– Это… Вот чё… Слушай сюда… – начал шеф, и со второй попытки Святкин все прекрасно понял. Что губернатор тоже человек слабый, хотя виду не показывает, бодрится. Что сам он брал уроки Кальценбогена и не пожалел, хотя и не смог до конца избавиться от привычки вставлять через слово «бль», отчего самыми безобидными в его устах остаются лишь «ансамбль» и «дирижабль». И что сильный политик, каковым он планирует сделать Святкина, не должен мимикрировать под гнилую интеллигенцию, но знать ее повадки обязан, чтобы вовремя почуять подвох и принять меры против пятой колонны, вечно недовольной родным пепелищем и отеческими гробами. И, наконец, главное – что через месяц в столице будет крупное сборище общественников-правозащитников-третьесекторовцев, на котором ему, Святкину, поручено сделать доклад («Текст напишут, не ссы!») И, что, хотя они там все псы, педерасты и лесбиянки, ударить в грязь лицом негоже! Поэтому придется шпарить на шабаше без бумажки. И только попробуй облажайся! Чемпионские регалии не помогут.
С того дня Святкин завел себе дембельский календарь, где крестиками помечал уходящее время, отсчитывая дни до даты своей казни. Но надежда упорно не желала умирать. Каждый вечер он выкатывал из гаража новенькую немецкую иномарку, чтобы выжать газ до пола и нарезать круги по безлюдной в это время окружной трассе, один за другим, повторяя: «Шла Саша по шоссе и сосала сушку». Потом тормозил на опушке, доставал текст доклада и читал его с выражением. Получалось не очень. О том, чтобы сделать это без бумажки, не было и речи. Он думал о хитро спрятанной за лупой шпаргалке с микротекстом, о фонограмме выступления и о новейших очках с дополненной реальностью. Перед сном он представлял себя в мечтах ведущим популярного ток-шоу. Его речь лилась рекою, то плавною, то с перекатами. Каждый раз, когда он открывал рот, присутствующие в зале женщины ахали от удивления, дивясь мощи его интеллекта, остроумию и обаянию. Чувство языкового превосходства опьяняло, приподнимало над остальными смертными, делало счастливым – увы, лишь в мечтах! …Недавно он переехал в новый особняк в пригороде, но ни елки, ни сосны, ни бассейн, ни река не радовали.
«Хленово» – думал хмурый Кальценбоген на очередном рандеву. Сложенные в корявые фразы слова сыпались из уст Святкина на голову профессора словесности как кирпичи из рушащейся кладки. Только успевай уворачиваться! Заместитель губернатора сам все понимал и чуть не плакал от отчаяния. Ведь уже завтра ему предстояло подняться на трибуну (как на Голгофу), неся за щекой свое чугунное наречие, и, встав за пюпитр, просунуть голову в круг света лампы как в окошко гильотины.
– Есть следство помочь вашей беде. Не панацея, но…
– Всё что угодно, профессор! – взмолился Святкин, – Если надо, возьмите почку! …Говна наемся, но не посрамлю!
Пока старик объяснял пациенту принцип действия спасительного «следства», основанный на резком усилении мозгового кровообращения и активации центра речи, оно лежало горсткой таблеток на крупной ладони тщедушного козлобородача Кальценбогена, просвечивая красными крапинками сквозь нежно-фиолетовую кожицу. Казалось, от лекарства исходит сияние.
– Одна таблетка! – строго сказал профессор. – Только одна!
«Конечно-конечно», – бормотал Святкин себе под нос, усаживаясь в лимузин с «флаговыми» номерами. Кажется, замшелый языковед говорил что-то про побочные эффекты, но это не имело никакого значения. В кармане плаща лежала его, Святкина, индульгенция – заветная склянка с выведенным на этикетке латиницей приторно-аптекарским Intelectuamin.
Отодвинув старомодную портьеру, Кальценбоген смотрел из окна, как машина замглавы субъекта РФ выехала на перекресток и, крякнув, проскочила на красный. Профессор покачал головой, еще разок пересчитал купюры и снял с рычага трубку телефона.
