– Вот уж мудрое решение! – завопила она, оттаскиваемая стражниками к выходу.
– Возьми ребенка, любящая свою дочь мать, – велел Соломон просительнице, в судороге сжавшейся у его ног. – Потому что дорога она тебе больше жизни, как жеребенок дорог истекающей сладким молоком кобылице, как дорог птенец слабой птице, ценой своей жизни отваживающей от гнезда яростного зверя.
– О, слава тебе, царь! – закричала счастливая мать, задыхающаяся от пережитых волнений. Она прижала к себе дитя и почти бегом скрылась в толпе, рыдая от счастья.
Тем временем взор Соломона упал на лик старца, проницательно и с достоинством взиравшего поверх чела владыки. Соломон с помощью слуги подозвал старика:
– О чем думаешь ты, старик? Ты не похож на человека, нуждающегося в совете. Или праздное любопытство привело тебя ко мне?
Старик поприветствовал Соломона согласно обычаю и обратился к царю:
– Ты прав, государь. Ни о чем не буду я просить тебя. Я – странник и поэт. И пришел я, чтобы убедиться: таков ли ты на самом деле, о Спокойный, каким провозглашают тебя легенды и песни. Кто знает, а может, и тебе понадобится мой совет?
Соломон побледнел. Тонкие брови сошлись на переносице.
– Ты смел и дерзок, старик! Ты сомневаешься в моем уме и прямо говоришь мне об этом! А если я прикажу заколоть тебя? Или закидать камнями? – грозно сказал царь. Но в лице старика, в его по-старчески бесцветных, бледно-голубых глазах он не увидел ни тени страха, ни тени заносчивости и высокомерия. – Останься, – вдруг приказал Соломон и повелел старику сесть на скамеечке у своих ног. Старец занял место у основания огромного трона, и владыка будто забыл о нем.
Тотчас перед Соломоном оказался высокий юноша. Короткая тонкая туника не скрывала гибкого сильного тела, и женщины, стоявшие поодаль, втайне залюбовались им. Притягивали взгляд и светлые, с золотым отливом волосы юноши, кольцами обрамляющие узкое красивое лицо: точеный нос, чувственный рот и большие синие глаза позволяли говорить о благородном происхождении мальчика. Однако его одежда явственно свидетельствовала об ином: это был не вельможный отпрыск и не наследник богатого отца, а всего лишь пастух. Вероятно, тяжелую дубинку с разящими диких зверей каменными шипами он оставил где-то в другом месте, а вот длинная палка, словно овечий рог, загнутая на конце, и тонкая дудочка были при нем.
С благоговейным трепетом юноша вытянулся перед владыкой, испытывая явное смущение, не решаясь начать свою речь. И тогда заговорил Соломон:
– Поспеши, юноша! Не омрачай чела своего постыдной трусостью. Яхве милостив. Поток его полон воды, щедрая земля умягчена дождями, а урожай благословлен. Оазисы в пустыне источают жизнь, холмы изобилуют радостью. Не бойся, юноша! Говори.
– О, царь! Ты сделал народ Израиля своею силою, утвердил мироздание мудростью, дарованной тебе Богом, своим разуменьем распростер души людские. На голос твой и прикосновения откликаются и уходят недуги.
Я живу среди цветов и деревьев, где долины окутываются хлебом и пастбища одеваются скотом. Я пастух, и я жажду совета и утешения твоего.
Пока юноша произносил эти слова, Соломон и старец у его ног, а также те, кто, не занятый собственными мыслями прислушивался к происходящему, – с удивлением взирали на странного своими излияниями, обаятельного юношу:
– Кто ты, мальчик? Твои уста источают мед и проливают свет и покой на мое сердце!
– Я сирота, о владыка! Давным-давно, лишенный животворящего молока матери, я был найден у дверей дома лавочника Иакова, сына Михея. Я рос среди его детей. Солнце и небо, тучные земли плодородных долин твоих и быстрые реки научили меня искусству слова. Но увы – там, где я живу, ценится лишь физическая выносливость и умение беспрекословно выполнять поручения.
– И это важно. Если ты одолел своей силой науку послушания, то сумеешь познать, как прекрасны свобода и своеволие. Зачем же ты здесь?
