Как я могу заставить свой разум думать о настоящем, оставаться в неподвижности и не тащить прошлое и будущее в моё настоящее? Не приносить мне столько боли? Если мой разум – это я, то как я могу от него освободиться, как я могу освободиться от себя? Может, я состою из чего-то большего, чем разум. Может, мой разум – это запрограммированный набор клеток, с чуточкой остаточной суверенности. Может быть. Может быть. Как могу я, остаток вечного прошлого, на скорости несущийся к вечному будущему, запереть себя в настоящем? Скажите мне, о учёные суфии и знатоки дзен-буддизма! Возможно ли на самом деле жить здесь и сейчас, в этом сумасшедшем мире, который всё время становится всё более безумным? Могу ли я запереть свою личность, когда настоящее всё тянется и тянется к прошлому, как конфета-тянучка, а будущее продолжает убегать в более отдалённое будущее?
Моя красная «Тойота» находит мою улицу. Я не знаю имён соседей, но вижу, что они гораздо тщательнее подстригают свои лужайки, чем я. Я заезжаю на свою подъездную дорожку и останавливаюсь у своих неподстриженных кустов. Я смотрю сквозь лобовое стекло на высокую траву на своём заднем дворе, словно я на корабле и смотрю на бескрайнее зелёное море.
Я должен пригласить кого-то подстричь лужайку, напоминаю я себе, должен попытаться влиться в эту культуру, где трава аккуратно подстрижена.
Я иду по дорожке, волоча ноги, мимо гаража и мимо пакета с мусором, который я забыл выставить на обочину в четверг. О моей забывчивости узнали мухи. К сожалению для них, они не обнаружили, как развязать мешок, и это не позволяет им добраться до сладких корок дыни внутри. Обычно я мухам не сочувствую, но сегодня сочувствую. Я развязываю для них пакет и позволяю им устроить пир. Я чувствую сострадание, словно меня только что просветил Будда.
Пока я вожусь с ключами, выбирая тот, который открывает парадный вход в мой дом, у меня в создании нарастает ощущение какое-то странного переселения. Я чувствую себя, как в тюрьме. Я чувствую страх. Я с беспокойством проглатываю куски времени, словно это воздух, словно я всё ещё страдаю от астмы.
Я принимаю душ. Я стараюсь стереть воспоминание о неприятном инциденте. Мой мозг кричит мне:
– Не могу стереть, не могу стереть, не могу стереть, нет программы, позволяющей стереть.
Затем его будто атакует вирус, и он говорит непочтительно:
– Не могу восстановить, не могу восстановить, файл утерян.
Помогите, мне нужно сочувствие! Я – просто муха, которая пытается добраться до корок дыни, ради всего святого!
«Успокойся, Пируз», – говорю я сам себе. Я отправляюсь из ванной в спальню и одеваюсь, как будто бы собираюсь идти слушать симфонию с красивой женщиной. Но я не иду слушать симфонию. Даже один. Я иду в кухню съесть йогурта и фруктов, а затем поеду в «Старбакс» выпить кофе «эспрессо» и почитать воскресный выпуск «Нью-Йорк Таймс». Но до того, как я сделаю что-то из вышеперечисленного, я должен позвонить сыну, который пишет диссертацию в нескольких сотнях миль от меня. Я должен скрывать от него свою растущую забывчивость, пока сам не узнаю о ней побольше, хотя мы с Бобби клялись ничего не скрывать друг от друга. Диссертация – это стресс. Ему не нужен дополнительный стресс. Ему не нужно знать, что его отца опять отправляют в ссылку, на этот раз в неизвестную, но абсолютно пустую и лишённую звуков страну, где никто никого не узнаёт и никто ни о ком не заботится, – в Народную Республику Забвения.
Пока я ищу в письменном столе его новый номер телефона, я понимаю, что сегодня ещё не занимался йогой. Я оказываюсь в затруднительном положении, так как уже принял душ и оделся на выход. И я должен позвонить сыну. Но я также должен выполнить комплекс упражнений. Может, йога и немного медитации помогут мне успокоиться. Может, люди, которые видели меня голым, забудут то, что они видели. Может, администрация Еврейского культурно-спортивного центра спустит дело на тормозах. Может, всех временно поразит болезнь Альцгеймера.
