– Собирайся-ка, Машер, на ковер – через три дня шеф ждет тебя к двум часам! Да не вздумай робеть перед ним, он скромняг-то не очень жалует! Если что, я тебя подстрахую, ясно?
– Уж куда яснее, Ленчик! Я ведь догадалась, что свиданье-то у Редозубов именно ты подстроил.
– А если и так, сама же потом будешь благодарить меня, Машер!
Очутившись в просторном кабинете на Старой площади перед приподнявшимся из-за стола грузным боссом, Мимоза слегка поежилась. Но вмиг сосредоточившись, пожала протянутую ей липковатую руку «небожителя».
Кинув на Ивлеву тяжелый взгляд из-под квадратных очков, Юрий Власович приступил к делу:
– Нам прежде всего надо показать истинную роль некоторых деятелей партии и культуры, – как вы на это смотрите, Мария Силантьевна? Ну, серию передач сделать, в журналах осветить, а?
Слушая ее внимательно, «серый карди» одобрительно кивал:
– Да-да, верно, все, что под запретом было – и бунинские «Окаянные дни», епископа Евлогия, Шульгина, Замятина. А про самиздат-то не забыли? – Надежду Мандельштам, Гинзбург-Аксенову?
Удивляясь соглашательской реакции патрона, Маша осмелилась произнести:
– Не пора ли, Юрий Власович, перестать из Сталина «козла отпущения» за все большевистские грехи делать и наконец-то к неприкасаемой фигуре Ильича перейти и к другим тоже? Ведь подлинную их роль в истории надо скрупулезно исследовать, прежде чем дешевые журналистские ярлыки навешивать?
– Ну насчет Ленина я с вами категорически не согласен! Его письма, комментарии-то о расстрелах церковников – вещи взрывоопасные, да и история с Инессой Арманд… Рано еще об этом, люди наши не поймут. А вот о Бухарине что-то положительное, да и о Троцком, разумеется, стоит подумать, а?
– О Троцком?! Положительное?! – не выдержала Мария и взорвалась, – ведь именно он вместе со Свердловым начинал ликвидацию казачества! Гм… а в Петрограде не с благословения ли «иудушки» Троцкого «красный террор» разразился, когда десять тысяч лучших, образованнейших русских интеллигентов и дворян были расстреляны без суда и следствия?!
В сей миг «босс» впал в такую неописуемую ярость, что надолго замолчал, подумав: ах вот ты какая девица «вумная», ну погоди, интеллигентка, ты у меня еще попляшешь! А вслух, еле сдерживая себя, произнес:
– Ваша запальчивость, товарищ Ивлева, мне понятна, но могу на этот счет с вами и поспорить…Но не здесь и не сейчас…
Затем он долго еще говорил, что необходимо привлекать наш народ к современной западной культуре. Постоянно рекламировать технические достижения Запада, его успехи во всех сферах.
– Ну а главная наша задача – раскрывать ужасы сталинизма – до полнейшего умопомрачения! И обязательно осмеивать военных, ведь армия, вот увидите, скоро совсем не нужна станет – против кого воевать-то нам? Ведь врагов таких, как раньше были, у нас теперь нет.
Такая откровенность потрясла Ивлеву, и она посмотрела на него с неподдельным изумлением.
– Да, тяжелая миссия нам с вами предстоит. Надо подробнее все это обсудить после отпуска. Метельский известит вас, – завершил беседу патрон.
Когда Маша медленно покидала сановный кабинет, ноги не подчинялись ей, заплетаясь одна за другую. Лишь в секретариате, когда к ней подскочил Метельский, ей удалось унять внутреннюю дрожь.
– Ну, Машер, не так страшен черт, согласна? С шефом всегда договориться можно, поверь мне – матерому функционеру, – с довольной усмешкой сказал Колобок, – ну а со мной иметь дело – сплошное удовольствие, не так ли? В отпуск-то к закордонным предкам двинешь как всегда? Созвонимся, Машер?
Ну и обстановочка! Стены давят, будто потолок вот-вот рухнет, сам воздух от напряжения звенит. Будто кругом все невидимой какой-то стальной паутиной затянуто. Похоже, что этот монстр из ума выжил? Что на самом-то деле замыслил? Куда клонит? – размышляла Маша, пытаясь сбросить с себя омерзительный осадок от визита к боссу.
О таком крутом повороте она раньше и подозревать не могла.
