– Отдайте ювелирам и золотошвейкам и лично проследите, чтобы не испортили ещё больше, – велела фрейлинам мадам Иоланда, бережно снимая мантию. – После того, как я надену её на коронацию его высочества, следует заказать драгоценный короб и хранить эту мантию вечно, в память о нашем дорогом супруге.
Фрейлины почтительно разложили мантию на специальной подстилке и присели в поклоне, провожая герцогиню. А та, бросив беглый взгляд в зеркало, отправилась в кабинет.
Рене стоял у окна. Не услышав шаги матери, он продолжал глядеть на дальний лес, зеленеющий молодой листвой. Лицо его было серьёзно и задумчиво, а мысли, кажется, витали очень далеко, так что мадам Иоланда получила возможность полюбоваться сыном не будучи замеченной.
Мальчик сильно возмужал, пройдя боевое крещение в нескольких вылазках против англичан. Стал спокойней в движениях и смотрел теперь более жёстко. И хотя не был похож на отца лицом, напоминал его статью и трогательно-узнаваемой манерой встряхивать головой, когда снимал шлем или шляпу. Впрочем, шляп он уже не носил. Щёгольские наряды были отставлены, и даже теперь, придя к матери, Рене надел легкую кольчугу с панцирем и нарамниками.
– Ты собираешься в поход? – спросила мадам Иоланда, обводя рукой боевой наряд сына.
Очнувшийся от раздумий Рене повернулся к матери и с улыбкой поклонился.
– Кажется мы собираемся вместе, матушка. Мне сказали, ты примеряешь мантию отца… Это из-за воспоминаний, или предстоит поход на королевский двор?
– Всё вместе.
Мадам Иоланда подошла к сыну, заботливо поправила сбившийся белый шарф на его плече, который Рене, как и вся здешняя молодая знать, носил в знак траура по Франции, и кивнула ему на стул, сама опускаясь в полукруглое венецианское кресло.
– Ты по какому-то делу?
– Я соскучился…
Герцогиня внимательно посмотрела на сына. «Нужно будет научить его притворяться более умело», – подумала она, нисколько не обманываясь наигранной беззаботностью. Рене явно пришёл поговорить о чём-то важном, но не знал как начать, поэтому «соскучился» прозвучало у него неубедительно, и улыбка, призванная подкрепить слова, вышла какая-то косая. «Вероятно, мальчик волнуется из-за своего двойственного семейного положения и не решается заговорить – считает проблему слишком мелкой. А не решать её тоже не может…», – предположила мадам Иоланда.
Как только пришло известие о подписании договора в Труа, свадьбу с Изабель Лотарингской сыграли почти молниеносно, но… только на бумаге. На пышные церемонии не тратили ни средства, ни время, отложив «семейное» празднество до лучших времён. А наступить они должны были скоро: герцог Карл осмелел настолько, что стал открыто выражать свое недовольство англо-бургундскими действиями и вот-вот должен был подать в отставку. Как только это случится, церемонию снова проведут – теперь по всем правилам, и брак будет комсуммирован. Пока же Рене ходил – ни муж, ни холостяк, и с лёгкой руки де Ре получил у местной молодёжи довольно обидное прозвище…
Вероятно, нанося визит матери, он надеялся хоть как-то ускорить процесс.
«Или мальчик в кого-то влюбился? В его возрасте это вполне могло произойти, – подумала мадам Иоланда, вспомнив, что бывает и такое. – Разрывается между чувством и долгом и хочет получить совет? Или выдвинет какие-нибудь условия…»
Однако, строя одно предположение за другим, герцогиня первой поднимать тему не стала. Пускай Рене учится. В том будущем, которое ему было уготовано, требовалось умение твёрдо держать разговор самому.
– Ла Файет хвалит тебя, – сказала герцогиня. – Говорит, ты стал хороший воин.
– Вы же знаете, матушка, для меня это не главное.
– Для тебя – может быть. Но я рада. У хорошего воина больше шансов остаться в живых.
– Если Ла Файет и дальше не будет допускать меня до серьёзного дела, я останусь в живых даже не будучи хорошим воином.
Герцогиня рассмеялась.
