Великий Иглон рассеянно кивнул. Он уже начал читать и мыслями перенесся в далекие времена правления Дормата, поэтому не слишком внимательно слушал то, что говорил Летописец.
Текст на плите гласил:
«Перед лицом своих последних дней я – Главнейший Летописец и старейшина ройнов Гольтфор – хочу повиниться перед своим нынешним Правителем и облегчить душу покаянием. Признаю себя виновным в том, что проявил малодушное любопытство, не бежал, зажав уши, не прервал Великого Иглона Дормата и позволил ему высказаться передо мной до конца!
Это случилось в тот злосчастный день, когда Правитель собрал Иглонов Шести Городов на Малый Совет, чтобы обсудить с ними вопрос о своей женитьбе на Анхорине из Восточного Города.
Дормат пребывал в великом раздражении. Незадолго до того он вернулся от амиссий и был крайне возмущен их зловещим предсказанием. Иглон Южного Города Хеоморн пытался внушить Правителю, что мнение амиссий достойно уважения и всяческого внимания, но Дормат ничего не хотел слышать. За все время, что шел Совет, он не дал высказаться никому из Иглонов, обрывая каждого, кто советовал не спешить и отложить свадьбу до положенного срока.
Наконец, братья уступили, и решение, которое они приняли, я подробно описал в Летописи.
Однако вечером, когда Иглоны разошлись по своим покоям, мне вдруг стало не по себе. Огромное множество поколений орелей неукоснительно соблюдали установленный еще в древности порядок жизни. И Великий Иглон Дормат не должен был нарушать его ради собственной прихоти. Раз уж Иглоны оказались бессильны его вразумить, я решился на отчаянный шаг – пойти и именем древних Правителей заклинать Дормата послушаться голоса разума, а не сердца.
Великий Иглон был один и в глубокой задумчивости смотрел в небо, стоя у выхода на внешнюю террасу. Он милостиво позволил мне высказаться, но потом повел себя очень странно. Мои воззвания к рассудку Правитель высмеял, заявив, что его любовь никак не помешает назначению жизни орелей. «Мы всего лишь веер для вулканов, – презрительно говорил он, – и этот веер достаточно хорошо оберегают ото всего, что может его сломать или разобщить. Мои любовь и преждевременная женитьба никакого отношения к этому не имеют, и, следовательно, ничего испортить не могут!..» А потом, насмехаясь над каждым словом, Правитель стал рассказывать мне то, что я никогда не должен был узнать. Первым моим желанием было остановить его, но то, что я слышал, потрясало! Великий Замысел раскрывался передо мной во всей своей масштабности и разумности. Поэтому я никак не мог постичь причину пренебрежения, с которым Верховный Правитель о нем говорил.
Онемевший и словно прикованный к месту, выслушал я все Тайное Знание Великих Иглонов и удалился, не сказав ни слова. Уговаривать дальше не имело смысла. К тому же, перед лицом Великих Знаний мне тоже показалось, что преждевременная женитьба Великого Иглона вещь не такая уж и страшная.
То, что случилось после этого на Сверкающей Вершине известно всем орелям в мельчайших подробностях. Дормат женился, но вскоре потерял и жену, и детей, и даже собственную жизнь. А Генульф, уличенный в причастности к этим бедам, был наказан и изгнан.
Власть получил Хеоморн.
Мне нравилось его уважение к древним обычаям, нравилось, как почтительно относился он к обязанностям Великого Иглона. И за все это я простил Хеоморну неоправданную жестокость по отношению к Генульфу, хотя ещё долгое время казалось мне, что новый Правитель просто воспользовался случаем и свел счеты с братом, позволившим себе злые намеки в его адрес.
Генульф, в некоем озарении, догадался, что Дормат открыл кому-то Знание, и подозревал Хеоморна… Не стану скрывать, я бы вполне разделял его опасения, если бы не знал, кто на самом деле являлся недостойным слушателем. Однако, слово амиссий, признавших, что к ним действительно прилетал какой-то злоумышленник, а, пуще того, брошь Иглона, принадлежащая Генульфу, сильно меня озадачили.
Не желая очернить память погибшего Правителя, я отказывался даже думать о том, что он мог открыть Знание кому-то еще. Поэтому предположил, что Генульф просто случайно подслушал нашу беседу и, поскольку я все время молчал, решил, что собеседником Дормата был Хеоморн.
Кто именно летал к амиссиям мне не ведомо. Но, кто бы им ни был, я, владеющий Знанием, уверен – он сделал это из самых искренних побуждений, возмущенный легкомыслием Правителя и тем пренебрежением, которое он выказывал Великой Тайне. Однако, когда Генульфу предъявили обвинение и допытывались, где находятся наследники, сильное волнение и малодушная трусость, вызванная непониманием того, что происходит, помешали мне быть убедительным в попытках заступиться за Иглона Северного Города. А сам он молчал и не пытался оправдаться или опровергнуть обвинение.
Ужасное наказание, последовавшее за этим, надолго отвратило меня от Хеоморна. Скрепя сердце, подал я свой голос за утверждение его Великим Иглоном. Но делать было нечего – Генульф принял наказание так, словно заслужил его, а из оставшихся Иглонов никто больше не обладал нужными качествами в той мере, в какой ими обладал Хеоморн.