– О, благодарю тебя, владыка, за источающие надежду слова твои. Беда моя вот в чем. Я полюбил, полюбил горячо, и пламя съедает меня, мое чрево, – в толпе послышался смех. Но пастух уже никого не слышал. Он схватился за сердце обеими руками и на миг закрыл глаза. Если бы сейчас он имел способность видеть и замечать окружающее, он бы увидел, как оживилось лицо Соломона, считавшего себя великим знатоком любви, как напрягся он в предвкушении любовной истории. – Она живет в том же доме, что и я. Опасаясь за красоту и честь сестры, братья заставили возлюбленную мою работать на виноградниках, а меня отослали на пастбища. Теперь мы встречаемся редко, лишь когда я прибегаю к ней, чтобы хоть миг дышать с ней одним воздухом и делать глотки из того же сосуда, что и она. Тело ее почернело, а в волосах поселилось горячее солнце. Еще краше стала она, еще прелестнее, еще веселее встречает она меня… Братья не хотят выдавать ее за безродного сироту, они отыскали ей богатого жениха и готовятся рассказать ей об этом.
– А что, так ли хороша твоя возлюбленная, достойна ли она твоей печали, о юноша?
– Царь! Тело ее гибкое и сильное, подобно виноградной лозе. А голос… Знаком ли тебе трепет распускающихся цветов, слышал ли ты благовест восходящего солнца или… или как звенит вода в ручье, если бросить в него золотую монетку? Таков ее голос – нежный, сладкий, ласковый. Глаза ее цвета неба в грозовую пору, а лицо – оно будто радуга после долгожданного дождя. Волосы ее, как ночь окутывает землю, скрывают полные груди ее причудливыми одеждами и пряно пахнут жизнью. Когда она встречает меня, то надевает свои праздничные серьги и украшает волосы хрупким бутоном… Но страшное горе наполняет мою душу и мрак застилает глаза, когда я думаю, что она достанется другому, и я не обрету счастья рядом с нею. Что делать мне, как вызволить ее из плена моих названых братьев? Моя любовь так сильна, что причиняет мне боль. Но за эту боль я готов целовать ее ноги…
– Что ж, мальчик, – неожиданно трезво и отчужденно отвечал Соломон, – ты слишком юн еще, чтобы понимать: и это пройдет. Подумай, а может, правы братья, разделив вас, как суша разделяет два бурных потока. Когда ты возьмешь ее, то боль уйдет, но уйдут и грезы из сердца твоего, отверсты станут очи, и красота ее уже не покажется тебе такой яркой. Что дашь ты ей взамен любви: она будет так же работать на виноградниках или убирать за скотиной, просить милостыню у братьев, чтобы напоить тебя сладким вином в редкие часы веселия? Она будет стариться на твоих глазах, и тело ее будет источать смрад. Крепись, юноша! Беги от своей любви! Ты пылок и велеречив – воспой ее в громких песнях, восславь недосягаемую любовь свою – и, быть может, слава осенит твое имя и имя твоей возлюбленной. Как зовут тебя, дитя?
– О царь! – сокрушенно воскликнул юноша. – Я – Эвимелех, несчастный пастух, – взгляд его погас: другое он ожидал услышать от мудрого владыки, ждал чуда. А теперь он смутно чувствовал, что ему нехорошо, жутко: он был разочарован, он засомневался в могуществе и искренности полубога, говорящего с ним так милостиво и так учтиво, и за это ему было стыдно, он был недостоин находиться здесь и собрался уходить.
Соломон видел, что творится с пастухом по имени Эвимелех.
– Постой, – окликнул он его. Юноша с надеждой обернулся и посмотрел в глаза царя. – Как зовут ее?
Эвимелех не хотел произносить ее имени, но ослушаться не мог и не мог не ответить на вопрос.
– Суламифь, – тихо и ясно произнес он, и ему стало печальнее прежнего: проговорив имя любимой вслух, Эвимелех не в силах был отделаться от наваждения: ему казалось, что он чем-то осквернил это священное для него слово, осквернил тайное пламя, озаряющее его дни, – поведав во всеуслышание о своем счастливом горе.
Юноша ушел, скрывшись среди туник и покрывал. А царь продолжал вершить свой суд.
Глава 3. Соломон и старик говорят о любви
Однако мысли о мальчике-пастухе не покидали его. Взглянув наконец на старика, сидящего у его ног, Соломон заметил бледность и изможденность старца. Он поднял ладонь над своей головой и возвестил о завершении Суда.
