Узнав о том, что я еще несколько лет назад подготовил рукопись о Кавказской войне, Ежи Енджевич поинтересовался:
– Почему не издаете?
Я ответил, что Шамиль в нашей стране находится как бы вне закона. Гость сообразил на что я намекаю.
– Дайте мне рукопись, – воскликнул Енджевич, – я переведу ее на польский язык и приложу все силы, чтобы издать в Варшаве!
Польский ученый Ежи Енджевич
Услышав эти слова, я обрадовался безмерно. Но братья очень быстро опустили меня с небес на грешную землю, напомнив, что издание книг за рубежом без особой санкции на то со стороны ЦК партии равносильно измене родине.
Ахульго
…С приездом Ежи Енджевича в моей копилке прибавился еще один факт о поляках, оказавшихся на чужбине.
Как от камня, брошенного в воду, расходятся круги, так одна находка, одно событие тянуло за собой попутно другое. Это была удивительно увлекательная тема, от которой меня оторвать не могла бы теперь никакая сила.
Шамиль не подписался
В то время, когда пленный Шамиль находился в Калуге, в российских и иностранных газетах появились сообщения, о том, что один из сыновей имама (имеется в виду Мухаммад-Шафи. – Б. Г.) будто находится в отряде поляков, восставшего против царского правительства.
В это время приставом при Шамиле состоял царский офицер Пржецлавский П. Г., который долгое время служил в 1-м Дагестанском конно-иррегулярном полку. Он сочинил текст письма-опровержения и хотел, чтобы под этим документом его подопечный поставил свою подпись. Здесь необходимо заметить, что ни один из сыновей имама не отлучался от отца. Таким образом, на первый взгляд, Шамилю ничего не стоило черкнуть свое имя. Однако он этого не сделал, чем привел пристава в исступление. В чем же дело? Чтобы понять поведение дагестанца, обратимся к письму, составленному Пржецлавским: «В № 130-м газеты «Русский инвалид» перепечатана телеграфическая депеша, сообщающая о нахождении будто бы моего сына в экспедиции одного из польских агитаторов полковника Лещинского (Тефик-Бея). …проникнутый чувствами глубокой преданности к Великому государю… (и т. д., и т. п. – Б. Г.). Я, будучи крайне оскорблен возведенною на мой дом позорною клеветой, считаю себя обязанным просить Ваше Высокопревосходительство опровергнуть ее гласно, давая этим знать, что ни я, ни мои дети не способны быть столько презренными, чтобы принимать участие или сочувствие в их неправых замыслах, и за дарованные мне и всему Кавказу благодеяния заплатить черною изменою…»
Дальше – больше. Будто Шамиль счастлив, если придет необходимость, то он, невзирая на свою дряхлость, готов «обнажить ту самую шашку, которую имел счастье получить в дар из рук его Величества».
Шамиль с сыновьями Кази-Мухаммадом и Мухаммадом-Шефи
10 дней Шамиль не давал ответа. На одинадцатый Пржецлавский спросил у старшего сына имама Кази-Мухаммада:
– Почему Вы не хотите перевести и написать текст этого письма военному министру?
– Мы не умеем хорошо излагать по-арабски, – отвечал Кази-Мухаммед. – Притом министру и так известно, что сведения о нахождении сына Шамиля в «шайке» Тефик-Бея – ложь.
– Конечно, нам известно, – настаивал Пржецлавский, – но за границею могут подумать, что это правда: письмо ваше было бы написано в Париже, в Лондоне, в Константинополе.
Зять Шамиля Абдурахман, игравший роль домашнего секретаря, знавший и русский, и арабский языки, мог бы сделать лучшим образом, но он прикинулся не умевшим заниматься переводом, да и не желавшим исполнять то, что не по душе тестю, да и ему самому тоже.
Пристав, видимо, обещавший военному министру успех в этой акции, остался с носом. И до этого на дух не переносивший семью имама, Пржецлавский теперь всеми ему возможными средствами притеснял калужских пленников.
Каково же было удивление, когда Шамиль вскоре узнал, что приставленный к нему полковник – поляк по национальности. Обнаружилось это случайно.
