В. К. Это так и не так. Монголы, а точнее, бурджугиты, к которым принадлежал Темучин, были чуть ли не самым малочисленным и слабым племенем в Степи. И, согласно этому законопроекту, никак не подпали бы под определение «государствообразующего» народа. А вон, какую империю размахнули: от океана до океана! Что касается нашего брата, русского человека, то здесь всё просто. Тема «коммуняк» уже отработана. Теперь новая песня – «фашисты», «скинхеды», «национал-патриоты»… Какая истерическая кампания развернута! В стране около 50 тысяч преступлений в год совершаются иностранными гражданами (в Москве два из трёх). Об этом молчат. Заметь, что в этой статистике не учитываются преступления людей, которые не принадлежат к титульным нациям или которые ведут открытую войну на Северном Кавказе, – речь идет о тех, кто не имеет российского гражданства. 50 тысяч – это интервенция! Если же говорить о моем, как русского человека, равенстве в строительстве государства с чукчей или юкагиром, то я не против: они в большинстве своем люди, сохранившие подлинные ценности. Другое дело, что русские – ниточка в бусах. Нет ее, и собирай отдельные рассыпавшиеся самоцветы.
В. Д. А что мы можем сказать о наших братьях-писателях? Гамзатов перед своей кончиной пошутил: «Я сорок лет назад потерял независимость, женившись на Патимат, и об этом никогда не жалел». Мы разорвали культурное пространство России, многие национальные культуры стали «независимыми». Легче им стало? На первых порах – да. Они самосохранялись и при поддержке республиканского руководства даже развивались, ибо выходили книги, платились пособия и гранты, поддерживались литературные журналы. Помнишь, как Якутия принимала самолет полуголодных писателей России в 1995 году? Накормила, как блокадников, отогрела. Какие детские школы мы в республике тогда видели, как повсеместно чувствовали заботу о культуре, о национальной литературе, чего сами были уже лишены! Но время автономного плавания проходит, пора возвращаться в гавань, к пирсу. И здесь, получается, что никто никого не ждет. Ты, Владимир, один из немногих, кто все эти годы работал на причале, то есть поддерживал порядок и не давал возможности окончательно растащить наработанное за прошлые годы. Как ты думаешь, можем ли мы восстановить наши связи, наше общее культурное пространство, о чем недавно мечтали участники форума деятелей культуры СНГ?
В. К. Еще во времена СССР один эстонский писатель признался мне откровенно, что ему всё равно, будет ли его читать тамбовский мужик. Что ж, насильно мил не будешь… А вот якуту Николаю Лугинову, алтайцу Бронтою Бедюрову, дагестанцу Магомеду Ахмедову (я называю тех, кого хорошо знаю), да и многих нашим товарищам из бывших союзных республик – не всё равно. Их волнует судьба тамбовского мужика, равно, как и судьба человека, близкого им по крови. Испытания прошлых лет нам пошли на пользу. Расслабившись в последние советские десятилетия, мы на собственном опыте поняли, что в нас «мы» не менее значимо, чем «я». Мы, Россия, – вода живая, которая, поднявшись из глубин, из подземных течений, любую емкость, любые формы заполнит своим содержанием. Только бы она была чистой.
Уроки Якутии
В бытность мою студентом, я зачитывался книгой Андрея Битова «Уроки Армении». Написанная в жанре эссе, она производила сильное впечатление новизной восприятия темы. Андрей Битов в вольной манере рассказывал о своих впечатлениях о неизвестной бытовой среде и незнакомой природе, открывая для себя (и для читателей) культуру армянского народа. Написана книга, действительно, мастерски, живо, вдохновенно. Но и не без битовской иронии и интеллигентного юмора.
Писатель «строил» в книге свою Армению, как мастер-каменотес из розового туфа город Ереван. В его рассказах обжигало армянское солнце и плескался прохладный Севан, чернели угольки, случайно попавшие из печи в хлеб лаваш, и звучали народные песни… Битов пытался смотреть на Армению любящими глазами своего друга писателя Гранта Матевосяна.
