– Вот теперь я зол, – сказал он герцогу Бэдфордскому и Филиппу Бургундскому, которые выехали ему навстречу.
Пышный приём в Бове, на котором настоял секретарь Монмута и Бовесский епископ Пьер Кошон, прошёл довольно мрачно, если не сказать – траурно, под угрюмым взглядом английского короля. Ни танцы, ни угощения не могли отвлечь Монмута от тяжёлых раздумий.
Он так желал оставаться в глазах Европы непобедимым монархом-праведником, которого направляет сам Господь! Так надеялся, что, покончив с войной юридически, очень скоро докажет всем абсолютную незыблемость своих прав фактическим её прекращением. Так мечтал, что короны Франции и Англии упокоятся с вечным миром на одной его голове…
Но глупый дофин не захотел благоразумно признать поражение и сбежать куда-нибудь в Испанию, или в Арагон, к родственникам этой своей так называемой «матушки». Он бунтовал, заставляя бросать против себя силы, набранные по гарнизонам Нормандии и Фландрии, а ведь те тоже не так давно завоеваны, и сами требуют повышенного внимания…
Ах, как было бы хорошо, если б этот жалкий безумец Шарль Шестой уже умер!
– Нашего брата убили на границе Анжу, – промолвил Монмут, слегка качнув рукой в сторону Бэдфорда, – это даёт нам все основания требовать у бунтовщиков против законной власти возвращения короне исконно английских земель. Оповестите герцогиню Анжуйскую, что все её земли ей больше не принадлежат.
– Разумно ли делать это сейчас, Гарри? – еле слышно спросил Бэдфорд. – Я тоже зол за Томаса, но на юго-западе у нас слишком мало сторонников. Алансон, который ты мне пожаловал, уже осадили, а Анжу – это не Алансон. Тут у дофина интересы личные…
– Значит, я возьму всё своё силой, – процедил Монмут, с ненавистью глядя на танцующих гостей. – «Зол за Томаса»… Скажи лучше, зол НА Томаса, да упокоится его душа в мире! Мы оба знаем, что поражение под Боже всего лишь его просчёт, но никак не заслуга этих французских бунтовщиков. И, если бы об умерших не принято было говорить только доброе, я бы высказался определённей. Но я лучше сделаю… И для начала вышибу всех этих «дофинистов» из окрестностей Парижа. Много времени не займёт.
Однако, горделивое заявление уверенного в себе Монмута мало сочеталось с изменившейся реальностью. «Сделать» было уже не так просто.
* * *
Расположенный к югу от Парижа городок Мелен не был стратегически важным портом или крепостью. Это был всего лишь городок парижского округа с крошечным гарнизоном и недавно собранным ополчением из числа горожан. Для английской армии даже не препятствие, а так – мелкое неудобство по дороге, которое можно было удалить одним щелчком, как пылинку с рукава. Да и удалять-то не так уж и важно – вреда от них тоже… на комариный укус. Но было одно обстоятельство, проигнорировать которое не позволяло страстное желание Монмута «утереть нос сопляку дофину» и показать, наконец, что его хвалёные военачальники ничего не стоят. Крошечным гарнизоном Мелена командовал «рыцарь без упрёка» и преданный сторонник «дофинистов» Гийом де Барбазан
Бывший лангедокский маршал как раз закончил формирование городского ополчения, когда вся гигантская английская армия, свежая и бодрая, оснащённая новейшей артиллерией, подошла к Сене и встала под стенами города.
Монмут, всё ещё пытавшийся сохранить христиански-милосердное лицо, для начала предложил добровольную сдачу, но в ответ получил решительный отказ. Тогда с недоброй усмешкой он приказал начать штурм, и был страшно удивлён, когда штурм провалился. Накатывая словно волны, английские атаки захлёбывались одна за другой, встречая сопротивление настолько яростное, что приходилось отступать. Несколько последующих дней попытки прорвать оборону предпринимались так часто и упорно, что могли бы устрашить любой гарнизон. Но только не гарнизон Мелена. Его защитники вдруг напомнили Монмуту драконов из старинных легенд, которые могли отращивать себе две головы, вместо отрубленной одной…
В ярости топнув ногой, английский король заявил, что не тронется с места, пока не получит ключи от города. Однако видя, что осада затягивается, и его люди гибнут безо всякого толка, снова снизошел до уговоров и даже не поленился привезти из Парижа безумного французского короля, как доказательство того, что действует от имени законного монарха, а вовсе не как иноземный захватчик.