– Пожалей его, Рене. Если с тобой случится что-то страшное, Ла Файету проще будет погибнуть самому, чем сообщить об этом мне.
Рене озабоченно побарабанил пальцами по колену.
«Ну!», – мысленно подтолкнула его мадам Иоланда.
– Так зачем вы примеряли мантию, матушка?
Герцогиня вздохнула.
– Хочу надеть её на коронацию Шарля.
Теперь пришла очередь рассмеяться Рене. Его всегда восхищало умение матери жить, опережая сегодняшний день и видеть будущее так, словно оно уже свершилось в полном соответствии с её планами. Однажды, шутки ради, он спросил, как ей это удаётся, а в ответ услышал: «Нужно чаще закрывать глаза, так видно много дальше, чем возле носа».
Но говорить о коронации дофина сейчас было пожалуй слишком дальновидно.
– Ты зря смеёшься, – покачала головой мадам Иоланда. – По сведениям, которые я получаю из Парижа, король совсем плох. А Монмут уже полгода топчется под Мо, теряя армию так же, как когда-то под Арфлёром. Но там они дохли от жары и желудочной болезни, а здесь – от холода и простуды… Как видишь, осады английскому королю явно не удаются. Говорят, он тоже болен. И очень подавлен своими неудачами. Откуда нам знать, насколько сильно и одно, и другое?
– Надеюсь, что смертельно, – без улыбки заметил Рене. – Как думаете, матушка, Мо сдадут?
Мадам Иоланда молча кивнула.
– И ничего нельзя сделать?
– Зима измотала их сильнее, чем английскую армию. Вряд ли в живых осталась треть населения…
– Проклятье, – пробормотал Рене, опуская голову.
– Мы не можем двинуть армию к Мо по весеннему бездорожью, – чувствуя в глубине души гордость за это его отчаяние, сказала герцогиня. – Второй Азенкур нас уничтожит. Но, если король Шарль умрёт, мы сможем сами короновать дофина и выставить за ним армию, хорошо отдохнувшую за зиму, против поредевшего воинства Монмута, который до Реймса в этом случае, даже не дойдёт.
– У Монмута родился сын, матушка. По договору в Труа он станет единым королем Англии и Франции после смерти и нашего короля, и своего отца. Даже если Монмут не дойдёт до Реймса, туда довезут его сына!
Рене выпалил это сгоряча, и только потом, опомнившись, осторожно посмотрел на мать. С некоторых пор любое упоминание о договоре в Труа заставляло её брезгливо морщиться, хотя раньше было и того хуже – она просто выходила из себя. Но сегодня герцогиня пропустила это упоминание мимо ушей.
– Да, Монмут расстарался, а новая королева Англии оказалась так же плодовита, как и её мать… Но мы всё равно коронуем дофина! И даже с нужным количеством французских пэров! Не хватит тех, которые есть, произведём в это звание преданных нам людей, но, думаю, даже этого не понадобится. Герцогиня Алансонская как-то показывала мне письмо, которое она отправила своему кузену Жану Бретонскому. А недавно показала пришедший наконец ответ. Судя по всему, и Жан, и Артюр уже не так пылко негодуют по поводу убийства герцога Бургундского, и договор в Труа, если ещё и признаЮт, то уже с оговорками.
– Они десять раз передумают.
– Конечно. Поэтому нам надо быть готовыми и в решающий момент вовремя узнать, что предложит герцогам английская сторона, чтобы предложить больше. Думаю, высокая должность для одного и выгодный брак для другого смогут изменить точку зрения Бретонцев. А брак твоей младшей сестры с герцогом Жаном позволит ещё и значительно обезопасить Анжу, и окажется следующей выгодной партией после вашей свадьбы с Изабеллой Лотарингской…
«Ну вот, – с досадой осеклась мадам Иоланда, – дала всё-таки мальчику повод заговорить о том, о чём он сам так и не решился».
Но Рене на свадебный намёк не откликнулся. Только пожал плечом и снова забарабанил пальцами по колену. «Значит, что-то другое…», – решила герцогиня, поднимаясь.
– Иди сюда, я кое-что хочу тебе показать…
В глубине кабинета на высоком поставце стояло сооружение, прикрытое куском золототканой парчи. Мадам Иоланда сдвинула драгоценную ткань, освобождая внушительного вида шкатулку, и поманила Рене поближе.
