Замечательный документ, отражающий националистический дискурс практически во всей полноте за тринадцать лет до первых деклараций славянофилов. Очень любопытны дневниковые записи начала 1820-х гг. совсем еще юного М. П. Погодина, сына крепостного, попавшего в круг дворянской элиты. Это национализм с сильным демократическим, ксенофобским и панславистским оттенками. Например: „Как русские крестьяне любят господ своих, даже иногда и не совсем для них добрых! …Тысяч 10 или 20 подобных им людей потом и кровью доставляют им все, что они требуют, и они не совестятся кидать этого даром какому-нибудь злодею французу за ядовитое иногда, и вообще за беспутное его учение, или какой француженке за ее негодные тряпки“; или: „Говорил с Кубаревым о соединении всех славянских племен в одно целое, в одно государство. Родись другой Петр, – он найдет другого Суворова и кончен бал. С 500 00 он кончил бы дело. Главное дело – отнять у австрийцев Сербию… За остальную часть Польши у пруссаков можно отдать Остзейские губернии. На что нам этих немчурок. Должно отделить себя от всех, чтобы ни один иноплеменник не смел говорить, что он гражданин русский. Какой был бы праздник“. Так что славянофильство появилось на хорошо подготовленной почве.
Сами славянофилы, как правило, слово „нация“ не употребляли, они использовали понятие „народности“, совершенно аналогичное „нации“. Характерно, что именно в отношении славянофилов Герцен в дневнике 1844 г. употребил слово „национализм“ (это первое обнаруженное мной использование этого слова в русском языке): „…западно-либеральные головы считают национализм подпорою правительства“. В конце 1850-х гг. это слово уже фиксируется в официальных документах, скажем в 1858 г. начальник III отделения В. А. Долгоруков в перлюстрированном письме украинофила П. Кулиша находит „рассуждения в националистическом духе“.
Националистами были и западники. Особенно характерны в этом отношении В. П. Боткин и В. Г. Белинский. Кроме того, что „неистовый Виссарион“ был оголтелым ксенофобом, он в своих поздних статьях сформулировал нечто вроде теории нации: „Что личность в отношении к идее человека, то народность в отношении к идее человечества. Другими словами: народности суть личности человечества. Без национальностей человечество было бы мертвым логическим абстрактом, словом без содержания, звуком без значения… Человек силен и обеспечен только в обществе, но чтобы и общество, в свою очередь, было сильно и обеспечено, ему необходима внутренняя, непосредственная, органическая связь – национальность. Она есть самобытный результат соединения людей… Слово „национальный“ … обширней в своем значении, чем „народный“. Под „народом“ всегда разумеют массу народонаселения, самый низший и основной слой государства. Под „нацией“ разумеют весь народ, все сословия, от низшего до высшего, составляющие государственное тело“. Не слишком оригинально, но очень внятно, четко и совсем не архаично даже для сегодняшнего дня.
В пореформенной России появлялись новые направления мысли или отдельные мыслители, субидеологией которых был национализм, правда, еще так не называемый. В первую очередь здесь нужно назвать почвенничество Аполлона Григорьева, Достоевского и Страхова. Особенно характерен Григорьев, который уже достаточно откровенно, и в отличие от других традиционалистов растворял религию в народности, для него православие– „просто известное стихийно-историческое начало“, в полном соответствии с новоевропейским пониманием нации полагал, что „залог будущего России хранится“ не в крестьянстве, „а в классе среднем, промышленном, купеческом по преимуществу“. Николай Данилевский в „России и Европе“ рассуждает как заправский европейский националист (вместо слова „нация“ он использует слово „национальность“) и восхищается самим „принципом национальности“ (каждой отдельной „исторической“ национальности – отдельное государство), введенным в политику Наполеоном III: „Как бы ни были эгоистичны, неискренни, недальновидны и, пожалуй, мелочны расчеты, которыми руководствовался повелитель Франции, провозглашая национальность высшим политическим принципом, он заслуживает полной благодарности уже за одно это провозглашение, выведшее это начало из-под спуда (где его смешивали с разными подпольными революционными махинациями) на свет Божий“.
Весьма добротным теоретиком и пламенным пропагандистом национальной идеи был крупный русский юрист, либерал А. Д. Градовский, написавший, видимо, первую систематическую научную работу (1873 г.) по национальному вопросу на русском языке, в которой дал такое определение „народности“: „совокупность лиц, связанных единством происхождения, языка, цивилизации и исторического прошлого“, каждая народность „имеет образовывать особую политическую единицу, т. е. государство“ Градовский в своей публицистике отождествлял либерализм и национализм и отрицал безнациональность русского либерализма, работы его пестрят цитатами из славянофилов. Он вполне преодолел западнически-славянофильский раскол, и, по большому счету, его аргументация не сильно отличается от аргументации Данилевского.