Парламентёров его величества короля Шарля в город пропустили, но среди разрухи, нанесённой артиллерией, они увидели людей, не желающих сдавать не только эти обгорелые стены, но и свои позиции в отношении того, кто тут действительно «законен».
– Английский король – давний и смертельный враг Франции, – заявил де Барбазан, устало утирая покрытое копотью лицо. – Как рыцарь, истинно преданный своему королю, я никогда не открою перед ним ворота. Так и передайте.
– Но вы обрекаете себя на верную смерть, если не от оружия, так от голода, а город – на верное уничтожение, – увещевал, явно сочувствуя осажденным, парижский епископ Куртекуис, которого привезли вместе с королём. – Пообещайте сдаться, и мы сделаем всё возможное, чтобы условия сдачи были как можно мягче, а ваш гарнизон и вы сами, разумеется, отпущены под честное слово.
Де Барбазан в ответ только усмехнулся.
– Моему слову можно верить. Поэтому я им дорожу и не даю кому попало.
– Английский король тоже дал слово чести, что рассмотрит любые ваши предложения…
– Слово чести Монмута?! До Азенкура я бы поверил… Но тот, кто сейчас стоит под стенами этого города, давно не рыцарь. Его слову я не поверю, даже если он поклянется на Библии… Ступайте обратно, епископ, и передайте, что сдадимся мы только в одном случае – когда в самих наших пальцах не останется сил сомкнуться на оружии. А до тех пор пускай стоит и ждёт…
Больше трёх месяцев английская армия топталась под Меленом.
За это время в городе не осталось ни одной лошади, собаки или кошки – всё было съедено его защитниками. Однако, еле переставляя ноги от голода, на предложения о сдаче они неизменно отвечали:
– Его величеству английскому королю не угодно признавать нас за людей, а нам не угодно признавать его за короля французского. Пускай ждёт пока мы, как животные, не подъедим всю траву. Её на улицах еще достаточно…
Только после восемнадцати недель осады, когда голод всё-таки сделал своё дело, Мелен был взят без особого усилия и без особой чести.
Представители французского короля, которые остались в лагере Монмута после того, как безумного Шарля увезли обратно в Париж, взывали к милосердию, упирая на то, что защитники города его заслужили своим героизмом. Но английский король был слишком разозлён и позорной неудачей, и ещё более позорной победой, чтобы слушать о рыцарских традициях, про которые так нудно твердил епископ Куртекуис.
– Я здесь не войну веду! – рявкнул он, оборвав миротворца на полуслове. – Я караю бунтовщиков, восставших против законной власти, а вы мне талдычите про какие-то турнирные правила!
– Я взываю к христианскому милосердию, – собравшись с духом, возразил епископ. – И всего лишь хотел напомнить вашему величеству, что командир Меленского гарнизона – рыцарь, до сих пор не запятнавший себя никаким бесчестьем. Его заблуждения, разумеется преступные, были всё-таки заблуждениями, за которые вам, христианнейшему из королей, не пристало карать слишком сурово.
Глаза английского короля недобро сверкнули.
– Я оставлю жизнь господину де Барбазан исключительно ради того, чтобы не слышать больше про заблуждения и милосердие. Мне передали, что он готов был есть траву как животное, лишь бы не признавать меня законным наследником. Вот пусть и сидит как животное в железной клетке. А остальных – повесить!
Однако совершённая жестокость желаемого результата не принесла.
Следующим неприятным открытием для Монмута стало осознание того, что расправа над Меленом произвела впечатление совершенно противоположное тому, на которое он рассчитывал.