– Откуда ты так хорошо знаешь наш Коран и наши изустные предания? – спросил имам у Пржецлавского.
– Я их читал.
– По-арабски?
– Нет. Я их читал у литовских татар.
Шамиль, обращаясь к сыну Кази-Мухаммеду, воскликнул:
«О, бедный наш Коран! – его перевели на язык гяуров…»
С тех пор между ним и полковником выросла глухая стена.
Во время Кавказской войны Пржецлавский служил в штабе генерала И. Д. Лазарева и активно воевал против жителей Чечни и Дагестана. Он являлся эпигоном царизма на Кавказе, потому прикладывал усилия для подавления восстания горцев.
В 1863 году новый мятеж в Польше снова был подавлен, над теми, кто выступал с оружием в руках чинились суд и расправа.
Пржецлавский о событиях в Польше рассказал Шамилю в самых черных красках, особенно напирая на жестокость со стороны Муравьева в Литве и графа Берга в Польше.
В конце беседы пристав объявил, что царь о беспощадности двух названных высокопоставленных лиц ничего не знает и что хорошо было бы, если Шамиль обо всем этом доложил императору. Дагестанец слушал Пржецлавского в пол-уха и ничего не предпринял.
Однако пристав на этом не успокоился. В другой раз он подал Шамилю заранее подготовленный текст, где на арабском языке и русском языках говорилось о милосердии царя, пощадившего кавказские народы 4 года назад. И хорошо бы, говорилось дальше в тексте, если бы царь проявил такое же милосердие и к полякам…
«Прошу Вас, полковник, – заговорил Шамиль, – не обращайтесь ко мне с таким предложениями. Я никогда не осмелюсь беспокоить государя такими письмами».
Видя несговорчивость дагестанца, Пржецлавский не на шутку испугался и не отходил от него, пока тот не дал слово, что о письмах он, Шамиль, впредь будет молчать.
С того дня ненависть П. Г. Пржецлавского к Шамилю и к его семье проявлялась открыто, и к 1865 году отношения между приставом и Шамилем настолько ухудшились, что для разбора дела из Петербурга в Калугу специально прибыл адъютант военного министра полковник Брок. Выслушав обе стороны, Брок вернулся в столицу. Вскоре Шамиль от министерства получил весточку, в которой говорилось, что Пржецлавский любит великого дагестанца и все делает для его спокойной жизни. И все в таком духе… Между тем примирение не состоялось, т. к. пристав по-прежнему кляузничал, по пустякам придирался к семье имама, старался рассорить сыновей, распускал слухи, будто имам жаден, а его жены скандалистки.
1-го февраля 1866 года должность пристава пришлось упразднить, и калужские пленники, наконец, были избавлены от возмутителя спокойствия.
Теперь все дела, связанные с дагестанцами, передавались в руки губернатора Калуги Чичагова, ставшего близким другом Шамиля, а его супруга напишет прекрасную книгу о калужском пленнике под названием «Шамиль на Кавказе и в России».
«Казимировская балка»
В 1898–99 годах в Аранинском укреплении близ Хунзаха стоял 6-й Кубанский пластунский батальон. У одного из офицеров данной части служил денщиком безропотный и тихий солдат Казимир. Очень часто хозяин Казимира возвращался домой пьяным, и тогда начинались издевательства. Без всякой причины офицер избивал денщика, угрожая даже убить его. Не очень он был милостив и тогда, когда оказывался трезвым.
Неизвестно, сколько терпел бы солдат, но однажды ему стало невмоготу – он выбежал из крепостных ворот, преодолел с полверсты от укрепления, чтобы броситься в пропасть, что рядом с водопадом.
Хунзахский водопад
С тех пор стометровой глубины пропасть хунзахцы в память о поляке именуют «Казимировской балкой».
Лекарь поневоле
Иван Загорский в 1842 году оказался в плену у горцев. Через горы и долины его привели к Шамилю и заключили в подземелье, где поляк попал в среду таких же несчастных, как он сам.