– Смотри.
Под поднятой крышкой оказалась утопленная в пурпурный бархат золотая корона.
– Она, конечно, не та, что в Реймсе, но не менее ценна. Эту корону возложили когда-то на голову малолетнего Роберта, который был старшим братом Гуго Великого и сыном Анны Киевской и Генриха Первого Капета. Та самая корона, надев которую король франков впервые положил руку на евангелие, коим ныне клянутся все французские короли на своих коронациях…
– Откуда она у тебя?!
– Случай, Рене. Тот самый случай, о котором можно сказать: «знамение». Монахи из Мондидье, где корона сохранялась семейством де Крепи, тайно вывезли её, узнав, что их диоцез передают под руку этого бургундского выскочки Кошона. Ценностей там и без того хватает, а корону на тайном совете они решили передать тому, кто более достоин ею владеть. Все-таки Рауль де Крепи был графом Валуа и вполне естественно – наш Шарль является его законным потомком… Я безумно рада, Рене, что новый епископ Бовесский с первых же дней своего правления узнает о подобной недостаче. Надеюсь, виновных он не найдёт. А Шарль получит корону одного из первых Капетингов и, заметь, получит на законных правах!
Мадам Иоланда любовно провела пальцем по краю шкатулки, продолжая рассказывать, как трудно было монахам найти гонцов, которые бы согласились провезти подобную вещь через захваченные территории, но Рене не слушал…
Не отрываясь смотрел он на корону. Почему-то вид этого золотого обода убедил его сильнее всего другого, что коронация Шарля действительно возможна. И как-то сразу стал вдруг лёгок и возможен тот разговор, с которым он пришёл к матери, и который готовил долго и тяжело, не зная чего боится больше – то ли её гнева, то ли обиды…
– Матушка… – пробормотал Рене, перебивая мать, – но, если всё так легко… Я хотел сказать, если всё это уже стало достижимым, может быть, нет нужды призывать Деву из Лотарингии?
Крышка от ларца, в котором лежала корона, со стуком упала на место.
– Что? О чём ты, Рене? – Мадам Иоланда смотрела почти испуганно.
– О Жанне. Её воспитывали, чересчур оберегая ото всего, что сделало бы её слишком обычной… Но она стала слишком необычной, матушка! Простите, я не рассказал вам, но однажды, ещё в Лотарингии, я неосторожно намекнул Жанне на её миссию. И она уверовала! Уверовала так, что теперь сама без устали учится управляться с мечом, сутками готова сидеть в седле и стрелять из лука! Она держит это в глубокой тайне, но ни о чём другом уже не мыслит. А ведь это очень страшно – оказаться в бою первый раз! Даже мне, мужчине… Девочке же, да ещё такой… чистой… Когда она увидит всю эту кровь и весь ужас, она может отступить, разувериться. Или, что по-моему, ещё страшнее, веря в свою миссию, пойдёт до конца и погибнет, проклиная нас!
Рене ещё сбивался, но говорить становилось всё легче и легче.
Он глубоко втянул воздух, собираясь признаться в своём самом крамольном поступке. И, не давая мадам Иоланде возможность вставить хоть слово, выпалил, глядя в сторону:
– И ещё… Помните, матушка, вы не хотели мне рассказать о девочке, живущей в Домреми? Но я так хотел быть вам полезным, что не мог оставаться в неведении… А потом вы тяжело заболели… То снадобье, которое вернуло вас к жизни… его передал отец Мигель. Он сам приготовил, а я съездил… Не бойтесь! Кроме него и Жанны никто в Шато-д’Иль меня не узнал. Зато я увидел ТУ, другую девочку и поговорил с ней…
– И что? – смогла, наконец, вымолвить поражённая мадам Иоланда.
– Не знаю, матушка. Но всю обратную дорогу я чувствовал себя так, словно получил святое причастие…
ШАГ НАЗАД
К чести Рене надо признать, что в Шато д'Иль он мчался более озабоченный болезнью матери, нежели встречей с какой-то таинственной девочкой. Отец Мигель, заранее предупреждённый письмом, уже собрал по домам местных знахарок все необходимые для снадобья травы и теперь настаивал составляющие его отвары.