Но первым делом я звоню матери, словно она позвонила мне, чтобы сказать, чтобы я позвонил ей! Операция на глазах прошла настолько успешно, насколько это было возможно. Она хорошо себя чувствует. К счастью, на этот раз она не даёт мне советов о том и об этом. Я вздыхаю с облегчением, когда говорю: «Я тебя люблю. До свидания».
Переодеваясь в спортивный костюм для выполнения упражнений, я задумываюсь, а не прочитать ли мне какую-нибудь книгу или парочку из серии «Помоги себе сам». Но я быстро отвергаю эту мысль, поняв, что эти книги не особо помогут таким озадаченным и сбитым с толку читателям типа меня, поскольку они помогают авторам наращивать своё богатство.
Я иду в гостиную и раскатываю свой ярко-красный коврик для занятий йогой. Я ставлю компакт-диск с современной персидской музыкой, «Ньяйеш» музыкальной группы «Аксиома выбора».
Мои желания и мечты опять пробуждаются, будто я снова стал ребёнком. Я страстно желаю пережить тайную бурю, называемую любовью, – чтобы поднять меня к пейзажу, где никто не представляется тем, кем не является на самом деле, где ни у кого нет фальшивой души. Где вытоптаны страх и жадность. Где никто не даёт вам взятки небом и не пугает вас адом. Я задумываюсь, почему меня так достаёт такое количество вопросов, почему у меня столько навязчивых идей? Такое тихое отчаяние. Теперь, из-за расстройства, я пытаюсь засунуть все эти блуждающие мысли туда, откуда они пришли; но я понятия не имею, откуда они возникли.
Я начинаю с позы, которая называется «тадасана» (гора). Я выпрямляю позвоночник. Поднимаю подбородок. Прижимаю ладони одну к другой. Пальцы смотрят вверх. Руки и локти я ставлю так, чтобы получилось треугольное основание горы. Я расслабляюсь. Но только на одну минуту. Как бы сильно я ни сопротивлялся беспокойным мыслям, моя воображаемая гора становится действующим вулканом. Мой разум взрывается идеей для стихотворения. У меня постоянно появляются идеи для стихотворений. Я забываю про йогу и медитацию. Я забываю про свой йогурт, смешанный с ягодами и орехами. Я забываю об «эспрессо» и воскресном выпуске «Таймс», которые ждут меня в «Старбаксе». Я даже забываю позвонить Бобби. Я иду к компьютеру. Он так и стоит включённым с прошлого вечера. Я вожу мышкой, пока с экрана не исчезают зелёные и жёлтые гусеницы, жующие листья, – такие вот у меня экранные заставки. И я пишу стихотворение, назвав его
Прощай, всё
В постели, пока я не засну, меня беспокоит катастрофа, случившаяся в Еврейском культурно-спортивном центре.
Теперь я в аудитории, и меня ставят в тупик странные и вопросительные взгляды студентов. Я с трудом заканчиваю лекцию. Меня спасает звонок. Я сбегаю в коридор, только чтобы не отвечать на вопросы. Меня останавливают крупная женщина и худощавый мужчина, они из полиции. Женщина вручает мне лист бумаги и шепчет:
– Вы арестованы.
Я не спрашиваю, почему, я знаю, почему. Она говорит мне о моих правах, но искажает текст Правила Миранды[4]. Страх будто взрывается в каждом моём нерве. Ордер на арест дрожит у меня в руке. Затем меня парализует, словно я – скульптура с листом бумаги в руке. Внезапно я представляю себя перед расстрельной командой. Но расстрельной команды нет, только горящие глаза. Нас окружают студенты и начинают петь: «чужой эксгибиционист… чужой эксгибиционист… чужой эксгибиционист… чужой эксгибиционист» всё громче и громче, пока это пение, которое звучит, как пушечные выстрелы, не заставляет лопнуть мои барабанные перепонки. Я кричу от боли, и этот крик будит меня. Мне снился кошмарный сон.
