«Как могла я тогда клюнуть на все эти приманки и с ведьмой Никой общаться? – а все из-за дурного любопытства, из-за книг… ведь это страшный мой грех…» – мучительно размышляла Ивлева. До отъезда своего в Москву она еще не раз приходила к священнику на исповедь. А потом они просто беседовали, и нередко он говорил о событиях грядущих:
– В Кремле соборы откроют, народ в церкви ломиться начнет, всей семье царя-мученика Николая молиться будет. А на месте бассейна «Москва» Храм Христа Спасителя восстановят.
– Возможно ли в такое поверить, отец Варсонофий?! – поражалась Мими предсказаниям игумена.
* * *
Соседи неожиданно пригласили Ивлевых отпраздновать приезд сына Антона. Огромная гостиная Лавриных была залита светом от антикварных люстр. Лицо хозяина, Сергея Денисовича, засияло радостью, когда к гостям вышел Лаврин-младший.
– Давненько ты, Антон, не навещал родителей. Уж года три? – спросил Силантий Семенович.
– Уже пять лет. А ты Маша, часто приезжаешь? – полюбопытствовал дипломат.
– Да уж почаще, чем вы, – сказала она, с интересом взглянув на сильно постаревшего Лаврина-младшего.
Черты лица его выдавали мужественный характер, но глаза смотрели на мир с какой-то неизъяснимой скорбью. С тех самых пор, как внезапно ушла из жизни его жена Вера, он посвятил себя воспитанию двух сыновей-близнецов, теперь уже оканчивающих университет. А тетя Лера призналась как-то Машеньке, что смерть невестки – Божие наказание за ее, Лерины, грехи. И слова добродетельной советницы казались Мимозе чересчур странными: это ведь таинство, и почему кто-то вдруг умирает, ведает один только Господь…
Гости просидели за изысканным столом Лавриных до полуночи, обсуждая события в Африке и Европе, а о том, что происходило у нас, старались говорить иносказательно, озираясь на стены…
* * *
На следующий день Антон позвал Машу прогуляться по центру. Заглянули в современное кафе «У Эйнштейна», потом прошли до Штефанплац. И Лаврин-младший неожиданно спросил:
– Так ты помощником у «серого» будешь, это правда?!
– Но я хочу отказаться от этого, только не знаю пока, каким образом, – созналась Ивлева.
– Я бы тоже постарался выскользнуть из лап сего «монстра» – ведь борьба за близость к нему нешуточная пошла. Трудно даже представить, какое тут переплетение интересов, и кто вокруг него теперь танцует – от цэрэушников до моссадовцев. Ведь от указов Юрия Власовича старая идеология обрушится. Ну а что вместо нее провозгласят, так теперь уж ясно – безбрежную демократию и свободу. Ха-ха! Вот лапшу-то народу на уши понавесят! Но ничего не поделаешь, ведь грядущие у нас перемены спланированы уже на мировом уровне давно. Скорее всего, и Союза не будет, одни обломки останутся.
– Вы действительно так думаете, Антон Сергеич?!
– Мне нечего думать, Маша, увы! Я знаю, – со вздохом произнес он, – Ты же не станешь отрицать, что именно «закрытые структуры» определяют политику во всем мире, ведь так?
– Ну если говорить о неомасонских ложах в Европе – об этом я слышала, и о таких как Бнай-Брит – но они слишком закрыты, или Бильдербергский клуб и тому подобные, – простому смертному их тайны недоступны.
– Вот именно это я имею ввиду, госпожа профессор! И становиться пешкой в схватке за власть между «монстрами» – явно не для тебя! Ты все-таки женщина.
– Мне страшно от ваших слов, Антон Сергеич! И ведь отец-то в том же духе вещает, мол, оставайся здесь, в Вене, и нечего тебе сейчас в Москве делать, представляете?
– Остаться здесь? Да это в твоем случае – «соломоново решение»! Всегда считал Силантия Семеновича мудрым человеком! Понимаешь ли, Маша, в какую заоблачную сферу ты уже взвилась, а ведь это – клетка, западня, ну и дверца-то из нее за тобой захлопнулась! Эй, да ты не пугайся, что так говорю, – почти захлопнулась, почти… Ведь оттуда уже никого назад так просто не выпускают. У тебя есть единственный шанс – уносить ноги немедленно. И ведь оформить-то все можно вполне легально!