Теперь английская армия спотыкалась о каждый город, который намеревалась захватить, несмотря на то, что французский король повсюду разослал призывы не противиться его «возлюбленному сыну и наследнику», а сам Монмут нисколько не сомневался, что «меленской» акции устрашения вполне достаточно, чтобы заставить другие гарнизоны сдаваться без боя. Несчастный безумец больше не воспринимался собственной страной как монарх, зато английский король только утвердился в правах смертельного врага, и любое его требование открыть ворота того или иного города вызывало сопротивление самое ожесточённое.
Иное дело дофин…
Дофин становился средоточием всех надежд, и уже одно это делало его «законным».
Затаив в душе радость, чтобы не обмануться, мадам Иоланда зорко наблюдала за тем, как бледнеет и растворяется в общественном мнении грязное пятно убийства в Монтеро. Из Парижа ко всем европейским дворам летели донесения о том, что королевский суд снова осудил Шарля как мятежника и убийцу, но даже там на это перестали обращать внимание. Европа с большим интересом наблюдала за тем, как против амбициозного, а потому очень опасного Монмута, поднимается новая, крепнущая день ото дня сила. И чем уверенней эта сила делалась, тем злее и дёрганнее становился Монмут, превращаясь из непобедимого, но милосердного Божьего помазанника в ещё непобедимого, но уже кровавого захватчика.
Даже объединившись с Филиппом Бургундским, он продолжал испытывать неудобства, двигаясь по стране как будто рывками, вместо того, чтобы пройти по ней пусть и кровавым, но очистительным маршем!
Впрочем, кровавым поход вполне получился. Поместья преданных дофину рыцарей сравнивались с землей, и единственным, что оставалось после ухода английской армии, были обугленные деревья, превращенные в виселицы.
Это были совсем не те победы, о которых мечталось!
По разумению Монмута, карающий меч английского короля задумывался, как орудие справедливого возмездия, а никак не мести! И те же самые рыцари, чьи поместья он рушил и чьих рабов вешал на деревьях, должны были, попадая в плен, раскаиваться и приносить клятвы! Должны были признать Монмута хотя бы за его силу! А они не каялись и не клялись! Только презрительно смеялись, умирая, потому что выкуп платить им было нечем.
Всё это совершенно выводило из себя английского короля.
– Я не мог просчитаться, – твердил он, стоя на коленях перед распятием. – Я был призван завершить дело своих предков, и завершу его, даже если для этого придется истребить половину Франции! Но, Господи, почему нет во мне прежней веры?..
Только в октябре двадцать первого года, когда пришло известие о рождении у него сына и наследника, сердце Монмута радостно дрогнуло – возможно Бог простил его и благословил таким образом?
Однако, отправив в Лондон благодарное письмо и драгоценные подарки для жены, он был вынужден снова обернуться лицом к реальности. И этот резкий поворот от светлой надежды на лучшее к тёмному настоящему особенно отчетливо показал, как оскудели средства, собранные на ведение войны, как злы и мрачны сделались его советники и командиры, и как устал он сам от бесконечного раздражения в этой сопротивляющейся стране.
– Приближается зима, – хмуро выговорил Монмут на очередном совете. – Зимой никто не воюет, но отступить просто так я не могу. Что там у нас впереди?
– Городок Мо, ваше величество.
– Отлично. Вот возьмём его и передохнём…
ПУАТЬЕ
(весна 1422 год)
– Даже не знаю, что теперь с этим делать?