Впрочем, сейчас я об этом не жалею. Время показало, что новый Иглон правил достойно.
Но собственная вина по сей день жжет мое сердце, как беспощадное солнце выжигает все, что слишком близко подступает к его свету. То, что недостойный оказался посвящен в Великие Тайны, несомненно, стало одной из причин всех наших бедствий. Ничего подобного впредь повториться не должно. Хеоморну я так и не решился открыться, но и уносить с собой Знание в жерло вулкана тоже не имею права! Поэтому, ради нынешнего Правителя – разумного и мудрого Великого Иглона Рокзута – и ради того, чтобы никакие беды не посещали больше Сверкающую Вершину, решил я сделать эти записи с тем, чтобы Великое Знание по-прежнему передавалось от Правителя к Правителю.
Свой труд мне придется завершить еще одним проступком. Эту плиту я, вопреки запретам, принесу в тайный тоннель и там оставлю. А, когда Великий Иглон Рокзут приведет туда своего преемника, пусть он простит меня и, учитывая ошибки правления Дормата Несчастного, читает дальше…»
На этом записи обрывались.
Точнее, заканчивалась одна сторона плиты. Но переворачивать её Донахтир не стал. Все и без того было ясно – его решение лететь к амиссиям подтверждал далекий голос умершего Летописца. Только они одни могли, (если бы, конечно, сочли это возможным), открыть ему Великое Знание Иглонов. И только от них мог Донахтир его теперь принять.
– Ну, как? – осторожно спросил Дихтильф, видя, что Донахтир дочитал.
– Мы должны довести дело до конца, – ответил Правитель.
Он встал, не отрывая глаз от последних слов на плите, немного подумал и легко подхватил её на руки.
– Пожалуй ты прав, Дихтильф, не стоит нам, двоим, заходить в тайный тоннель. Сначала я думал оставить эти записи недалеко от входа, но теперь считаю, что их нужно отнести подальше, к самому сокровенному месту.
Летописец облегченно выдохнул.
– Мудрое решение, Правитель, – пробормотал он, почтительно отступая.
Донахтир перехватил плиту поудобнее и без колебаний шагнул в черную пасть тоннеля.
* * *
Рассвет, лениво потягивающийся над краем бесконечных гор, застал Летописца сладко спящим перед входом в Галерею Памяти.
Всю ночь несчастный Дихтильф мерил шагами узкую площадку, недоумевая, что могло так задержать Великого Иглона?! Сначала он терпеливо дожидался на большом валуне, любовался появившимися звездами и обдумывал потрясающую новость, рассказанную Донахтиром сегодня днем. Благо для размышлений пищи хватало. Как всякий орель, Дихтильф не мог не радоваться тому, что дети Дормата выжили. Но мысль о переходе власти в их руки почему-то не радовала… Но потом, растущее беспокойство вытеснило из головы Летописца все другие мысли. Судя по положению луны, Донахтир отсутствовал уже несколько часов! Это можно было понять, если бы он ушел в Галерею Памяти – там действительно недолго заблудиться, блуждая по заворачивающимся коридорам и многочисленным ответвлениям, и такое нередко случалось, когда какой-нибудь несведущий орель забредал туда в поисках сведений о своих дальних родственниках. Но в этих случаях достаточно было позвать любого из ройнов, и бедолагу очень скоро выводили наружу.
Сейчас был не тот случай. Великий Иглон ушел туда, где по слухам был только прямой и недлинный тоннель, в который никто больше не смел заходить. И Летописцу, изнывающему от беспокойства, ничего другого не оставалось, кроме как сидеть, ждать и строить разные предположения.
Он долго напряженно прислушивался к мертвой тишине в тоннеле, надеясь услышать хоть что-то, и не заметил, как заснул, уткнувшись лбом в округлый завиток на камне. Ласковый рассветный ветерок легко скользнул по щеке спящего, пробежался по его одежде, и вдруг испуганно отпрянул – из жерла тайного тоннеля вырвался душный порыв ветра, похожий на выдох гигантского чудовища. Он мгновенно стих, и тут же, щурясь на тусклый свет, едва забрезживший на горизонте, в проеме входа появился Донахтир.
Летописцу очень повезло, что он заснул и не стал свидетелем этого зрелища.
Страшная бледность в лице Великого Иглона испугала бы кого угодно. Правитель пошатывался, как после тяжелой болезни или неравной схватки, но вид имел решительный, будто в этой неравной схватке он все-таки одержал победу.
Осмотревшись вокруг, Донахтир заметил спящего Летописца, и устало опустился возле него на камни.
То, что Дихтильф заснул, было на руку Великому Иглону. Сейчас менее всего ему хотелось что-то объяснять. Впереди предстоял нелегкий разговор с амиссиями, поэтому Донахтир рассчитывал просто дождаться, когда его спутник проснется, объявить ему, что намерен отправиться в сторону Тихих Гор и сразу же улететь. Встреча с прорицательницами не требовала отлагательства.