– Но я не могу представить себе жизнь вне родины, – растерянно промолвила она.
– Ты лирику-то эту оставь! Я тоже не представлял, но знаешь, как моя мама говорит: на все воля Божия! А в твоем случае речь не об эмиграции даже. Если Силантию Семенычу, как отцу, не совсем удобно твоим устройством заниматься, то для моего отца и меня это совсем не трудно!
– Потрясающе! Это действительно можно? Спасибо, Антон Сергеич!
– Пока что не за что. Начинай-ка готовиться к тихому исчезновению из Москвы. В ноябре я постараюсь там быть, но если не смогу – вот тебе номер, наизусть выучи! В любом случае, когда тебе позвонит Трофим Трофимыч, сразу беги на улицу к автомату, ясно?
– Конспирация необходима, господин Штирлиц? – засмеялась Маша и тут же осеклась, уловив суровый взгляд Лаврина-младшего.
* * *
Тетя Лера всегда болезненно переживала расставание с сыном. Лишь через две недели после его отбытия в Южную Африку она вновь обрела способность к общению. И в день Преображения Господня после литургии приняла, наконец, приглашение князей Орликовски на обед, куда и направилась в сопровождении Машеньки.
Семья потомственных русских эмигрантов обитала на одной из старинных узких улочек вблизи Южно-Тирольской площади в огромной квартире с двумя анфиладами комнат, живописным эркером и застекленной цветными стеклами верандой. Здесь все дышало антикварной роскошью. Гостей встретила дочь хозяев – тридцатилетняя Зинаида. Она была похожа на студентку – короткая стрижка, брюки. По-русски говорила с легким акцентом. Сопроводив дам в гостиную, скорее напоминавшую музей, тут же представила им своего дядю – графа Вадима Корфа, прибывшего из Мюнхена навестить родственников.
Вадим Ильич, родной брат хозяйки дома – княгини Ольги Ильиничны, был воистину хорош собой: осанист, подтянут, и с таким же, как у сестры, орлиным профилем. Высокий лоб обрамляли густые волосы с проседью, а голубые глаза, отливавшие стальным блеском, обличали в нем властолюбца.
Мгновенно оценив Марию Силантьевну как объект, достойный его «сиятельного» внимания, Корф принялся ухаживать за дамами с французской галантностью. Предложив им ознакомиться с семейными реликвиями – висевшими на стенах портретами предков, он кратко пояснял, кто из них и чем когда-либо прославился. Затем громко приказал племяннице:
– Неси-ка нам, Зиночка, шампанского!
Но на пороге гостиной уже стоял князь Орликовски с бутылкой в руках, а следом за ним вошла и княгиня с подносом, уставленным закусками. Хотя по церковному уставу в тот день полагалась только рыба, Машу поразило многообразие морепродуктов: тут были и гигантские лобстеры, и мидии, и навахи, и чипирони – совсем неизвестные ей обитатели моря. Но главным было общение, ведь потомки белоэмигрантов – особая каста, о которой простой советский человек знал лишь понаслышке да кинофильмам.
Неожиданно граф Корф обратился к Маше:
– Знаете, Мари, я скоро буду в Москве, кстати, впервые. Не хотел бы показаться навязчивым, но не могли бы вы уделить мне немного времени? Я мечтаю попасть в те места, что у вас иностранцам не показывают.
– Безусловно, Вадим Ильич! Для вас, как неофита, найдется много интересного.
Беседа продолжилась и после десерта, когда Корф подвинул свое кресло к расположившейся на диване Мимозе. К ее крайнему удивлению, он оказался наслышан о научных направлениях ее родного института. Затем спросил как бы невзначай:
– А вы, Мари, как к теме масонства относитесь?
– Ну, Вадим Ильич, не знаю, читала кое-что, но о современных масонах у нас мало что известно, мне, по крайней мере.
– А побольше узнать не хотели бы?
– Почему бы нет? При возможности не отказалась бы…
– А если я просветить вас могу, не откажетесь выслушать простого смертного?
– С превеликим интересом, Вадим Ильич! – ответила Мими, не скрывая своего недоумения.