Хозяевам поместья Рене был представлен как родственник господина де Бодрикура. Очень, очень дальний и бедный родственник, которого комендант Вокулёра не счёл нужным даже сопровождать… И это была единственная ложь, на которую отец Мигель решился, потому что «особое лекарство для больной матери» было действительно нужно.
– Вы изменились, падре, – сказал Рене, слушая торопливые рассказы о местной жизни от монаха, суетившегося возле своих чашек и котелков.
– Вы тоже изменились, мой господин, – не оборачиваясь, заметил Мигель. – Раньше вы были просто мальчик… Нет, пожалуй, очень умный мальчик. А теперь – совсем мужчина. Не знаю только, чего в вас стало больше – воина-отца или политика-матери.
– Раньше вы тоже были просто священник. А теперь не знаю, чего в вас стало больше – служителя Церкви или язычника.
Отец Мигель рассмеялся.
– Всё-таки мать… – пробормотал он. – А насчёт язычника вы правы. Все эти сказки про фей и драконов, про древние заклинания, которые современная церковь отвергает, про говорящие деревья, основы миросоздания, общие корни… Жизнь в деревне совсем не та, что при дворах. Еретиком я конечно не стал, но вера моя значительно переменилась.
Мигель домесил что-то в последней чашке и устало опустился на табурет.
– Скажем так: я увидел Бога и весь мир, им созданный, значительно объёмнее как раз через деревенскую жизнь и все эти сказки.
– Надеюсь, вы не учите этому Жанну?
Отец Мигель вскинул на Рене печальные глаза.
– А кто вам сказал, что моё понимание Бога стало менее почтительным? Я просто шире теперь смотрю на вещи и не нахожу это греховным. Разве желание понять больше чем видишь означает неизбежную ересь? – Он укоризненно покачал головой. – Вам ли это говорить, мой господин, после всего, что вы имели счастье познать в кладовых герцога Карла?
Рене улыбнулся.
– Я ничего не говорил про ересь, а всего лишь спросил про Жанну. Согласитесь, что от неё будут ждать веры традиционной. Иначе её просто не поймут.
– «Имеющий уши, да услышит…», – пробормотал Мигель, поднимаясь. – Традиционная вера потому и традиционная, что её может проповедовать любой, более-менее грамотный… Если хотите, можете Жанну увидеть. Я тут занимаюсь с местными детьми… И с ней. Отдельно, разумеется… Она скоро придёт.
– А с той… С другой? С ней я тоже могу увидеться?
Отец Мигель резко выпрямился, и у него совершенно непочтительно вырвалось:
– Зачем?!
– Затем, что и вы, и моя матушка реагируете на упоминания об этой девочке совершенно одинаково. Вас словно змея жалит! Вот я и хочу узнать, что в ней такого, и почему вокруг неё столько таинственного?!
Отец Мигель рассеянно переставил с места на место несколько чашек.
– Таинственного? Нет ничего таинственного… Я уже имел честь донести герцогу Карлу, но даже он не придал значения… Хотите, можете увидеть и её. Только я прошу вас, сударь, если не получится понять её сразу, не делайте выводов прежде времени.
Заинтригованный ещё больше, Рене еле дождался часа, когда девочки должны были прийти в келью монаха. Отец Мигель тихо и, как будто, обиженно возился в своём сундуке, перекладывая с места на место книги и свитки, а молодой человек, перед которым он разложил какое смог угощение, сидел, предоставленный сам себе, и, лениво пощипывая пирог, рассматривал крошечный участок двора, видимый через окно.
Наконец, послышался дробный стук башмаков, хохот, крики, и в распахнутую дверь влетела растрёпанная красная от бега Жанна, почти неузнаваемая в мальчишеской одежде.
– Опять наперегонки, – проворчал Мигель.
Но Жанна, заметив в келье нового человека, замерла и только когда поняла, что перед ней её давний знакомый, заулыбалась радостно и открыто. И не перестала улыбаться даже когда её чуть не сшибла вбежавшая следом Клод.
– Здравствуй, Жанна, – сказал Рене, поднимаясь. – Как ты поживаешь?