***
Поднимаясь на трибуну, Святкин чувствовал, что его сердце колотится также быстро как на том чемпионате мира, где он первый и единственный раз стал лучшим из лучших. Таблетки плавали в его желудке, растворяясь, смешиваясь с соками сильного организма. Зелье всасывалось кишечником и поступало в кровь, струившуюся по венам, сосудам и капиллярам, проникавшую в костный и головной мозг. Появилось чувство уверенности, которое нарастало с каждым шагом. И вот он, момент истины! Сотни лиц направлены на него! Святкин открыл рот и начал говорить…
…Очнулся он после слов «Спасибо за внимание». Как некогда спортивные трибуны издавали восторженный рев, порождая звуковую волну, сносившую голову иному дебютанту, битком набитый зал взорвался бурными продолжительными аплодисментами. В партере устроили овацию. Представители общества борьбы с геморроем аплодировали стоя… Это был грандиозный успех! Тот самый, о котором мечталось, который снился ночами в разных декорациях – в тоге на Римском форуме, на златом крыльце, в Колонном зале Дома Союзов… И вот он, сладкий миг триумфа, когда оратора несут на руках до самого пьедестала! …Конечно, никто и не думал брать Святкина на руки, но рукопожатий в тот день было действительно много.
Время было позднее, поэтому заместитель губернатора понес внезапно свалившееся на него счастье домой, чтобы пережевать-пережить его в кругу семьи. Был вечер, в баре было виски…
– Как прошло? – безразлично спросила супруга.
Святкин развязывал шнурок и уже хотел, по обыкновению, ляпнуть в ответ что-нибудь обсценное, задорно-неформальное, соленым перчиком раскрашивающее их приторно-мещанский быт, но вместо этого откашлялся и пафосно, чеканя слова, произнес:
– Очевидно, что важность общественных мероприятий продиктована временем. Когда в повестке дня появляется вопрос, связанный с неуклонным повышением качества жизни наших граждан, власть не имеет права оставаться в стороне и…
Очумевший Святкин звонко захлопнул себе рот ладонью.
– Святик, не будь букой! – обиженно сказала жена.
Сдерживая поток слов руками, он, как мог, сигнализировал ей глазами, но дура не понимала. Бросился к бару, сорвал сильными пальцами пробку с бутылки и сделал несколько больших глотков. …Показалось, что отпустило. Но стоило только открыть рот, как:
– Здоровье – это счет в банке! Каждый смолоду должен заботиться о своей физической форме, памятуя о гражданском долге, об обязанности защищать Родину! Безответственное отношение к здоровью негативно сказывается на нашем потомстве, на генофонде нации! Можем ли мы позволить…
Речуга возникала сама по себе внутри его головы и, повинуясь неведомой силе, заставляла гортань и язык выстреливать в пространство слова-пули, рвавшиеся из организма наружу.
Почуяв недоброе, в детской заголосила крошка-дочь.
На непривычные звуки прибежал карапуз-сынишка:
– Пап, ты чё нах?
Святкин до синяков сжал губы пальцами. Он страшно боялся сказать что-нибудь плюшевое, чтобы не навредить ребенку. «Ему-то еще здесь жить!» …Заперся у себя в ореховом кабинете и долго сидел, прислонившись спиной к стене, не отвечая на стуки, пытаясь придумать способ наступить на горло собственной песне…
Ближе к полуночи зазвонил телефон. Губернатор поздравлял с замечательным выступлением и приглашал завтра с утра к себе по делу («По большому»). Святкин утвердительно промычал в ответ.
Едва забрезжил рассвет, как замгубернатора покинул свое загородное имение с дворцом-тортом, украшенным по углам белокаменными башенками-безе. Буквально на днях они переехали сюда из неброского дома с сосенками. Новехонький черный кадиллак плавно входил в повороты. Личный водитель в униформе посматривал на начальство в зеркало заднего вида, но, как учили, во всю дорогу не произнес ни слова. Молчал и Святкин.
Губернатор встретил в дверях.