Прошли дни, недели, месяцы – никто не собирался их вызволять. Пленные страдали кишечными заболеваниями. Но к их счастью Иван Загорский имел медицинское образование. По просьбе товарищей он обратился к имаму, чтобы ему разрешили собрать лекарственные растения. Шамиль дал согласие. Загорский из собранных в окрестностях Ведено трав готовил настой, поил товарищей и, как он сам рассказывает: «Все мои больные выздоровели».
К тому, что написал выше, добавлю, что туземные лекари помогали Загорскому, где и как искать необходимые травы, а поляк, в свою очередь, передавал им опыт медика, окончившего специальное учебное заведение.
10 лет на чужбине
Много лет назад я получил из г. Львова письмо от некоего человека со смешной фамилией, трудно сочетающейся с его именем – Лев Заяц. Он обращался за советом. Заяц хотел побродить по Дагестану и просил, чтобы ему предложили интересный маршрут для многодневного пешего перехода.
Я откликнулся. Лев Заяц прибыл не один. С ним была его супруга Нина – рослая, плотная, со светлым лицом женщина. Они оказались людьми интеллигентными, донельзя обязательными. Мы вместе разработали маршрут, разрисовали его, а я вдобавок дал рекомендательные письма к товарищам, у которых они могли бы получить какую-либо помощь.
Через какое-то время из Львова пришло благодарственное письмо, где выражались охи и ахи от увиденного, услышанного и не менее – от гостеприимства дагестанцев.
Так и пошло. Почти каждый год чета Зайцев совершала путешествия по Дагестану, не забывая при этом каждый раз приглашать к себе – во Львов. Время от времени они радовали меня, присылая вырезки из польской печати – сведения о Кавказе, Дагестане, о Шамиле и его сподвижниках.
…Наконец, в 1980 году мы с женою решили посетить Львов. На то было несколько причин. Во-первых, Лев Федосеевич Заяц сообщал, что в этом году они по разным причинам не планируют побывать в Дагестане, во-вторых, его семья приготовила для нас сюрприз, который нас весьма обрадует.
Была и третья причина, зовущая в Закарпатье. Нас звала в гости известная дагестанка Резеда Махмудова.
…В первой половине июля 1980 года мы оказались в объятиях четы Заяц. Был вечер. Стол был богато сервирован. После сытной еды пошли разговоры о том о сем, а я все думал какой же сюрприз нас ждет? Сюрприз оказался книгой. И какой! В ней поляк Кароль Калиновский рассказывал о том, как во время Кавказской войны попал в плен к горцам и 10 лет находился на чужбине.
Но большой труд Калиновского был написан на польском языке. Отложив все дела в сторону, в тот же вечер Лев Федосеевич начал делать перевод с польского на русский. Делал это он блестяще, и я записывал без помарок. Мы работали в течение четырех дней, с перерывами на еду, небольшие прогулки по Львову и на сон.
Должен заметить, что это первый перевод книги К. Калиновского на русский язык и честь этого принадлежит Льву Федосеевичу Зайцу, которому я бесконечно благодарен, хотя бы потому, что читатель узнает много нового о Кавказской войне, о судьбе людей, оказавшихся в плену у горцев, о Шамиле, его наибах, а главное о самом Кароле Калиновском, 10 лет находившемся на чужбине.
…После развала СССР связи нашей семьи с семьей Заяц оборвались. Они больше не приезжали в Дагестан, хотя мечтали ходить по его тропам, пока ноги держали их.
– Если книга выйдет в свет, – сказал я себе, – то непременно перешлю ее во Львов, как благодарность Льву Федосеевичу и Нине Никитичне, как прощальный привет из Дагестана.
«Я родился в селе Калиново Августовского воеводства 21 января 1821 года», – с таких слов начинает свое повествование Карол Калиновский о своем 10-летнем пребывании в плену на Кавказе[3].