Автор этой книги уловил то, что носилось в воздухе, что сразу же привлекло внимание многочисленных читателей: так красочно, сочно, раскованно в тогдашней литературе о национальной стихии жизни еще не писалось. Скажу больше: читатель страны к тому времени уже вырос из униформы интернационализма (ничего в нем плохого не было, но заболтали, заговорили и этот советский феномен). Ему, читателю, захотелось иного – того, что и в жизни реально существовало, что было, оказывается, нашим народам не в тягость, а в радость. И такой акцент стал небольшим, но открытием.
Да, это был живой мир с людьми, хранящими верность традициям, своим предкам, с великим Сарьяном, Матедараном – хранилищем манускриптов, с обязательной «Историей Армении» в каждой семье, с почитанием своего алфавита, искусства, религии. И у всех, кто там не был, кто не жил в Армении, возникал невольный вопрос: а что же мы, почему у нас всё по-другому?..
Подобные книги воспитывали, направляли, вдохновляли. Книги не только Битова, но и грузина Нодара Думбадзе, азербайджанца Акрама Айлисли, армянина Гранта Матевосяна, русских Владимира Солоухина и Василия Белова (прочитайте у последнего его очерк «Моздокский базар», и на вас повеет свежим дыханием «Уроков Армении»).
Мы тогда еще не знали крайностей этих движений души, с энтузиазмом бросились в новую для нас стихию, больше чувственную, нежели рациональную, и стали очищать от патины времени золотую монету национального бытия наших народов.
Не ведали мы тогда, что золото имеет и еще один эквивалент, рожденный человеком: безудержное скопидомство и порочный эгоизм. Всё хорошо всегда в меру, и стоило расколоться единому миру, рухнуть некогда могучим опорам, как оно, это романтическое для нас злато, показало свою изменчивую природу: светлое национальное возрождение переросло в дикий национализм, в убогое затворничество и доморощенный духовный провинциализм.
Казалось, не будет конца череде войн, конфликтов, межнациональных свар… Но даже природная стихия, океан рано или поздно успокаиваются после штормов и бурь. Вышло солнце из-за туч, улеглись страсти, отгремели бои. Национальные мстители и защитники поутихли, террористы-разбойники разбежались, руины бездумно порушенного стали зарастать зеленой травой. И вновь потянулись на работу со своей тяжкой поклажей армянские каменотесы, чеченские мастера, владимирские умельцы.
Жить-то надо, а где жизнь, там и стройка.
* * *
В первый раз я прилетел в Якутию после одной зарубежной поездки. Мы путешествовали по Испании: Мадрид, Толедо, Барселона, Коста дель Соль… Испания для нас, советских, во времена долгожителя Франко была закрытой страной, не было с ней дипломатических отношений, а значит, и туризма.
А многое ли поймет в такой древней и самобытной стране турист-ротозей, что он может увидеть за неделю?
В конце-концом, мне надоели музейные экскурсии, бессмысленное лежание на пляже, пробежки по магазинам… В старинном Толедо, каменном городе, напоминающем дагестанские аулы, я на ночь глядя ушел из гостиницы в город.
Перешел старинный мост через Гвадалквивир, усмехнувшись наивному романтизму Пушкина, который представлял эту реку совсем иной – не грязной горной канавой, которую я увидел, а земным раем: «Ночной эфир струит зефир, поет, бежит Гвадалквивир». Эфира и зефира на реке не чувствовалось, и романтики тоже не было.
Однако это все-таки был Толедо, город-легенда, древняя столица Испании!.. Остывающая своими камнями от знойного солнца, с открытыми двориками-патио, и с цветами, цветами, цветами…
Они везде – на окнах, в тавернах, на уличных и дворовых клумбах, даже на крышах.
