писатели в русской литературе никогда не боялись задавать самые принципиальные вопросы,
типа: «Кто виноват?» или «Что делать?» Значит, и Высоцкий добавил ещё один из таких вопросов:
«Почему всё не так?»
Странный этот Высоцкий, необычно он поёт, не так, как все. Другого такого певца и близко нет.
Главное, не боится ничего, прёт по-своему. Вот бы с кем поговорить! Ну, ладно, помечтал и хватит.
Так что же всё-таки делать? А, да ладно – обстановка подскажет. Пусть на собрании в совхозе всё
скомкалось, но, может быть, тут спросят: «Вот ты как молодой коммунист вливаешься в партийную
организацию совхоза. Как, на твой свежий взгляд, обстоят дела в хозяйстве? Какие там, по-твоему,
имеются недостатки, требующие устранения?» И, конечно же, после этого вопроса молчать будет
уже нельзя. Так что, пусть только спросят.
Роман поднимается из-за столика, распрямляется. «Господи, да ведь я же – Справедливый, –
вдруг вспоминает он, невольно ощущая на себе чистый скрип крахмальный рыцарской рубашки, –
да какая разница, спросят меня о чём-то или нет? Я должен быть выше всяких страхов, выше
всякой суждений о каком-то моём предательстве. Выложу им всё, и будь что будет!»
Какая необыкновенная свежая прохлада и притенённость в райкомовском коридоре! Хочется
даже посидеть немного в мягком кресле под фикусом с протёртыми, блестящими листьями, чтобы
отойти от уличного пыльного зноя. Роман идёт по коридору, читает таблички из плексигласа с
фамилиями разных работников, аккуратно и прочно привёрнутые на стенах около высоченных
дверей, видит мягкие ковровые дорожки ровно в ширину коридора: то ли коридор делали под
дорожку, то ли дорожки специально выпускались для типовых по всей стране райкомовских
коридоров? И почему-то чем дальше идёт он этим мягким, ласковым путём, тем больше
убеждается, что здесь, в этой прохладе и устроенности, никому никакие разоблачения не нужны.
Весь ритуал его партийного утверждения состоит в спокойном, канцелярском оформлении
38
необходимых бумаг и выдаче билета. Выдача сопровождается, правда, рукопожатием с разным
районным начальством, случайно подвернувшимся тут. Все они улыбаются и поздравляют, вроде
как равного. Заговорить с ними в этот, всё-таки торжественный момент, о каких-то совхозных
промахах – значит просто оказаться невежливым, то есть, тут же ткнуть их носом в то, что они
недосматривают в хозяйствах. Все эти люди очень представительны, при галстуках и костюмах, и
от этого кажется, что дела их невероятно государственные и куда более важные, чем дела в
Пылёвке. С ними, такими значительными, как-то даже и не подходит говорить о всяких мелочах. А
значок депутата (такой же, как и у Трухи), на лацкане у одного из пожимающих руку и вовсе
заставляет очнуться и протрезветь. Люди с одинаковыми значками договорятся друг с другом куда
скорее, чем он договорится с кем-нибудь из них.
…Автобус пылит по шоссе, пересекая широкие, чуть холмистые степи, и хотя в салон тугой
подушкой давит свежий поток воздуха, всё равно душно, потому что в автобусе почему-то работает
отопление, которого на зиму, вероятно, уже не хватит. . «А, собственно, что они для меня, все эти
совхозные проблемы? Ну вот нафиг они мне нужны?» Муторно на душе. На совхозном собрании
боялся сказать о пожаре, в районе тоже боялся, найдя причины, которых и сам теперь не поймёт.