И далее продолжает: «Помню в 1830–1831 гг. воспитывался у монахов ордена Василия в Варшаве. Когда меня сослали как солдата на Кавказ, родители умерли от жалости…»
Далее К. Калиновский объясняет причину ссылки. В реальном училище он прошел курс механики, работал на заводе в г. Сольцы, а затем в Варшаве, где на железной дороге исполнял должность помощника инженера, увлекся противоправной политической деятельностью, за что его 9 месяцев держали в тюрьме, а затем, как сказано выше, сослали на Кавказ.
«Это было, – пишет Калиновский, – в воскресенье, 15 декабря 1844 года, в 10 утра под сопровождением донских казаков, нескольких дезертиров и уголовных элементов…»
Бедолагу сопровождали также родственники и знакомые. Звон колоколов долго шумел в ушах.
Путь на Кавказ оказался далеким, приходилось идти пешком. Весну он встретил на Украине, а когда прибыл в крепость Внезапную, что в Дагестане, то стояло уже лето.
«Я увидел три формеции, с башнями для отражения нападения, – делится первыми впечатлениями ссыльный солдат. – За месяц до моего прихода Шамиль напал на одну из них. Малый гарнизон удержал несколько штурмов, хотя неприятель был силен…»
Дни потекли за днями. Его перебрасывали с одного места на другое.
«В полдень я прибыл в редут у татарского аула Энгельсюрт, а под вечер… – в Таш-гечу над рекой Аксай, где мы переночевали. В ауле живут кумыки и чеченцы. На второй день утром мы двинулись из Таш-гечу до Внезапной с охраной войск. День был жаркий, а сейчас шел дождь, температура упала…
Внезапная? Ее издали не видно… При крепости – большой аул кумыков – Андреевский[4]. Во Внезапной кончалась моя трудная дорога на Кавказ, где я должен был жить много лет…
На следующий день я представился местным властям и адъютанту полка… В это время наместник, князь Воронцов находился в большом походе против Шамиля, для уничтожения его резиденции в Дарго, т. е. «Красного аула». Наш полк почти целиком был в походе, а один батальон оставался при штабе, чтобы запасти на зиму сена, капуста и других продуктов. О походе мы ничего не знали… ходили различные слухи, будто Шамиль со своими женами, детьми и мюридами попал в плен… Радость была великая, особенно среди солдат. Солдаты-ветераны не доверяли таким слухам, считали, что такие вести не к добру, к неудаче…».
На первых порах у Калиновского время проходило незаметно. Он слушал рассказы старых воинов о походах, о местном населении. По совету ветеранов, кроме обмундирования, новичок приготовил мешок для сухарей, сапоги с длинными голенищами, чтобы в любую погоду быть готовым к походу.
«После двух недель моего пребывания здесь, – продолжает повествование новобранец, – хорошие известия переменились в самые худшие. Татары Андрей-аула с презрением смотрели на нашу крепость. На базар Андрей-аула солдаты ходили большими группами, при оружии, притом в полдень…
Внезапно поступил приказ быть готовым к походу, притом как можно скорее…»
На следующий день начался поход – это батальон пехоты и полковая артиллерия. Солдаты не убавляли темп движения, хотя жара усиливалась. Торопились достичь Ирактау, чтобы напиться воды и освежить обожженные уста. К вечеру прибыли в Герзель-аул, где был получен приказ: после принятия чарки водки, оставив снаряжение, идти дальше.
Солдаты шли по крутой дороге и в вечерней тишине оказались в ичкеринских лесах.
Впереди находилась поляна, горели тысяча огней – это солдаты генерала Фрейгата готовили ужин».
Далее автор пересказывает о поражениях Воронцова в 1845 году в ичкеринских лесах. Это был страшный удар по царским войскам.
«Жизнь Воронцова была в опасности, – сообщает Калиновский, – он был высок и его знали татары. Своей жизнью обязан солдатам Кабардинского и Куринского полков, которые вокруг него образовали каре…»
На 28-й странице своего труда автор сообщает, что прибытие отряда Фрейтага спасло Воронцова. Возвращению в Герзель-аул радовались все. Солдаты разожгли тысячу костров, выпили положенные чарки водки и приступили к еде, отмечая таким образом выход из ловушки, приготовленной Шамилем.