Когда стражники вывели последнего человека из теперь уже невыносимо душного помещения, раздался голос старика, и эхо отдавалось в недрах дворца, охраняемого грозными херувимами:
– Сегодня ты слукавил, царь! И теперь печаль наполняет твое сердце. Я провел с тобой один день, но успел узнать тебя. Ты слукавил, царь!
– Ты говоришь о мальчишке-пастухе, старик?
– Да, о нем. Что стоило тебе сделать его счастливым, соединив сердца влюбленных? Ты богат, ты познал любовь многих женщин, почему же ты не дал этому юноше, что он просил? Какое тебе дело до того, что стало бы с ним и его возлюбленной потом? А вдруг ты не прав и они были бы счастливы друг с другом всю жизнь? Что плохого стариться вместе, проводя день за днем рука об руку, в радости и беде? Кто ты такой, чтобы запретить им это?
На чело Соломона пала глубокая тень, и по мере того, как он говорил, он становился все мрачнее.
– Я моложе тебя, старик! Но, как и ты, успел много повидать и поведать. Я стремился познать все, но есть вещи, неподвластные моему разуму. С восторгом взираю я на орла, проделывающего путь в небе столь близко к Яхве. Когда я вижу змею, покров которой, как драгоценные одежды, струится и блестит на солнце, я поражаюсь ее знанием недр земных, ее беззаботности и бескорыстию – драгоценными металлами и камнями ведает она, и ничего ей этого не нужно.
А видел ли ты, старик, как рассекает пучины морские корабль? Как ветер – то непокорный, как злой гений, то ласковый, как ублаженное сладким шербетом дитя, – гонит его вперед? Какие силы возвращают судно на берег, когда гнев божий готов растерзать паруса и людей в страшном штормовом порыве?
Почему бог подсказывает человеку, где его счастье, а потом сам же забирает у него самое дорогое, самое желанное?
Я любил многих женщин. Но знаешь, старик, все они любили не Соломона, а царя. Кто из них готов был отдать ради меня жизнь и красоту? Дочери Израиля и Иудеи, Эфиопии и Аравии – все они ждут одного. Ожерелий из золота и цветных камней, браслетов из серебра и стеклянного бисера. Изысканных нарядов и гребней слоновой кости. Заморских ваз и шкатулок. Высокомерие и алчность сопутствуют женской прелести и любовной науке. Богатое убранство дворцовых комнат, обильные яства и сладкая лень – удел моих жен и наложниц. Они счастливы этим, а я их за это презираю. Проходят дни, и они становятся мне неинтересны. Я одинок в сонме женских лобзаний. Так пусть юноша Эвимелех никогда не узнает пресыщения. Пусть он любит так, чтобы чаша вожделений и страсти его никогда не иссякла. Пусть, словно орел, парит он в небе и не ведает скуки земной; пусть ящерицей скользит меж высоких камней и не знает боли смертельного падения; пусть, как корабль, качается на живительных волнах любви и никогда не увидит: что там за далью, за желтым горизонтом…
Вот в чем его счастье – в неутолимости желанья, в недосягаемости его звезды. А я… Мне уже поздно. Я с рожденья обречен – я царь, вот моя ноша. Под белой туникой моей, продав которую можно целый год кормить семью бедняка, – вретище владыки, сильного, удачливого и одинокого. Так хочет Яхве, так есть и так будет.
Старик хотел было что-то возразить, но Соломон нахмурился, яростно сдвинув брови.
– И полно об этом, старик! – властно оборвал он собеседника и повелел: – А теперь расскажи о себе. Кто ты?
– Прости, Мудрейший, что разбередил твои старые раны. Я – тот, кого ты видишь. Старый человек, путешествующий по свету. Я так долго живу и скитаюсь, что не помню, откуда я и кто мои родители. Единственный и самый дорогой для меня образ – это образ темноволосой женщины. Иногда во сне я вижу ее добрые лучистые глаза цвета синих летних ночей. Она улыбается и ласково глядит на меня, словно зовет уйти с собой в какую-то чудесную даль. Там легкокрылые облака, гордые птицы – они свежи и ярки, как утренняя заря, – и бабочки: желтые, белые, голубые… И тут сон прерывается… Я думаю, это моя мать. Она утешает меня и лечит душевные недуги… И ждет. Поэтому я не боюсь смерти. Я знаю, что там светло и спокойно, там любовь…
С минуту он молчал, а потом снова заговорил:
– Ты спрашиваешь, кто я? Если на пути моем встречается плодородная долина – я помогаю возделывать оливковые и апельсиновые деревья, собирать виноград. Если река или море – я знаток ветров и читаю небо по звездам, это не раз спасало жизнь рыбацкой лодке и кораблю. Если плодородная почва – я помогаю труженикам выращивать пшеницу, а на скудной земле – ячмень. Если пастбище – я пастух. Животные внимают мне, и еще ни одна овца не пропала из моего стада.