Что же за страх такой неявный и противный, как ком дерьма?! Да ведь предложили бы ему сейчас:
вот тебе два прапорщика Махонина, которые уработают тебя так, что ты потом в зеркале себя не
узнаешь, и он бы, усмехнувшись, ответил: «А давайте прямо сейчас! Чего тянуть с хорошим
делом?» А как этот нынешний страх понять? «Почему я не способен проявляться в таких
ситуациях? – спрашивает себя Роман. – Чем эти ситуации сложнее?» Не это ли имел в виду
удивительно дальновидный Махонин, пророча Роману, что он будет всю жизнь махаться с жизнью,
да только, судя по всему, впустую? Что же, это предсказание уже сбывается? Ведь первый раунд,
судя по всему уже проигран…
А если задуматься в целом обо всех своих планах, в которые он потом письмами и Серёгу
втянул, то откуда они? От чего взялись? Ну, вот если глубоко внутрь себя влезть? Да, скорее всего,
от нелепой мечты раннего детства – выучиться и работать волшебником. Что же, выходит, это ещё
не напрочь выветрено из головы? Оказывается, в армии эта нелепая мечта независимо от него
переплавилась в такие вот фантастические планы: жизнь ему, понимаешь ли, в селе захотелось
полностью по волшебному перестроить. Ну, так, для начала… Да ведь тут и впрямь надо колдуном
или волшебником быть, чтобы всё перевернуть. Так что надо ещё раз, как когда-то в детстве
сказать себе: «Волшебников не бывает, волшебников не бывает, волшебников не бывает. И потому
живи-ка ты себе самой нормальной жизнью».
Твёрдая обложка партбилета в кармане ничуть не греет душу. Когда-то был запал, и были
планы, ради которых хотелось быть партийным человеком. А на деле это вступление прошло,
будто по инерции этого, уже, оказывается, умершего запала. Теперь о планах и думать не хочется.
Вот если честно, то кого больше всего он запомнил в райкоме и о ком приятней всего теперь
думать? Да молоденькую голенастую секретаршу в приёмной, когда разное начальство жулькало
его руку. Секретарша, конечно, не подходила и не поздравляла, а лишь плеснула зеленью глаз,
давая понять, что он-то ей куда симпатичней, чем эти чинуши, упакованные в пиджаки и увязанные
галстуками. Вот это памятно и приятно. Эх, жаль всё-таки Бабочку Наташку. Не хочется
расставаться с ней. Хотя уход её неудивителен. «Если она прилетела от кого-то, значит, так же
легко должна улететь и от меня». Кем только заполнить её место? То-то и оно – чего боялся, то и
происходит; Наташка – это лишь начало. Что же дальше? А дальше то, что мокрому дождь уже не
страшен. Глядя на степи, плавно стелющиеся за окном автобуса, Роман думает о том, что
обманывать себя он больше не хочет. Женщина-жена ему уже не нужна. Он через это переступил.
И теперь хочет всех. А их так много! Мир женщин – это сплошной эротический океан,
противостоять которому невозможно. А он и не хочет ему противостоять…
Автобус приходит в Пылёвку в тот час, когда с поля гонят коров, и люди встречают их на
окраине села. Коровы, важно переваливаясь, шествуют по центру улицы. Роман, сойдя с автобуса
у магазина, идёт им навстречу, ощущая, как отходят отекшие за дорогу ноги. Навстречу попадает
парторг Таскаев, прутиком подгоняющий свою пёструю корову с обломанным рогом.
– Ну как? – даже с некоторой тревогой спрашивает он.
– Утвердили, – словно отмахнувшись, вяло сообщает Роман.
Таскаев, не выпуская прутика, хватает его ладонь обеими руками, так что кончик прутика,
размочаленный о коровьи спины, мелькает перед глазами обоих.
– Поздравляю! От всей души поздравляю с таким важным событием в твоей жизни, – говорит он
среди коров: мычащих, поднимающих пыль с дороги, роняющих смачно брызгающие лепёшки. –
Постарайся на всю жизнь запомнить этот момент! Теперь ты полноценный член нашей Партии!
Слова парторга полны искреннего участия и неподдельной доброжелательности. Удивительно,
что этот взрослый мужик живёт в своём каком-то придуманном мире, в каком-то ложном
измерении, которое он ловко подстраивает к тому, что происходит вокруг него на самом деле. А с
чем он поздравляет? С тем, что впервые пришлось сломаться и по-настоящему сдрейфить? С тем,
что с этого момента он уже не Справедливый? Не послать ли подальше этого парторга?
39
Отец дома реагирует на его партийное утверждение иначе.
– Ну и что? – спрашивает он за ужином вроде как случайно.
– Приняли.