– Я сам, дорогая Мари, состою в ложе «Экклесия вест» уже много лет – так сложилось. Ольга, сестра, всегда была против. Но что поделаешь? Разные у нас представления. Хотя в церковь и я по праздникам захожу. Только здесь, в Европе, нет у нас, православных, истинного единения душ. Понимаете ли? А среди масонов очень разные люди встречаются, но объединяться-то они умеют ради торжества справедливости, да еще как! Вот и в Москве подобные нам братья есть, и время такое – их время приближается, – в этот момент граф прервал свой монолог, пристально взглянув на Ивлеву, будто пытался прочесть на лице профессорши либо степень ее осведомленности, либо интереса. Но она, и бровью не поведя, спросила:
– А какое такое время, Вадим Ильич?
– Время больших перемен. Когда Россия станет, наконец, свободна от коммунистов, от диктата их партии. И вы сможете, ни от кого не прячась, ходить на литургию. За границу все будут спокойно ездить… – расписывал он, – понимаю, Мари, из-за железного занавеса вам трудно вообразить, что такое настоящая свобода. Но поверьте – это вполне достижимо! И вы, как интеллектуалка, вскоре сможете это прочувствовать.
– Каким же образом, Вадим Ильич? Когда такой рай наступит?
– Вот окажусь в первопрестольной, познакомлю вас кое с кем, и вашей иронии поубавится. Мы организуем ваш приезд в Париж, с программой нашей ознакомим.
– О, Вадим Ильич, я просто польщена вашим доверием, но для меня сие весьма неожиданно. Да и вы меня-то совсем не знаете! – с легкой улыбкой произнесла Маша.
– А вот в этом, Мари, вы очень заблуждаетесь: нам ведь известно, кто был ваш учитель, и мой покойный отец, кстати, был с ним знаком. Мы знаем о вас вполне достаточно.
При таких странных словах графа сердце Мимозы дрогнуло: вот оно что! – она была действительно ошарашена, и чувство непонятной тревоги охватило ее. И на лице графа тоже промелькнула тень, но он с улыбкой продолжил беседу:
– Ну о парижских ложах вы, конечно, слышали, и о том, что мы собираемся возобновить их в Москве – догадываетесь? Расскажу подробнее, когда приеду. Вы телефон свой можете дать, Мари?
Когда Ивлева протянула ему свою визитку, он картинно улыбнулся:
– О, мадам профессор! А вас КГБ не арестует за связь, как они выражаются, с «эмигрантской сволочью»?
– Наоборот, граф! Благодаря знакомству с вами мой престиж в глазах этого всемогущего ведомства мгновенно взлетит, – иронично спрогнозировала Маша. А Корф при этом неожиданно откланялся и быстро удалился. Князья же Орликовски еще долго беседовали с гостьями…
Как странно, – думала Мими, оказавшись, наконец, дома и укладываясь спать, – откуда Корф знает, что я – ученица Нилова? И вообще – что значат все его бредни о масонах? Что это – розыгрыш какой-то? Ну а кто такие господа Орликовски на самом-то деле? По стилю их жизни кажется, будто они унаследовали по меньшей мере миллион, а дочь их в сувенирной лавке продавщицей трудится. Странно. И еще удивительно, что кроме отца моего, три человека – дипломат, игумен и вот теперь сей непонятный граф – говорят о грядущих у нас переменах. Они, живущие на Западе, почему-то знают о якобы готовящемся у нас перевороте, а миллионы наших людей и понятия о том не имеют… А мне-то как быть? Видимо, Антон Сергеич прав, но… главное… как понять волю Божию? – за эту мысль зацепилась она как за соломинку, проваливаясь в сон…
* * *
Оказавшись вновь в грохочущей Москве после респектабельной Вены, Мимоза ощутила себя в родной стихии. «Да, мы живем в страшной суете и неустроенности, – думала она, – но это – моя жизнь!»
В институте ее ждал сюрприз: дирекция предложила ей трехдневную командировку в Тбилиси вместо заболевшего Игоря Антонова. Скрепя сердце, пришлось согласиться. С нею вместе полетел еще один сотрудник – индолог Растов. И сразу по прибытии в грузинскую столицу они «приземлились» в ресторане на торжественном приеме в честь участников симпозиума.