Время забрало у меня память, а взамен даровало тонкий слух и чувство слова. Я плохо вижу в сравнении с другими людьми, но зато я в силах узреть суть вещей, – старик пристально посмотрел на Соломона. – Я привык жить без денег, и я не тщеславен. И потому я подчиняюсь, прости, владыка, – старец в почтении склонил голову, – только внутреннему голосу, ибо так говорит со мной бог. Старость разрушила мое тело, но дух мой только возмужал и окреп.
Старик снова замолчал, переводя дыхание, собираясь с силами. Затем продолжал:
– Ты спрашиваешь, кто я? Я – счастливый человек. Я умею видеть. Как трепещут лепестки на готовых распуститься яблоневых ветвях. Как играет первыми солнечными лучами роса в ранний предрассветный час на благоухающих лилиях и розах. Как улыбается ребенок в утробе матери, как в чреве юноши рождается желание.
Я умею слышать деревья и травы, птиц и зверей. Как готовится свежий источник вырваться из недр земных. Как шепчет дождь.
Я умею любить. Любить чистого помыслами человека, даже если тело его покрыто язвами и воздух вокруг него отравлен ядовитым вонючим гноем.
Ты спрашиваешь, кто я? Я – несчастный, горемычный старик. Сколько раз я стремился создать великую песнь о человеке и мире, что простирается вокруг него и над ним. И не смог. Сколько ночей я не спал, сколько дней я не ел, сколько слез пролил я над драгоценными свитками, оплаченными тяжким многолетним трудом! Но свитки рассыпались в моих руках: время, зной и влага снедали их. Словно перезрелый любовник, изголодавшийся, испепеленный бесплодной страстью, я тщетно пытаюсь поймать вожделенный миг – чтобы уловить быстроменяющийся, неуловимый облик мира. Как бесчисленное множество стеклянных осколков, как россыпь драгоценных камней, мир переливается внутри и вне меня и не дает покоя, и гонит куда-то вдаль. И все чаще я стал задумываться о том, что прожил свою жизнь, увлекаемый великим, сияющим – миражом. Да… бабочки, прекрасные легкокрылые бабочки скоро призовут меня насовсем. И может, там, в ином мире, я создам свою песню.
Старик умолк. И Соломон тоже молчал. Каждый размышлял о своем. Солнце спустилось за город. Зажгли тяжелые подсвечники. Роскошное ложе в царских покоях было готово. Одна из наложниц, смуглая египтянка, к которой Соломон еще не охладел, уже умастила свое юное округлое тело миррой, украсила себя серьгами, обручами и браслетами. А царь все еще был занят. Сегодня он не пил дурманящего ум и взор сладкого вина, не вершил важных государственных дел. Он, как донесли из Летнего дворца, беседовал с каким-то стариком. И что ему какой-то нищий странник в преддверии очередной ночи, исполненной сладострастия и яростной неги?..
Соломон заговорил первым:
– Ты хотел, чтобы я позволил юноше Эвимелеху стать подобным многим: вечно думающим о собственной утробе, кичащимся мелкими успехами, торговцем или виноградарем. Купив ему право на возлюбленную, я бы уничтожил его крылья, погубил бы его бессмертную душу. Пусть найдет себе других женщин. Пусть они нарожают ему детей. Но не с моей державной руки, не с моего позволения этот юноша станет как все. Ты видел его: он талантлив, может, его ждет слава поэта или путешественника, первооткрывателя или мудреца. Счастье семьянина – не его счастье. Если ему суждено умереть от страданий – пусть умрет. Если ему суждено подняться и проникнуть в тайны мироздания – значит, наша встреча была не последней. Он верит в любовь – пусть верит и найдет ее… для меня… Знаешь, старик, сколько любви в моем серале? Но почему-то иногда от нее становится дурно и гадко…