– Ну-ну, – неопределённо бормочет Огарыш, – что ж, коммунисты – люди чисты…
Роман ждёт какого-нибудь толкования этой реплики, но отец молча поднимается, подходит к
тазу под умывальником, просмаркивается и, ополоснув руки, снова садится за стол. Мать же и
вовсе не говорит ничего. Роман невольно усмехается: если вспомнить, на каких матюгах пронесла
она его недавно по поводу Наташки, так какая ей разница – партийный он или нет?
…Конечно же, наибольшая глубина того эротического океана, что не даёт теперь покоя,
находится в городе, куда Романа тянет уже, как хищную рыбу. Не будешь же здесь, в Пылёвке,
знакомиться то с одной девчонкой, то с другой. Тут всё, как на ладони. Зачем позорить и себя, и
родителей? А город большой, там друг друга все не знают. И потому город развратней уже от своей
величины. Вот оно, настоящее место для проявления энергии! Влечение к женщинам ощущается
теперь как неугомонная энергия внутри себя. О том, что молодёжь уезжает из села, пишут во всех
газетах, объясняя это явление разными социальными и экономическими причинами: отсутствием в
сёлах спортплощадок, хороших кинотеатров, занятий по душе… Но кто знает, отчего она, эта
молодёжь, уезжает на самом деле? Сослаться можно на что угодно. Спроси сейчас об этом
Романа, и он тоже ответит первое, что на ум придёт, например, то, что здесь ему не нравится
клуб…
Однажды вечером они стоят у этого клуба с Тоней Серебрянниковой, поджидающей Борю.
– Интересно, а вот чего ты хочешь в этой жизни? – спрашивает её Роман.
– Только одного – замуж за Борю! – восклицает Кармен. – Я люблю его так сильно, что сильнее
уже нельзя. Я нарожаю ему столько детей, сколько он захочет. Я хочу быть просто хорошей женой
и хозяйкой.
И надо слышать её голос, видеть её глаза и милые цыганские ямочки, когда Тоня, струясь
пылким чувством, провозглашает свою простую задачу. Будь она сейчас спокойна, то, наверное,
для целой жизни этого дела было бы маловато, но замешанная на таких чувствах, жизнь её
кажется уже плещущейся через край. И если бы Тоня сказала свои горячие слова, думая не о
Боре, а о нём, то тогда можно было бы и от города отказаться. Да ещё можно было бы отказаться.
И никаких значительных планов больше не иметь. Однако и теперь это предназначено для другого.
И снова вечером трудно заснуть. Это что, уже какая-то система, что он на полшага отстаёт от
других? Да ему надо было на Тоню внимание обратить, а не с холодной Пугливой Птицей время
терять…
Подводя родителей к мысли о своём отъезде, Роман намеренно вздыхает о скуке в селе, о
бесповоротной бесхозяйственности, о том, что надо какую-то профессию приобретать. Отец
хмурится, вынужденно соглашаясь с ним и совершенно ясно догадываясь, куда он клонит. У
Маруси и Михаила опускаются руки. Выходит как раз то, чего они боялись: сын отрывается от них
и, возможно, уже навсегда. Как его потом сюда вернёшь? А ведь он дорогой, единственный…
Жалко его отпускать.
– И куда же несёт-то тебя? – с безнадёжностью говорит мать, когда уже упакованный чемодан
Романа стоит у порога. – Мы ведь тебя так ждали… Оставался бы. Женился бы… Ох, от такой
девки отвернулся… Дурак ты дурак…
– Спасибо, хоть благословила, – с грустной, виноватой улыбкой отвечает Роман.
Огарыш смотрит на Романа со смешанными чувствами. Из армии сын пришёл каким-то
странным, зато теперь он уже как все, поступки его понятны. Но, наверное, для жизни это лучше и
надёжней.
– Эх, Ромка, Ромка, – со вздохом, как бывало в детстве, говорит он и вдруг добавляет, – а ещё
партейный…
Это словно удар под дых. Отец хорошо понимает истинные причины, которые гонят его в город.
Лицо Романа вспыхивает стыдом. А что тут ответишь? Что изменишь?
Марусю и Михаила мучит вина: сыну о его истинном происхождении так и не сказано ничего.