Где-то в глубине древнего квартала играла народная музыка, слышались веселые голоса, женский смех. Настойчиво и призывно звучащая мелодия затягивала меня всё глубже и глубже по узким улочкам, лесенкам, пустынным маленьким площадям. Хотелось окончательно затеряться в этом незнакомом мире, уподобляясь главному герою любимого мной фильма Антониони «Блоу-ап» («Крупным планом»).
На широкой площади я сразу попал в круговорот праздничных испанцев, танцующих, поющих, на ходу подхватывающих горячую рыбу с огромных жаровен, обернутую в промасленную бумагу, запивающих ее из бутылок хересом, ящики с которым баррикадами громоздились в центре площади. Всё пылало, пенилось и сверкало.
А на деревянном помосте, под ярким светом фонарей, сменяющие друг друга пары без устали танцевали фламенко. Были здесь и дети, тоже одетые в национальные костюмы. Они выходили на помост первыми, а затем возраст танцующих постепенно повышался, пока на сцене под веселые крики собравшихся не появлялись старики и старухи, с молодым задором отплясывающие этот народный танец.
Нет, это были не актеры, не самодеятельность, люди сами выходили из толпы, брали друг друга за руки и от души веселились.
Вот это-то меня и поразило. Воспитанный на литературе, я невольно вспомнил роман Хемингуэя «Фиеста» с его почти магическим описанием народного праздника, когда время и место как бы превращаются в ничто, и только царил дух человеческого единения и свободы. Дух карнавала.
Это и была настоящая испанская фиеста, первая в летнем сезоне фиеста де флорес, то есть праздник цветов. Я понял это по разговорам и выкрикам, по разукрашенным, как на выставке, балконам окрестных домов, по гирляндам на арках. Праздник первых летних цветов, с их жаркостью и сочностью, с густым южным ароматом. Природное многоцветие сливалось с праздничной одеждой горожан, с костюмами, туго перетянутыми в талии поясами, танцующих мужчин-кабальеро, с пышными воланами разноцветных юбок их спутниц, дробящих туфлями деревянный настил.
Не зря я учил пять лет в университете испанский язык, слушал на магнитофоне народные песни – романсеро, читал Мигеля де Унамуно, Сервантеса, Федерико Гарсиа Лорку. Я так и представлял эту красивую, бесшабашную, веселую Испанию, отплясывающую фламенко под дробь кастаньет и гитарные переборы.
Всю ночь до утра продолжалась фиеста, и выплыть на берег из нее, как из горной реки, не было никаких сил.
За фиестой де флорес в Испании следуют в строгой очередности другие празднества: фиеста крестов – уважение к символу католической веры, фиеста воды, фиеста солнца, вплоть до последней фиесты – фиесты де торрес, всемирно известной, как коррида, она же бой с быками.
Было, отчего мне прийти в смятение. У нас в стране так не веселились, так не танцевали, таких фиест не устраивали. Народное искусство в России кончилось, грустно заметил писатель Василий Белов, когда часть собравшихся на праздник вышла на сцену, а большинство остались в зале.
…Через месяц я полетел в Якутию. Обычная командировка, передышка от суеты столичных будней. Что ожидать, когда величаво проплываешь над огромной страной? Уставшие попутчики, в основном, якуты сладко спали, а я не мог оторваться от иллюминатора. После дозаправки в новосибирском Толмачево наш «Ту» вырулил к Лене и пошел-полетел по ее руслу на север к далекому Якутску. Рисунок реки казался безжизненным, он всё утолщался, наливался от притоков водной силой, и даже с высоты десяти километров дышал природным эпосом. Самолет с разворотом, снижаясь над белым полотном реки, спланировал на берег, в долину Туймаады, где раскинулись дома Якутска.