Глава 2
Терпеливое ожидание
Я иду по тающему снегу к Нейродиагностическому центру имени Дж. Мортона Хорна, который расположен у северной границы университетского городка. Там принимает пациентов профессор Питер Рутковский, также практикующий врач. Недавно в университетской газете сообщалось, что доктор Рутковский опубликовал работу о формировании протеиновых кластеров в гиппокампе и коре головного мозга у пациентов, страдающих болезнью Альцгеймера. Гиппокамп – это центр памяти в мозге, а кора головного мозга отвечает за владение языком, способность рассуждать и многое другое. Прочитав эту статью, я решил к нему обратиться как пациент.
Рутковский родился в одной из бывших республик Советского Союза, в Беларуси. Он, как и я, – такой же эмигрант. Я надеюсь, что он меня поймёт. Впервые я увидел его на одном из университетских мероприятий пару лет назад. У него пивной живот, он явно любит выпить водки, а оставшиеся волосы уже седеют. Он – серьёзный мужчина, но также может быть очень забавным. Однажды во время интервью одному телеканалу он сказал: «Мы, неврологи, вытаскиваем наших пациентов из мелководья отчаяния, а затем топим их в глубоком море наших собственных заблуждений – и к тому же нам ещё за это платят». Может, это алкоголь, скопившийся у него в животе, сказал, что: «Если это счастливейшая нация на Земле, почему американцы глотают столько не приносящих счастья пилюль?» Его критиковали за правдивость и за то, что много шутил. Это грустно. Мы сами заковываем в кандалы наши языки политической корректностью, которая имеет мало отношения к корректности и гораздо больше – к самоцензуре.
Теперь, направляясь в кабинет Рутковского, я представляю, как всё, скопившееся у меня в мозге, загружают в грузовой поезд – немного в этот вагон и немного в тот – прямо у меня перед глазами, протестующими, но не способными это выразить. Я издаю стон при каждой потере. Я задумываюсь, куда направляется мой разум на этом поезде – гнить на мусорную свалку или на ферму, чтобы его скормили курам и свиньям? Я снова думаю о вызывающих депрессию сценах, которые видел в больнице, где лежат пациенты с болезнью Альцгеймера. Я сходил туда, чтобы увидеть собственное будущее. Я говорю сам себе:
– Я себя теряю. Где я потеряюсь?
Я пытаюсь изгнать эти отравляющие образы из своего сознания и начать обращать внимание на то, что меня окружает. Зимний снег ещё лежит, но уже собирается только маленькими островками. Уже цветут крокусы, освежая в остальном блёклый ландшафт яркими красками. Нарциссы поднимаются из всё ещё промёрзшей земли подобно изменившимся причудливым образом кобрам. Ещё одна неделя или чуть больше – и бутоны раскроются, появятся миниатюрные жёлтые солнышки, объявляя о начале весны.
Тюльпаны последуют за нарциссами, а затем расцветут и студентки, обнажив руки, ноги и животы, демонстрируя пирсинг в пупках. Можно увидеть татуировки прямо над их попками. У меня в стране такая демонстрация тела была бы вне закона. Но здесь это допустимо, это одна из мягких пыток, не запрещённых на Западе.
Кстати, говоря о моей стране, должен заметить, что Навруз, персидский Новый год, который приходится на первый день весны, проходит незамеченным в Северной Америке. Я до сих пор помню, какой ослепительной была весна дома, на горных склонах. Как мы праздновали Навруз с цветами, традиционными блюдами и реликвиями, расставленными на столе. Мы одевались во всё новое, я помню монеты, конфеты, гостей и отправление в гости с ответным визитом, поцелуи – хочешь ты этого или не хочешь. Ребёнком я задумывался, как весна помнит, что нужно вернуться на Навруз.
В приёмной клиники полно пациентов, некоторые выглядят странно, другие странно смотрят на меня. Где все эти люди были на протяжении моей жизни? Теперь я – один из них, меня будто выбросили в эту кучу, как будто потрёпанную игрушку в кучу других потрёпанных игрушек.