– Тоже ранняя пташка?! А почему круги под глазами? Праздновал? Оно того стоило! Молодчина! Так держать! Рад за тебя! Школа Кальценбогена-бль! … Что молчишь как пенёк?
Святкин открыл рот и сощурился от страха:
– Безусловно, на текущем этапе нами были достигнуты определенные, имеющие локальное значение успехи. Однако надо признать и наличие проблем, необходимость решения которых ставит перед нами новые перспективные задачи, заставляет корректировать планы и повышает нашу ответственность за будущее, которое, как известно, всегда в наших руках!
– Ма-лад-чи-на! – зааплодировал шеф. – Херачишь как по написанному-бль! Ну, выходи уже из образа…
– Каждый раз, когда общество достигает новой степени зрелости, власть обязана предпринимать шаги, направленные на самообновление, проторять дороги для новых позитивных тенденций и общественных стремлений, определяющих лицо нашей страны!
Губернатор нахмурился и сел.
– Ты на что намекаешь-бль?
Святкин испуганно замахал руками, вырвал лист бумаги из принтера, схватил с губернаторского стола ручку с золотым пером и размашисто написал: «ПАМАГИТЕ!»
Шеф склонил голову набок и с минуту молчал, улыбаясь каким-то своим сокровенным мыслям.
– Кальценбоген тебе таблетку давал?
Утвердительный кивок.
– Ты таблетку глотал?
Святкин закатил глаза, поднял лицо к небу и завыл – по-волчьи, как раненый зверь.
– Сколько?
Заплаканный зам поднял обе руки, будто решил сдаться на милость победителя, и пошевелил пальцами; потом лихорадочным движением сорвал с одной ноги туфлю и носок.
– Пятнадцать! – присвистнул шеф. – Я в первый раз пять штук сожрал… Не плачь, профессор меня предупредил!
В руках у губернатора появилась баночка – одна из тех, в которых женщины хранят свои кремы. Поддев крышку ногтем (она упала и покатилась по полу), шеф быстро обмакнул пальцы в содержимое, сделал странные пассы руками и потер виски – сначала себе, потом своему заместителю, приговаривая при этом:
– Теперь самбль. Втирай круговыми движениямибль.
Святкин помассировал голову и почувствовал, как язык наливается привычной тяжестью. Ему стало спокойнее.
Он поднял валявшуюся крышечку и прочитал вслух:
– Дуравизин.
– Отечественныйбль, – пояснил губернатор. – Работает безотказнобль как АКМ.
В ушах у Святкина зашумело, а перед глазами поплыли спасательные круги. Он успел подумать о том, как хорошо, что на каждый импортный Интеллектуамин у нас есть свой отечественный Дуравизин. Потом все неожиданно встало на свои места.
– Ну как бль? – спросил губернатор.
– Ништяк нах! – со вздохом облегчения ответил Святкин.
Зазвонил телефон. Пора было заниматься государственными делами.
Исповедь
Я люблю этот храм. Он стоит на горе, на самой высокой точке в округе, откуда открывается великолепный вид: с одной стороны, на заснеженные поля, по краю которых виднеется темная полоса далекого леса, с другой – на деревеньку. Природа этого края скромна до аскетизма. Да и человек за прошедшие столетия сделал все, чтобы свести на нет березовые рощи, выловить рыбу в реке, катящей за холмом свои тяжелые медленные воды навстречу Волге. В последние годы в деревне растет яркой ягодной порослью коттеджная застройка. Мухоморно-карминовые, лазурные, салатовые, охряные, «бедра испуганной нимфы» и «жженого кофе» стены и крыши новостроек смотрятся отсюда, с высоты, цветными пятнами стекляшек старого детского калейдоскопа, вываленными в серую, гармонично-аутентичную действительность. Экономную красоту природы быстро заменяет эстетика свалки, но все же вид с холма на деревню, шестьсот лет носящую имя татарского царевича, когда-то разбивавшего тут бивуак со своей бандой по пути от одного разграбленного населенного пункта к другому, греет мне душу чем-то безнадежно родным. Как пестрый бабушкин платок.