Оживление якутского утра и свежий воздух после бессонной ночи взбодрили меня, обрадовали. С встречающими писателями я впрыгнул в машину, и мы помчались мимо изношенных под ветрами и снегами блочных домов, стоящих на сваях, подныривая под отопительными трубами, не зарытыми в вечную мерзлоту. Везде я наблюдал родную российскую расхристанность и приметы временного пребывания человека в неприбранном за собой мире.
Якутск тогда не радовал. И когда я, получив возможность выйти на час-другой из гостиницы, прошел к деревянным домам и сараям на берегу Лены, то удивился бедности, даже нищете. Особенно поразил небольшой рынок – грязный, убогий, где картошку продавали, чуть ли не поштучно. Запомнились только рыболовные сети, развешенные для продажи. В центральной России их днем с огнем было не достать, они считались браконьерским орудием лова, были под запретом, как и многое другое в тогдашней жизни.
Нет, Сибирь я не такой представлял!.. Мне она виделась богатой, крепкой, хлебосольной.
И только проехавшись (слово Н. В. Гоголя) в тот раз по Якутии, побывав в районах, погостив в домах (умело срубленных), посидев за хлебосольными якутскими столами, во мне сначала как-то робко, а затем всё сильнее и сильнее, возникла любовь к этой земле, к ее людям.
Они умели, как и поразившие меня испанцы, танцевать свой танец осоухай, даже еще лучше, от души веселиться, уважать свои традиции, почитать свои обычаи. И одежда их, тогда зимняя, была сплошь самобытной, но носилась и в праздники, и в будни естественно, потому что она была удобной: меховые шапки, тяжелые шубы, на ногах у женщин вышитые бисером торбаса.
Во мне, видимо, и в какой-то момент взыграли северные гены, родственные этим просторам, тайге, действительно, бескрайней, мощным рекам и бесчисленному количеству аласных озер. Якутия только на первый взгляд подавляет своим размахом, необъятностью, а затем к ней привыкаешь. Вписавшись в этот простор, человек ощущает гордость за то, что ему довелось жить в таком великолепном природном мире.
Но особенно меня поразили якуты, те люди, которые по каким-то неведомым причинам угнездились здесь, обжились и освоились. Что они, степняки, могли здесь найти? Многомесячный холод и знойное лето? Рыбные реки и богатую на зверье тайгу?
Спорят ученые, домысливают историки, но отсюда сегодня этот смелый и трудолюбивый народ не сдвинуть никакими указами-приказами. Символ саха – врытый в таежную землю столб сэргэ – коновязь. Это и обетный деревянный обелиск: здесь я (мы, они, мои предки, моя семья, мой род) угнездились, нашли свой земной предел, и вокруг него крутится-вертится колесо жизни и истории. Здесь я, раскосый добрый якут, пребываю со своей болью и радостью.
* * *
Определение «якутская интеллигенция» имеет свои оттенки и особенности, которые приходится пояснять. Русская интеллигенция считалась в XX веке прослойкой общества, социальным стратом людей, не образующим своего класса. Конечно, было обидно считать себя какой-то там «прослойкой», почти что «прокладкой» в общественных отношениях.
В Якутии в начале того же XX века классы еще только зарождались. Пролетариата, к примеру, не было вообще. Бедное крестьянство и зажиточные тойоны существовали. Буржуазия?.. Она-то вместе с врачами, учителями (их было на весь Якутский край из якутов единицы), писателями, купцами, улусными предводителями и формировали якутскую интеллигенцию. Отличительное ее качество – грамотность и желание принести пользу своему народу, участвуя в деле просвещения якутов.
Просветительский характер якутской интеллигенции сказался и на всей последующей истории Якутии. Перед местными интеллигентами стояла задача вывести свой народ к успехам цивилизации, прежде всего, выражающимся в экономическом и культурном развитии. Пути решения этих вопросов и стали ареной, сначала споров и дискуссий, а затем и кропоприлитной борьбы и вражды, посеявших свои злые зерна на многие десятилетия.