Я читаю афоризм в рамочке, подобной картинной, на стене: «Идентичные симптомы не означают одни и те же болезни или одинаковых пациентов!» Значит, я не просто какой-то пациент, по крайней мере, здесь! Я с неохотой заполняю различные бланки. В каких-то нужно сообщить персональную информацию, возраст, профессию и т. д. В других нужно предоставить информацию о страховке и оплате. В третьих вопросы посвящены симптомам или семейной истории. Их заполнение даёт мне больше информации обо мне самом, чем я знал до этого, по крайней мере, это напоминает мне о том, что я забыл или хотел забыть. Я вручаю заполненные бланки администратору. Она улыбается мне, как пластиковая Мадонна.
– Вам придётся подождать несколько минут, – говорит она мне. Я посетил достаточно врачей за свою жизнь, чтобы знать: придётся здесь сидеть целую вечность, пока меня не вызовут, причём неправильно произнеся мою фамилию.
Я занимаю себя просмотром брошюр. Моё внимание привлекает фотография доктора Джульетты Пуччини. Она или попала к очень хорошему фотографу, или она очень молода и привлекательна для врача. Она имеет степень по неврологии, а на врача училась в Мичиганском Университете. Она проходила обучение по специальности «неврология» в ординатуре знаменитой на весь мир Кливлендской клиники. Сейчас она – доцент и работает врачом в этой клинике. В брошюре также перечисляются статьи, которые она опубликовала, включая одну о памяти.
Из-за моей растущей рассеянности я читал литературу по своей проблеме. Память включает два процесса, связанных с вещью, которая запоминается. Вещь может быть лицом, стихотворением, новым навыком, запахом, информацией – всем, чем угодно. Первый процесс – это «приобретение» и сохранение вещи в памяти. Второй процесс – это воспоминание о вещи. Биохимическое состояние мозга меняется и при приобретении и сохранении в памяти, и при воспоминании при помощи подходящих ключей.
Через Интернет можно получить ноу-хау, даже мудрость всех. Интернет превратил нас в тесно связанное племя обезьян, в котором каждая обезьяна показывает другим, как колоть разные орехи. К счастью, настоящая наука найдёт нужный камень, чтобы расколоть псевдонауку, магию и догму и убедить околдованных в том, что в этих старых орехах может быть яд. Но если Интернетом будет пользоваться достаточно большое количество дураков, то может произойти обратное! Я также задумываюсь, являются ли разум и наука единственными дорогами к истине.
Появляется медсестра и манит меня большим пальцем. Я покорно иду к ней.
– Простите, профессор Пируз, – шепчет она. – У доктора Рутковского срочный вызов. Но свободна доктор Пуччини. Она проведёт первичный приём. Это рутинная процедура. Во время следующего посещения вы сможете пойти к доктору Рутковскому. Хорошо?
Я разочарован. Но медсестра не виновата в срочном вызове доктора Рутковского к пациенту. Она не может контролировать будущее; никто не может.
– Да, хорошо, – говорю я.
Я иду за ней по коридору, кажется, что он состоит из бесконечных поворотов налево и направо. Пока мы идём, разочарование превращается в любопытство. Почему бы не порадоваться чему-то, что может стать счастливым случаем, говорю я себе, в особенности раз её фамилия Пуччини.
– Пуччини – мой любимый композитор, его оперы мне нравятся больше всего, – объявляю я медсестре. – Возможно, это величайший представитель оперного веризма[5].
– Серьёзно? – говорит она и улыбается мне так, как усталые матери улыбаются своим детям. Мне не по себе от того, что я выделывался – или так могло показаться. Не та сказанная вещь не тому человеку не в то время может создать в голове пирамиду смущения.
Меня заводят в кабинет, белый, как небеса. Там есть диагностический стол, раковина, все медицинские инструменты и всё остальное разложено очень аккуратно. Я сажусь на стул с мягким кожаным сиденьем и жёсткими металлическими подлокотниками. Пока я жду появления доктора Пуччини, я читаю вывешенные в рамках на стенах лицензии и сертификаты. Они напоминают драгоценные камни, покрывающие стены. Несомненно, у неё впечатляющие рекомендации. Доктор Пуччини не так опытна, как доктор Рутковский, но она может быть лучше осведомлена о последних достижениях в своей сфере. В любом случае для первого посещения это может не иметь значения. Насколько я могу быть неблагоразумным? Очень. Я себя знаю!