Мадам Иоланда стояла в окружении своих фрейлин и с великим неудовольствием рассматривала парадную герцогскую мантию супруга, которую ей доставили из Анжера. Собственная мантия герцогини покоилась в семейном склепе под каменным надгробием, изображавшим её Луи. Вопреки традиции безутешная супруга велела изобразить герцога в полном боевом снаряжении, с руками, скрещёнными на рукояти меча, как если бы он погиб в бою, а не умер в своей постели. И, опуская тело в гроб, набросила ему на плечи свою мантию, чтобы хоть так явить последнюю заботу и передать тепло и горькое сожаление…
Но мантия самого герцога, как выяснилось только сейчас, была изрядно подпорчена. От подола шёл рваный разрез, из-за чего мех на подкладке провис и «полысел» на местах разрыва. Кроме того, по самому низу он был сильно испачкан уличной грязью, вовремя не отчищен и пожелтел, что теперь вместе с залысинами делало этот роскошный когда-то атрибут герцогской власти совершенно непригодным для ношения. Мантию, судя по всему, пытались подлатать и, явно, не женские руки, но грубо наложенный шов уже разошёлся и оставил после себя дополнительные увечья в виде дыр и торчащих нитей.
– Как такое могло произойти?! – в отчаянии спрашивала мадам Иоланда Танги Дю Шастеля, который ездил с герцогом в Париж на похороны второго дофина, где эта мантия надевалась последний раз.
– В день похорон шёл сильный дождь, насколько я помню, – пожимал плечами Дю Шастель. – А вы сами знаете, мадам, насколько небрежно его светлость относился к одежде не военной. В те дни он был сильно раздражён… И разрез этот получился, когда герцог спускался с коня возле собора и зацепился за мантию шпорой. Он просто дёрнул ногой и даже не обратил внимания на то, что подол порван и тянется по грязи… А потом, когда мы вернулись…
– Можете не продолжать.
Мадам Иоланда с грустью провела рукой по мантии мужа: когда они вернулись, герцог, как раз и заболел…
Тягостные воспоминания уже не повергли её в тупое отчаяние, но заставили сердце тоскливо дрогнуть, и герцогиня решила во что бы то ни стало починить мантию!
Поэтому сейчас, окружённая фрейлинами, она стояла, накинув на плечи всё ещё роскошную пелерину, и, изгибаясь на пределе возможностей, пыталась заглянуть себе за спину, чтобы увидеть насколько длинным будет выглядеть шлейф, если его укоротить.
– Его светлость был выше вас, мадам, поэтому до установленной длины подрезать будет можно. Но что делать с теми повреждениями, которые останутся, я не знаю.
Дама де Прейль, деловито осматривая край мантии, обошла герцогиню полукругом.
– Разве что закрыть разрез вышивкой? Или всё-таки заказать новую…
Но о том, чтобы заказывать новую мадам Иоланда слышать не желала. Во-первых, стоила мантия баснословно дорого, а сейчас каждый экю работал только на дофина и его дело. А во-вторых… Господи, неужели непонятно?!
– Мантия нашего супруга должна оставаться той же и такой же, как при его жизни! Только не рваная, разумеется…
Фрейлины снова столпились возле порченого шлейфа, а в дверях показался управляющий замка. Выждав положенное время, чтобы герцогиня обратила на него внимание, он поклонился и оповестил:
– Господин Рене к вашей светлости.
– Проводите его в мой кабинет и попросите подождать…
С тех пор как дела «дофинистов» пошли в гору, мадам Иоланда стала замечать, что вся замковая прислуга начала себя вести с важностью прислуги королевской. А заметив, всячески это поощряла. В другое время сообщение о визите сына было бы обставлено с большей простотой: он бы просто пришёл и вошёл. Но пора… пора уже привыкать к тому, что этот двор – не жалкая попытка упрямого бастарда доказать, что в его жилах течёт королевская кровь. Тут и без Шарля таких молодых людей хватало. Взять хоть Дюнуа, чьим отцом был брат короля, или Алансон, чей род восходит к первому королю династии. Да хоть бы и её Рене – сын короля Сицилийского и внук короля Арагонского… Каждый из них, будь сейчас прежние времена, обладал бы собственным двором! Но они приехали служить дофину, и теперь здесь всё должно быть, как при дворе настоящем, королевском, без той простоватой фамильярности, которая установилась ещё в годы малолетства Шарля, не имеющего даже слабой надежды стать не то чтобы королём, но просто любимым сыном…