* * *
На венском вокзале Мимозу встречали родители: оба худые, похожие на два тонких деревца с недавно облетевшей листвой. Как постарели, а я о них так мало думаю! – кольнуло в ее дочернем сердце.
Жили они в Гринциге – старинном аристократическом квартале, разделяя просторный особняк с соседями – тоже семьей нашего дипломата. Отец Силантий Семенович был сотрудником при ООН, редко бывал дома. Мать Елена Ивановна писала маслом натюрморты и ландшафты, проводя свободное время на природе. Изредка муж присоединялся к ней – он был художником-любителем. Маша не унаследовала родительской тяги к живописи, хотя разбиралась в ней довольно сносно и охотно бродила по галереям и выставкам. Гулять по великому городу могла часами – от Штефанплац к Бельведерскому дворцу с его роскошным парком либо от Шведенплац через мост к театру «Одеон». Иногда с любопытством разглядывала фасады домов и нарядную пеструю толпу на знаменитой Кертнерштрассе. Так провела она первые дни отпуска, слегка окунувшись в уютную атмосферу австрийской столицы. Но не надолго.
Однажды утром Маша увидела из окна соседку – супругу советника Лаврина, спешащую к маленькому «фольксвагену». Столкнувшись с советницей через день во дворе, полюбопытствовала:
– Куда это вы, тетя Лера, так рано ездите? Уж не на рынок ли?
– Да нет, Машенька, не догадываешься? На службу, в церковь езжу, милая, – призналась соседка.
– В католическую?
– Да что ты, деточка, – в нашу! Ты разве не знаешь, что в храм Святого Николая еще в 1899 году сам царь на освящение приезжал?
– А где эта церковь-то, далеко?
– Ах, детка, ты и этого не знаешь! Да рядом с нашим посольством. Поедем со мной в воскресенье – сама увидишь, – с готовностью предложила тетя Лера.
Услышав о желании дочери пойти в церковь, отец согласился спокойно, но Елена Ивановна сказала:
– К чему это тебе, Мими? Ты еще молодая. Это нам, старикам, уже нечего терять – нас не уволят и в Инту не сошлют. Правда, Силантий? А вот ты, Машенька, всю карьеру себе испортишь!
– Да Машка ведь у нас – беспартийная! К тому же, Леночка, сейчас другие времена, вот увидишь – скоро все будет можно! Оставь дочь в покое, пусть идет! – увещевал супругу Силантий Семенович.
Когда Мими вместе с советницей входили в церковь, каждение уже началось, и прихожане замерли в низком поклоне. Потом голоса певчих взлетели высоко к самому куполу и устремились вниз, наполняя все внутреннее пространство невидимой силой, обволакивающей всех молящихся. Маша заметила, что с правой стороны к ней стала боком приближаться высокая дама. В ее орлином профиле, крупных брильянтовых серьгах и черных волосах, уложенных короной на горделивой голове, чудилось что-то инфернальное. Инстинктивно отодвинувшись от нее, Мария смотрела на закрытые врата алтаря. Внезапно они открылись – началась «Херувимская песнь», о которой она до сих пор понятия не имела. Через минуту стала задыхаться, ощутив, что земля уходит из-под ног. Крепкие руки тети Леры успели подхватить ее и прислонить к колонне. К горлу подступила дурнота.
– Мне бы выйти, – жалобно пролепетала она.
– Терпи! – тихо приказала советница.
Наконец прихожане двинулись к причастию. И когда «бриллиантовая незнакомка» отдалилась от Маши, ей как-то сразу полегчало. По окончании службы она стояла вместе с тетей Лерой на крыльце, которая раскланивалась со всеми. Мимо них проплыла и «бриллиантовая дама» в сопровождении пожилого грузного спутника, приветливо кивнув.
– Кто она? – нервно спросила Мими, остро всматриваясь в орлиный профиль.
– Это – княгиня Орликовски с мужем.
– Княгиня?! А кто они вообще?
– Как кто? Прихожане постоянные, почему они тебя интересуют, а?
– Со мной что-то странное случилось, тетя Лера, когда она ко мне приблизилась! Вы разве не заметили?
Советница недоуменно пожала плечами:
– Нет-нет, деточка, этого не может быть! А вот почему в обморок во время «Херувимской» падают, я тебе потом объясню! – строго сказала она и заботливо взяла Машу под руку.
По дороге домой советница медленно произнесла:
– Никогда ни на кого не думай, будто кто-то на тебя порчу навел и тем более в церкви, где ты перед самим Господом стоишь! Знаешь ли, отчего ты в обморок чуть не свалилась? – от грехов своих нераскаянных! Так бывает иногда с «новоначальными». Гм, на исповедь тебе нужно, деточка, слышишь?