Храм легкий. В отличие от древних, намоленных, выстоявших в годы богоборчества, с пропитанными мУкой давящими каменными сводами, эта церковь на горе – новая, построенная по образцу древних русских «кораблей». По теплому срезу дерева, по шероховатой поверхности сруба взмывают невесомые высотные доминанты. Первая – честный параллелепипед, огромным спичечным коробком встающий за затейливо резным крыльцом, разрывается вдруг пустотами с повисшими, звонкими от мороза колоколами под дощатой, запирающей небо в колокольне крышей. Вторая, точно позади первой, растет из стен шестигранником, сужается кверху зеленой жестью и сходится в золотую маковку купола. Есть еще третья – луковка на бочке, стоящая на «корме», в одном ряду, как капитанская рубка за двумя «мачтами» храма-корабля, увенчанного горящими на солнце православными крестами. Сюда приходят люди, их следы видны повсюду. Они ежедневно старательно убирают снег, лишая духовный парусник его физически зримых волн, и тогда небо подергивается бесплотной пеленой и в бесплодной борьбе с людским рационализмом подсыпает новые порции снежной каши.
Храм маленький как будто детский. Минуешь корабельный нос с двойными шлюзами-дверьми (меж них живет смиряющий гордыню женского пола склад косынок и юбок до полу) и попадаешь в длинный, светлый в четыре окна холл, предваряющий залу у деисуса. Справа – общая вешалка для верхней одежды, скромные лавки и столик для желающих вписать имена покойных и болящих сродников в поминальные списки. Замечаю приметы времени: по бревенчатым стенам цивилизация шьет свои правила белыми уродливыми стежками проводов, кровит утробу тела-храма красным щитком пожарной сигнализации. Сразу за крайним окном в углу справа – огромная облитая золотом икона целителя Пантелеимона, рядом берестяная – Николая Угодника. Слева – прилавок, где принимают требы, меняют на деньги иконы, свечи и календари. Дальше – Распятие. Все близко, рядом, только руку протяни! Из глубины полукруглой залы глядят лики святых, Богородицы, Иисуса Христа. Добрые глаза вечности блестят белками – искрят позолотой утвари, подмигивают горящими свечами. Кажется, что в напоенном дымным ароматом воздухе спрессованы тысячелетия. Звучит древний язык богослужения, понятный интуитивно, хотя и не до конца. Язык предков, который здесь не барьер на пути смысла, а мостик в родное, где тебя, безусловно, ждут, где тебе рады всякому. Главное, прийти.
Крещеный, но не воцерковленный. Это обо мне. Я ничего не знаю о правилах, кроме самой малости, подсмотренной случайно, забравшейся в память впрок, помимо воли. Она из тех времен, когда в доме моей покойной прабабки стояла в красном углу крохотной кухонки огромная, украшенная розами из фольги икона Николая Чудотворца, которую я, маленький, побаивался.
Юркая старушка делает знак, и я склоняю голову, подражая тем немногим богомольцам-прихожанам, стоящим рядом. Потом быстро отхожу от стены, освобождая дорогу молодому батюшке, щедро раздающему дымные ароматные облака. …Солея, аналой, клир, причт, амвон, камилавка, епитрахиль – цепочка красивых старинных слов (значение большей их части мне неизвестно) всплывает прошлогодними листьями со дна взбаламученной памяти и ранит осколками полузнаний – свидетельством моей позорной церковной полуграмотности. Мне сложно, я не знаю, как спросить, не понимаю желаний других. Поэтому общаюсь знаками («Пройди сюда, зажги тут»). Я сейчас на одном уровне с этим трехлетним, шатающимся вокруг мамкиной юбки. Он прячется за край материи и улыбается мне, смешно загибая свой игрушечный пальчик. Может, его устами сейчас улыбается сам Господь Бог? Почему-то вспоминаю, как малыши делают в сугробе «снежных ангелов»: падают на спину и водят руками, печатая взмахи несуществующих крыльев. Я тоже когда-то давным-давно…