С Растовым Мария оказалась рядом в первый раз. Он выглядел весьма странно, даже жутковато: с наголо бритой головой и неподвижными, словно у покойника, блекло-серыми глазами, как будто стеклянными. Держался этот «йог» – как мысленно окрестила его Мими – очень чопорно, явно демонстрируя свое превосходство над окружающими. «Непонятно, в чем», – тут же подумала Маша, которую, однако, его молчаливая надменность вполне устраивала. Вокруг них незнакомая публика резво наполняла бокалы. Растов и Мария пили только минералку и кофе. Но под конец ужина она вдруг почувствовала, что не может встать – тяжесть какую-то чугунную в ногах и… потеряла сознание. В больнице, лишь приоткрыв глаза, узнала испуганное лицо аспиранта Гии Ломидзе.
– Наконец-то, Мария Силантьевна! Вам лучше? Мы предоставим вам уход на высшем уровне, – взволнованно лепетал аспирант, но Маша, к его несказанному удивлению, громко возопила:
– Умоляю, Гия, срочно обеспечьте мне обратный рейс, срочно!!!
По возвращении в Москву, Мимоза могла поведать о происшедшем только Алевтине Маевской. И обсудив подробности тбилисской командировки, подруги сошлись во мнении, что перемена климата вряд ли стала причиной приключившегося с Машей несчастья. Скорей всего, здесь сыграло свою роль нечто иное: может, странное соседство «йога», а может и что-то другое. Так и осталось непонятным, связано ли происшедшее с тем фактом, что Мимоза оказалась в Тбилиси вместо своего начальника – членкора Антонова.
* * *
Ивлева знала Игоря Ивановича давно – с тех самых пор, как стала аспиранткой профессора Нилова. Под его же руководством в те годы начинал работу над своей докторской и Антонов. Раннее свое детство он помнил смутно: начало войны, прощание с отцом, уходившим на фронт, эвакуация в жаркий Ташкент, мельканье лиц и полустанков. А после Победы – мучительно длинная дорога домой, возвращение в мрачный холодный дом на Самотеке. Там, в недрах многолюдной «коммуналки», кишащей клопами и тараканами, кипела бурная жизнь. Но в просторной комнате с лепным потолком, где обитали Игорек с матерью, царила грустная тишина. Отец Игоря так и не вернулся с войны – пропал без вести. А мама, надеявшаяся на чудо, ждала его многие годы, тайком от сына плача по ночам. Она трудилась секретаршей в близлежащем министерстве, изредка постукивая вечерами на машинке, когда брала работу на дом – ведь денег им вечно не хватало. А сын, жалея ее, изо всех сил готовился к экзаменам, поступив сразу после школы в университет. Там он окончательно убедился, что умом своим превосходит всех вокруг – не только однокурсников, но и профессоров. Сие беспрецедентное открытие честолюбивого Игорька совпало с наступлением «Оттепели». Крушение «кумира всех народов» несло с собой порыв раскрепощения в интеллигентской среде. Московский воздух был пронизан токами надежд, будоражащих людские души. Студенчество устремлялось в Политехнический в жажде услышать Евтушенко и Ахмадуллину, Рождественского и Вознесенского… да и прочих «идолов» новой эпохи. «Толстые» журналы были нарасхват, театры переполнены… Как жить дальше? Где она, правда? – наряду со сверстниками задавался вопросом после ХХ съезда партии и юный Антонов. На одном с ним курсе учились отпрыски партийных «бонз», видных ученых, артистов. Ему же, вечно голодному юнцу, они казались пришельцами из другого, сказочного мира. Эти баловни судьбы разъезжали в собственных «авто», крутили романы с легкомысленными девицами на родительских дачах, иногда снисходительно приглашая Игоря на вечеринки. А он, сознавая свое интеллектуальное превосходство, ощущал себя значительнее, достойнее этих счастливчиков, и все чаще задумывался: почему так? Где же наша хваленая справедливость, где принцип – каждому по труду?! И в душе студента Антонова болезненно разрасталась жгучая зависть к «этим ничтожествам». Неуклонно созревало решение – любыми путями вырваться «наверх». Ведь он с детства мечтал, чтобы мать его не стояла в вечных очередях, чтобы жили они в отдельной квартире с собственным телефоном…