Важнейшим событием для истории русского национализма стал польский мятеж 1863 г. В обществе бурно пробудилось национальное чувство. Боткин писал Ивану Тургеневу: „Какова бы ни была Россия – мы прежде всего русские и должны стоять за интересы своей родины, как поляки стоят за свои. Прежде всякой гуманности и отвлеченных требований справедливости идет желание существовать, не стыдясь своего существования“. В общем: права или нет моя страна, но это моя страна. Главными выразителями национального чувства в этот момент сделались Михаил Катков и в меньшей степени Иван Аксаков. Их боевая публицистика заставила растерявшееся правительство, готовое уже уступить полякам и европейскому общественному мнению, проявить волю и подавить мятеж. В. А. Маклаков вспоминает, что его отец, весьма либеральный по своим взглядам, до конца жизни продолжал относиться к Каткову с уважением. Второй раз Катков и Аксаков вместе с Погодиным и Самариным выступили слаженным хором по Остзейскому вопросу, но существенных результатов не добились, их идеи стали востребованы только в конце 1880-х гг.
Катков и Аксаков стали выразителями двух основных линий русского национализма: политического и этнического. По Каткову, в России должна существовать только одна „политическая национальность“ – нация, вход в нее не связан с этничностью, даже с религией, главное язык, культура (которые, впрочем, тоже суть этнические факторы) и следование государственным законам: „Народы различаются между собой не по религиозным верованиям, а прежде всего по языку, и как только русские католики и евангелики, а равно и евреи усвоили бы себе русский язык не только для общественного житейского своего обихода, но и для духовной своей жизни, они перестали бы быть элементом в национальном отношении чуждым, неприязненным и опасным русскому обществу“. Отсюда та гигантская роль, которую Катков отводил языковой ассимиляции тех же самых малороссов. Однако наверху его призывы воспринимались как стремление к „оплебеиванию“ (П. Валуев) империи. В конце 1860-х – начале 1870-х гг. Катков вошел в настолько жесткое противостояние с правительством, что прямо в одной из статей написал о его „антинациональной политике“. В результате ему было негласно запрещено писать о национальном вопросе. С 1871 до 1882 г. Катков вынуждено перестал о нем писать вообще.
Для Аксакова – на первом плане православие, как национальная религия. Его проект – религиозно-этнический, где этническое и религиозное, по сути, сливаются. Он и самодержавие толкует как русский национальный институт: „Русский царь является вождем, главой и представителем русского народа – а никаких прочих народов“ (1863). То есть Аксаков стремился „национализировать“ и православие, и самодержавие Характерно, что статья, откуда взята эта фраза была запрещена цензурой. Вообще, гонения на Аксакова были еще сильнее, чем на Каткова, четыре его газеты были запрещены, а взысканий и предупреждений и не сосчитать.
Слово „национализм“ входит в постоянный обиход русской публицистики в середине 1880-х гг., благодаря главному противнику этого явления Владимиру Соловьеву в его полемике против Данилевского, Страхова и поздних славянофилов. Соловьев, будучи религиозным универсалистом-империалистом, видел в национальном начале помеху своим грандиозным планам, главным орудием которых он видел отрекшийся от „национального эгоизма“ русский народ. Отречению народа от самого себя, то есть, по мнению философа, „исполнению нашего нравственного долга препятствует лишь неразумный псевдопатриотизм, который под предлогом любви к народу желает удержать его на пути национального эгоизма… Истинная любовь к народу желает ему действительного блага, которое достигается только исполнением нравственного долга, путем самоотречения“.
В середине 1890-х гг. Соловьев осудил национализм в своей фундаментальной работе „Оправдание добра“, где сформулировал абсурдную максиму: люби другие народы, как свой собственный. Позднее даже такой горячий поклонник Соловьева как Сергей Булгаков от нее открестился. Но, в общем, Соловьев сумел заразить своим пониманием национального вопроса большую часть представителей русского религиозно-философского ренессанса, в особенности Евгения Трубецкого. Сегодня большинство суждений наших философов начала прошлого века поражают своей оторванностью от жизни и теоретической невнятицей, достаточно перечитать „Размышления о национальности“ Булгакова. Единственное исключение – П. Б. Струве со своей блестящей, хотя и спорной статьей „В чем же истинный национализм?“ (1901 г.).
Однако, несмотря, на старания Соловьева, понятие „национализм“ становится в конце 1880 – начале 1890-х гг. весьма популярным. Националистами, например, называют себя Константин Леонтьев и Лев Тихомиров (хотя они понимают национализм по-разному). В начале XX в. четко вырисовываются три направления русского национализма: консервативный (Тихомиров), либеральный (Струве) и „интегральный“ („нововременцы“ – Суворин, М. О. Меньшиков, отчасти В. В. Розанов). Однако, это, в основном, боевая публицистика, для серьезного теоретического осмысления феноменов нации и национализма она мало что дает».