Если только он уже не знает этого от других. Заговорить об этом, пока он был рядом, не решились,
а уж при отъезде и вовсе. А если он из-за этого возьмёт, да и отпадёт насовсем?
ГЛАВА ПЯТАЯ
Покорение открытого города
В Чите Роман Мерцалов сходу устраивается учеником электромонтёра на завод (ребята после
армии ценятся всюду) и одновременно поступает на курсы электромонтёров. Учеба, совмещаемая
с практикой, совсем не трудна, да и прямые его обязанности на заводе пока что просты: разбирать
и промывать в лёгкой, почти воздушной на ощупь солярке грязные электромоторы, потом
40
смазывать их и собирать. Кроме того, в обязанности ученика входит замена длинных, как палки,
постоянно умирающих неоновых ламп на самой верхотуре цеха при помощи очень высокой
расхлябанной стремянки. Обязанности свои он, оказавшись в строгой обстановке, исполняет по-
армейски чётко и без рассуждений.
Где-то здесь же, в Чите, живёт Серёга Макаров, и хорошо было бы его отыскать. Судя по его
адресу, они обитают в одном районе города, ходят по одним и тем же улицам, видят одних и тех же
прохожих, только сами пока никак не столкнутся. Хотя, конечно же, нелепо старым, лучшим
друзьям встречаться случайно. Желание отыскать Серёгу отчётливо держится первую неделю, а
потом как-то незаметно стихает. И на это есть причины.
В детстве их дружба начиналась с вражды. Оба – единственные и оттого очень дорогие для
родителей дети. Правда, Роману даётся от этого полная свобода во всём, а отличнику Серёге
достаётся полная неволя. Мать его, Надежда Максимовна, буквально глаз с него не сводит. Серёга
какой-то неловкий, у него постоянно что-нибудь ушиблено: не одна рука, так другая, не рука, так
нога. Он почему-то падает там, где другой никогда не упадёт, ударяется там, где другой не
ударится. Скорей всего это из-за двух его физических изъянов. Во-первых, из-за
непропорционально большой головы, лишающей Серёгу всякого равновесия, а во-вторых – из-за
плоскостопия. Ну, с плоскостопием-то всё понятно – любого человека придави такой внушительной
головой, так и у него стопы выпрямятся. Только у Серёги это плоскостопие, кажется, во всём: в
походке, в любом жесте и движении. А вот голова у него, напротив, совсем не плоскостопая –
пятёрки так и сыплются в дневник. Однажды Серёга жалуется, что из-за этих плоских стоп его,
наверное, даже в армию не возьмут. Ох, как здоорово его потом можно было бы этим подразнить,
если б он сам не страдал от такой перспективы. Так что смеяться тут над ним даже как-то и не в
удовольствие.
Видимо, потому, что Серёга не только родительский, но и учительский любимчик, да и сама
Надежда Максимовна – учительница в младших классах, самомнения в нём – хоть отбавляй.
Белобрысому Роману он приклеивает прозвище «Беляк» с разными приложениями, так что Роман
разом обретает множество оскорбительных дразнилок, связанных с грибами, зайцами, но что
самое обидное и позорное – с белогвардейцами. На переменах Ромка-беляк гоняет неуклюжего,
как медвежонок, Серёгу по классу и лупит учебником по чему попало, а чаще, конечно, по его
большой изобретательной башке. А однажды, когда Огарыш уж как-то совсем неудачно, как из-под
топора, подстригает Ромку, оставив криво подрубленную челку, Серёга дразнит его «Бобиком».
Этого Ромка уже не выносит и дома со слезами жалуется матери. Его слёзы видит и тётка
Валентина, жена дяди Тимофея, которая сидит за столом со стаканом густого чая с молоком.
– Ну, так и ты ответь ему как следует, – советует тётка, – он тебе: «Бобик», а ты ему:
«Большеголовый Сундук».
У Ромки от удивления, кажется, сохнут не только слёзы, но и жалостливые сопли. Удивлённо
смотрит на Валентину и Маруся. У Валентины, матери троих сыновей, жаловаться в семье не
позволяется: парни сами устанавливают свои контакты с миром и сверстниками. Хныкающим или
побитым ещё и дома добавляется – не жалуйся. Причём добавляет Валентина, а не Тимофей,