– Ах, тетя Лера, боюсь я… гм… да и молитв-то, кроме «Отче наш», не знаю вовсе. Вот профессор мой, покойный Конрад Федорович, верующим был, но мало говорил со мной о вере. А вот недавно открылось мне, что неведомые человеку силы действительно есть, да-да, здесь же на земле!
– Скажешь тоже – «силы неведомые»! Знаешь ли, как они на самом-то деле называются, а? Очень просто – бесовскими! А ты, судя по всему, уразумела так, что если дьявол существует, то и Бог, наверное, тоже? Значит, к вере как бы «от противного» идешь – с «черного хода». Гм, и так бывает, но это все же лучше, чем в безбожницах ходить! Расскажи-ка обо всем священнику, не медли! Знаешь, как наш отец Варсонофий глубинно исповедует?
О том, что было через неделю в храме Св. Николая, Маша вспоминала сквозь туман. Потом спросила тетю Леру об игумене Варсонофии, кем он раньше был?
– На подлодке служил, болел долго… по воле Божией постриг принял. Ну, а в Вену к нам попал, наверное, потому, что языки знает и вообще очень образован. Но это всего лишь мои мирские догадки, не более того…
* * *
Мария приближалась теперь к тому сокровенному переживанию, давно забытому. К тому, что в раннем детстве вызывало в ней душевный трепет. Вспоминала, как вместе с бабушкой Фаиной и тетей Клавой ходили из Лопатинска в ближнюю деревеньку Старый Ручей, где на высоком холме стоял светлый с голубыми куполами храм. И тот весенний день, когда все говорили друг другу: «Христос воскресе!»
«Как могла я столько лет без этого жить?! Свято верить в диамат-истмат?!» – теперь эта мысль ужасала ее….
* * *
Перемену в душевном состоянии дочери родители вскоре заметили и деликатно дали понять, что желают побольше узнать о ее московской жизни. И Маша наконец решилась поговорить с отцом о своем новом назначении. Силантий же Семенович, будучи уже много лет советником при ООН, был политиком весьма искушенным, чтобы сразу понять, откуда «ветер дует». И удивился чрезвычайно.
– Пойдем-ка, Мими, прогуляемся, – сказал он вдруг, молча обведя глазами стены и телефон, – погода сегодня отличная!
– Просто замечательная, папа! – усмехнулась дочь, разыскивая зонт в коридоре.
Беседу продолжили под проливным дождем.
– Наши «бонзы»-то застолбить себе хотят то, что пока еще государству принадлежит, понимаешь, Мими? – стать совершенно открытыми собственниками, то бишь капиталистами жаждут! Ведь и золото партии уже давно за рубеж переправляют. А для чего? Да чтобы потом присвоить. Если страну нашу хорошенько тряхнуть – вниз головой подвесить, ну тогда все возможно будет…
– Да как же это, папа?
– Ну к примеру, можно команду наверху поменять, что, кстати, наш генсек неподражаемый уже начал. Хаос потом спровоцировать. Под лозунгом свободы и демократии, «под шумок» насадить во власть частный капитал. Вот увидишь, скоро нечто подобное случится, может, и Союза не будет, и страна расколется на части!
– Да это же уму непостижимо, папа! Ты действительно в этом уверен?!
– Ну, эдак процентов на семьдесят, я ведь многого даже тебе, Машенька, рассказать-то не могу, – твердо произнес Ивлев и, вздохнув, добавил: – Твоя должность, гм… странно как-то – овце беспартийной в ЦК предложили? Может, им нужны сейчас такие, кто за власть бороться не будет, ну, «лошади рабочие», а? Вообще-то откажись-ка ты, дочь! Уходи оттуда, иначе все равно съедят, слышишь?
– Я и сама так думаю, папа! Только из Академии уходить жаль.
– Конечно, но твоя ситуация может стать опасной. Лучше б тебе даже в Москву не возвращаться, а? Нам с матерью уже ничто не грозит, в лагерь не загонят, – не те теперь времена!
– Ты это что, серьезно, паа?! Да как же… гм… нет, я без России жить не смогу! – взволновалась не на шутку Мария, растерянно глядя на отца. А он тихо проговорил:
– Ну, Мими, успокойся, придумаем что-нибудь…
* * *
В воскресенье после литургии Маша дождалась игумена. Поведав о своих делах, просила у него совета.