С запозданием все эти процессы роста национального самосознания начались и в Якутии. Царская власть, как и советская, преследовали тех, кто в полный голос говорил о проблемах возрождения своего народа, о большей самостоятельности его в решении своей судьбы. Всё это расценивалось как покушение на основы государственности, на неделимость территории, как призывы к неповиновению и т. д. Словом, если ты озабочен национальными проблемами, – значит, ты националист. Не больше и не меньше.
…И в тот мартовский поздний вечер, когда я разговаривал с Георгием Прокопьевичем Башариным на его квартире в Якутске, национализм, как культурное явление, еще не был реабилитирован, но идеологическая борьба с ним приутихла. Башарин больше рассказывал, я – слушал.
Ложность понятия «национализм» для якутов мне к тому времени уже стала ясна и понятна. Так долго и с таким упоением с «национализмом» нигде не боролись. Словно какие-то чудовища из олонхо расползлись по Якутии.
Подмена понятий ощущалась сразу. Искренняя любовь к своему народу Кулаковского (его письмо «Якутской интеллигенции», см. в приложении к книге), истолковывалась, как «националистическая». Развитие национальной культуры и просвещение якутов подразумевали какой-то «националистический душок». Гражданская война в Якутии, одна из самых продолжительных на территории страны, сводилась к тому же противостоянию «националистов» и «интернационалистов». Репрессии 20-30-50-х годов проводились под теми же лозунгами.
Якутская интеллигенция вынуждена была всё время оправдываться: нет, мы – самый что ни на есть дружелюбный народ, мы не собираемся уходить из России, не хотим быть с Китаем или Японией, мы не внушаем молодежи какие-то ложные идеи и злые мысли. У нас имеется своя культура, и мы ее очень любим. Что в этом плохого?
Интересная деталь: обвинения в «национализме» стали звучать только с 20-х годов, когда в Москве шла сложнейшая политическая и идеологическая борьба на самых верхах, когда определялась будущность страны.
Я как-то читал стенограмму одного из тогдашних партийных съездов, еще не выправленную в последующие годы, без цензурных изъятий. Вопрос о русском шовинизме был вынесен на обсуждение съезда, стал, чуть ли не главным. С каждым выступлением зал всё больше накалялся и приходил в недоумение. С трибуны звучали голословные обвинения, прокурорский тон не сходил с уст рьяных, распалявших себя, ораторов. Они шли в атаку, как на войне. Чашу терпения делегатов съезда, большинство которых было из провинции, рабочие и крестьяне, переполнило выступление Христиана Раковского, который перешел в «ловле русских шовинистов» почти на визг. Тогда из зала ему крикнули: «Назови хотя бы одного шовиниста». Раковский обернулся к президиуму, где и русских-то почти не было, и гневно воскликнул: «Калинин!» Михаил Иванович явно стушевался: «Вы меня с кем-то спутали, товарищ Раковский. Я тут не причем».
В конце заседания выступил Сталин. Хитрый и умный грузин и здесь нашелся. Смысл его спокойного выступления был прост: «Да, опасность русского шовинизма существует, да, мы с ним будем бороться, но, товарищи, сегодня более опасен национализм на местах. Остановлюсь на примере грузинского национализма».
Вопрос был снят, уведен с повестки дня.
Не кажется ли, что и компания с «якутским национализмом» имела те же чисто конъюктурные соображения идеологической и замаскированной под идеологию национальной борьбы? Только вот печально, что в Якутии их приняли за чистую монету, начали сводить счеты друг с другом, ссориться, в ход пошли политические обвинения. А там недалеко было и до репрессий.
Я не вкладываю эти соображения (они рисуют лишь схему, контур тех событий, взятый, конечно, не во всей сложности конструкции) в уста моего собеседника в тот якутский вечер. Г. П. Башарин, как теперь говорят, был все эти годы знаковой фигурой, отважным и честным борцом за национальное наследие своего народа.
Не видел я в нем, впервые встретившись, никаких демонических черт, и весь вечер удивлялся только тому, почему он выбрал для своего монолога в защиту национальной культуры именно меня, молодого тогда литературного критика, приехавшего из Москвы. Тем более что я был на стороне Георгия Прокопьевича, и не скрывал своих взглядов.
Это сейчас опубликованы воспоминания самого Башарина о том времени, записки внучки Георгия Прокопьевича Ольги Башариной, на якутском языке вышла книга памяти знаменитого профессора. Всё можно прочитать, обо всём узнать, но вопрос и здесь остается.
Разве не звучат, время от времени выступления из Москвы с теми же упреками и попреками? В Якутии, наверно, еще помнят провокацию Елены Масюк с канала РТВ (нынешний государственный канал «Россия»). Бойкая репортерша, которая из кожи лезла вон, чтобы представить чеченских бандитов и террористов ангелами во плоти, вдруг появилась в Якутии. Неужели Масюк приехала с целью защитить и якутских «националистов»?.. Но план у нее был другой, совершенно противоположный. Якутскую республику она выбрала для того, чтобы… разоблачить местный «национализм» перед всем миром.