности жилья аборигенов, то и дело выбирались наружу, чтобы дохнуть свежего морозного воздуха.
Женщины ловко выхватывали из кипятка куски оленины и бросали их остужаться в деревянные лотки. Стоило им недоглядеть, и собаки, которых держали в юртах, проворно хватали хороший кус и кидались в угол. И если хозяева или их дети это замечали, то непременно отбирали у воришки добычу и, даже не обтерев кусок от грязи и не срезав надкусанное, снова кидали в лотки.
Атласов, Иван Енисейский, Потап Серюков, юкагирские знатные люди в юрте князца чувствовали себя вольно. Иктеня, желая развлечь гостей, взял бубен и забил по нему лапкой орла – священной птицы коряков. Женщины встали на колени и запрыгали по кругу как лягушки: скок-прыг, прыг-скок. Они всплескивали руками, крутили бёдрами, как блудницы, и что-то гортанно выкрикивали. Эта странная, не похожая ни на одну из русских, пляска казаков не удивила: подобное они видели в чукотских чумах.
Иктеня передал бубен якаяку и, держась за лоб, сказался нездоровым.
– Пойду в юрту шамана, – сообщил он. – Пусть покамлает – выгонит злого келе из головы…
До поздней ночи казаки ели, пили, веселились. Перед сном Атласов вышел проверить посты. Всё было благополучно. Возвращаясь назад, заметил: из юрты шамана выскользнул казак.
Начальный человек попытался рассмотреть, кто это был, но резкий порыв ветра поднял снежную пыль и скрыл тёмную фигуру.
Встречь Солнца
(Продолжение записей И. Анкудинова)
Чай Омрелькота
Прохладный ветер подталкивал вперёд тяжёлые серые облака, урчал и разрывал их сплошную пелену. Но в небе нет-нет да и вспыхивали синие оконца. Постепенно открылось солнце, и река ожила, заискрилась серебристой рябью.
«Прогресс», рассекая воду, мчался вперёд, и холодные брызги приятно холодили лицо. Так мы шли и час, и другой, пока не увидели на берегу костёр. У палатки на оленьей шкуре сидела старуха в узорчатом халате, что-то шила. Над огнём кипел котел, рядышком сверкал бок пузатого медного чайника – видимо, его недавно хорошо отдраили речным песочком.
Старуха обернулась на звук мотора и приставила козырьком ладошку ко лбу, пытаясь разглядеть, что за люди плывут на лодке.
– Э! Да это Экым, – сообщил Лёша. – Мамушка деда Омрелькота. А где ж сам старик?
Словно услышав его вопрос, из палатки вылез сухощавый дед, в отличие от бабки совсем не колоритный – в обычных серых брюках, выцветшей клетчатой рубашке и соломенной шляпе.
– Омрелькот, – заулыбался Лёша. – Этого деда зовут Омрелькот. Недавно ему новый паспорт оформляли – взамен старого, ещё советского, и паспортистка говорит: «Что это за имя у тебя, дед? Гастрономическое какое-то! Звучит как антрекот. Давай подберём тебе благозвучное имя…» Так ты знаешь, как Омрелькот возбух? Так обиделся, что даже жалобу хотел написать. А ведь такой спокойный, тихий старик…
Омрелькот замахал нам руками:
– Э-эй, люди! Чаевать давайте!
Через несколько минут мы уже сидели у костра. Старушка выловила из котла дымящийся кусок оленьего мяса и расторопно нарезала его дольками:
– Кушайте, кушайте… Однако мясо – солонина. Летом, однако, редко свеженину кушаем.
– Ладно тебе, – сказал дед Омрелькот. – Люди, чай, не с луны свалились – свои, пенжинские, понимают: летом мяса нет, олешку зимой кушают. Вот другую еду найду…
Он залез в палатку, покопался там и вынес две пластушины юколы почти вишневого цвета.
Мы ели её так, как полагается настоящим тундровикам: откусывали кусок хлеба, вслед за ним – дольку рыбы и запивали горячим тёмно-красным чаем.
– Кирпичный, однако, чаёк, – приговаривала Экым. – Из старых запасов… Давненько в Каменный не привозят настоящий кирпичный чай. Всякий есть, а этого нет…
– Гранулированный заваривайте, – подсказал Лёша. – Он тоже крепкий.
– Э, нет! – шутливо замахала руками Экым. – Он помёт леммингов напоминает…
Ни о чём серьёзном мы не говорили. Пока гость не наестся, его о делах не расспрашивают – таков этикет тундры. А вот после обеда мы постарались удовлетворить любопытство стариков.
– Ва-а! – нахмурился Омрелькот. – Кресты – место нехорошее, злое. Там птицы не живут.
– И-и, – поддакнула Экым, не выпуская изо рта длинной трубочки.
– Ничего, – улыбнулся я. – Мы злых духов не боимся.
– Зачем вы туда идёте? – покачала головой Экым. – Гнилое место, худое!
– Может, эти кресты поставили лет триста назад русские казаки, – объяснил я старикам. – Вот мы и решили проверить: так это или не так?
Экым вынула трубочку изо рта, что-то по-своему сказала Омрелькоту. Тот кивнул, не спеша поднялся и ушёл в палатку. Минут пять, что он там провёл, Экым невозмутимо покуривала свою трубочку, уставившись щелочками глаз в одну ей ведомую даль.
– Вот! – сказал Омрелькот, снова вернувшись к костру. – Мы с Экым нашли!
Я принял от него большую желто-серую пластину. На её краях виднелись два аккуратных отверстия, в центре – рваная дыра.
– Что это?
– Панцырь, – сказал Лёша. – Такой панцирь наши предки носили. Верно, дедушка?
– Ага. Пришивали его спереди на груди, а поверх надевали куяки17 из нерпичьих шкур…
– Неподалёку от тех крестов нашли, – пояснила Экым. – Видите, из ружья прострелен. Давным-давно, однако.
– В музей хочу его отдать, – Омрелькот провёл рукой по гладкой поверхности панциря. – Пусть там хранится…
– Э! – засмеялась Экым. – Ты, глупый человек, уже отдал туда гычгый. И что? Сразу три олешка копыткой заболели.
– Так то – гычгый, – смущённо насупился старик. – Панцирь – дело другое. Он уже ничей.
– А что такое гычгый? – заинтересовался я.
– Экым – чукчанка, – объяснил Омрелькот. – У них в роду обычай на каждого оленя делать рогульки из веточек – гычгый. Как родится олешек, так и заводят гычгый. Старики говорили: сломаешь эту штучку – олень пропадёт. Гычгый берегли, никому не показывали, а когда оленя забивали, то его гычгый сжигали. Считалось, что душа животного вместе с дымом попадала на небесное пастбище.
Экым невозмутимо покуривала трубочку, но что-то ей определённо не нравилось в рассказе Омрелькота: она презрительно оттопырила нижнюю губу и почему-то нахмурилась.
– Когда я отдал гычгый в музей, то, однако, важенки Экым вправду копыткой заболели, – продолжал Омрелькот. – Что поделаешь? В то лето много оленей от неё пострадало. Гычгый плохо стадо охраняли…