– Да стоит ли вам, Мария, жизнью из-за должности рисковать? А если все же не отступите, то ради чего?
– Ну в общем, отец Варсонофий, я изучаю, как мысли писателей, ученых, политиков влияют на людей, как проникают в сознание общества.
– Что ж, тема-то очень нужная, ведь необходимо знать, какими идеями будет охвачен наш народ. Но учтите, Мария, что прежде надо бы подумать о спасении своей души, а потом – о судьбе народа.
– А что же может важнее-то быть, чем судьба родины, батюшка Варсонофий? – удивленно воскликнула Маша.
– Ну если вкратце сказать, то родина человека ведь на небе, а не на грешной земле. А если он родину-то земную выше Небесной родины вознесет – что тогда будет? Суета сует и томленье духа.
– Гм, а как же, отец Варсонофий?
– Вдумайтесь-ка, если у вас идея спасения России на первом плане стоит, то Бог-то на второй план отодвигается, не так ли? Вам решать – бороться ли сейчас за справедливость самозабвенно или прежде всего к жизни духовной обратиться. Ну, как батюшка Серафим Саровский сказал: спасайся сам, и вокруг тебя спасутся и другие!
Эти слова игумена глубоко взбудоражили Машу, вызвав в душе острое несогласие с ним. Но что-то все же остановило ее от возражений ему.
«Да как же так, – думала Мими, бредя по темным венским улицам, – почему я сначала о своем собственном спасении печься-то должна, а не о служении родине?! Разве это угодно Богу? Разве отдавать свои силы на благо ближних – не долг христианина? Разве при этом Господь непременно на второй план отодвинут будет? Не вмещаю того, что игумен говорит! Видимо, я не доросла еще».
Через неделю Маша рассказала отцу Варсонофию о встрече с «черным пришельцем», столь потрясшей ее, до сих пор не дававшей покоя. Выслушав ее со вниманием, игумен спросил:
– А вы не припомните, что предшествовало той встрече-то? Ведь демоны просто так, без причины никогда не являются людям! Не упоминали ль при ком-то вслух о враге рода человеческого?
– Да нет, батюшка… а, впрочем, ну, не я сама, а в моем присутствии, да, было так, – и в памяти Мимозы вспыхнула вдруг сцена с выходкой Ники Редозуб, однажды в окружении гостей воскликнувшей, что ее идеал – это тот, кто самому Богу вызов сделал. И в тот же миг лицо черноокой красавицы будто молнией озарилось, и она предложила, как бы в шутку, тост за Люцифера, а гости засмеялись и выпили.
– И вы, Мария, тоже?!
– И я в первый миг засмеялась. Ну по инерции. Из стадного чувства – это меня гложет до сих пор! Но пить не стала, это же так мерзко было – надо было встать и сразу уйти, как только я опомнилась! Но я просто промолчала, чтоб хозяйку не обидеть, думая, что она не совсем понимает, кто такой Люцифер.
– А ведь это был момент соглашательства с сатаной! Вот бес-то за вами и погнался. Меня лишь одно теперь удивляет, как вы живы-то тогда в метро остались. Гм… вот к чему человекоугодие-то ведет! И еще не пойму, как вы Библию-то, Библию вознамерились в метро читать?!
С поникшей головой Маша еще долго слушала игумена. А он говорил: кто не раскаялся в грехах своих, тот лишается благодатной защиты Святого Духа, тот становится открытым демонскому стрелянию. И чем более одарен человек, тем с большим азартом бросаются на него демоны. Они жаждут подчинить его их воле.
«А ведь это и обо мне, – подумала Мария, – речь не об одаренности, нет, а о моем тогдашнем дурном увлечении».
Еще в юности Мимоза разделяла расхожее мнение наших высоколобых интеллигентов о православии, не видевшими в нем за церковными обрядами ничего духовного – мол, это – для «простецов». И вслед за многимии знакомыми Маша соблазнилась восточной экзотикой, гонялась за самиздатом. И не только: несколько раз она даже пыталась под руководством «гуру» медитировать по методу Шри Раджниша, якобы открывавшему выход на контакт с Космическим Разумом. Это были упражнения по «глубинному погружению» со свечой и зеркалом в темноте. И поначалу ей действительно казалось, что она проникает в нечто таинственное, однако вскоре перед ней забрезжили жутковатые очертания призраков. Потрясенная, она в ужасе отпрянула от зеркала. С того момента она напрочь отказалась от йоговских и дзен-буддистских «заморочек».