Правитель поудобнее устроился возле стены, соединяющей оба входа, и, привалившись к ней, закрыл глаза.
Он чувствовал себя наредкость уверенно, потому сразу прогнал из головы всякие мысли. «Чем больше думаешь о чем-то, тем больше в этом запутываешься, – в полудреме сам себе прошептал орель. – Мудрый не тот, кто без конца копается в проблеме, размышляя, что будет, если он поступит так или этак. Мудрый тот, кто сразу видит правильное решение. А оно всегда лежит на поверхности – нужно только суметь его отличить…»
Летописец сонно завозился, и Великий Иглон с готовностью раскрыл глаза.
Нет, еще рано. Дихтильф всего лишь передвинул голову. След от каменного завитка, на который он опирался, красной вмятиной украшал его лоб.
Донахтир улыбнулся.
Неизвестно почему, на память вдруг пришло то утро, когда растерянный и напуганный он вышел на эту самую площадку дожидаться своих подданных. Первое утро его правления… Как же он тогда боялся! И, как быстро ушел из него весь страх, когда гордость за орелей вытеснила все остальные чувства!. Правитель невольно посмотрел в сторону Шести Городов и попытался вызвать в памяти то, прежнее, видение – гигантские серебристые стаи, поднимающиеся на пустынными горами.
Тогда он ведь тоже испытывал сомнения, и тоже решил лететь к амиссиям. Правда, сомнения были иного толка, да и не знал Донахтир многого из того, что знает сейчас, но, по сути, и тогда, и теперь мучает его один и тот же вопрос – достоин ли он?
Правитель почувствовал, что не может больше сидеть спокойно. Ощущение утекающего в пустоту времени заставило его подскочить и несколько раз энергично взмахнуть руками, чтобы разогнать наваливающуюся дремоту.
Вдруг Донахтир замер. Со стороны Шести Городов, повторяя только что вызванное им видение, поднималась над горами небольшая группка орелей.
Скосив глаза на спящего Летописца, Донахтир осторожно, чтобы не разбудить его, расправил крылья и полетел им навстречу.
– Благодарение этому счастливому дню, Правитель, с тобой все в порядке! – еще издали закричал сын Ольфана Крастан, бывший на этот год предводителем саммов. – Иглон Восточного Города послал нас сюда! Он волнуется, и не спал всю ночь!
– Все хорошо, – успокоил Донахтир. – Вы прилетели, как нельзя кстати. У входа в Галерею Памяти спит Дихтильф. Я не хочу его будить – бедняга не спал почти две ночи, но и сидеть здесь дольше уже не могу. Оставайтесь с Летописцем, а когда он проснется, передайте, что я в добром здравии и абсолютной уверенности отправился в сторону Тихих Гор.
– Великий Иглон летит к амиссиям, – сразу догадался Крастан. – Но разве мы не должны сопровождать тебя?
– Нет, – отрезал Донахтир. – Это не визит Верховного Правителя. Я лечу туда, как простой орель, желающий получить совет. Свита мне не требуется.
Саммы неуверенно переглянулись. Все стало идти не так на Сверкающей Вершине. То Великий Иглон улетает с одним только старейшиной ройнов, не поставив их в известность; то оставляет их снова и отправляется в путь совсем один, тогда как по всем правилам должен даже по городу летать со свитой… Но приказ Донахтира – закон. И, как бы там ни было, а саммы сразу поняли – Великий Иглон знает, что делает, и потому не произнесли ни слова. Ничто так не убеждает и не вселяет надежду на лучшие времена, как вид уверенного в себе Правителя. Особенно теперь, когда все стало так непонятно и запутанно…
Крастан низко поклонился прямо в воздухе и, махнув остальным, полетел ко входу в Галерею Памяти. Саммы один за другим потянулись следом, склоняя головы перед Донахтиром.
«Отлично! – подумал он, разворачиваясь на Восток. – Видимо, Судьбе угодно, чтобы я летел к амиссиям как можно скорее, потому она и не заставила меня терять здесь время и дальше, дожидаясь пробуждения бедняги Дихтильфа!»
Донахтир оглянулся на саммов, опускающихся в некотором отдалении от спящего, мысленно похвалил их за деликатность и, приветливо помахав рукой, решительно направился в сторону Тихих Гор. Конечно, его официальная свита будет несколько удивлена этим дружеским жестом, совсем не свойственным Верховному Правителю, но сегодня Донахтиру ужасно захотелось хоть немного высвободиться из узких одежд этикета. Легкость от решений, принятых ночью, давала ему такое право. А самое главное…, но нет! Об этом Донахтир пока думать не станет. Пока… А потом…, потом – видно будет.
Великий Иглон набрал высоту и полетел к границам своих владений.
Возле пещеры амиссий все оставалось по-прежнему, кроме одного: исчез молот, которым следовало ударить по камню, чтобы дать знать о себе прорицательницам. Донахтир искал его повсюду и даже слетел вниз, решив, что молот, каким-то чудом, упал с площадки. Но ущелье внизу было слишком глубоким, чтобы отыскать в нем хоть что-то, да и молот, насколько он помнил, держался возле камня на толстой крепкой цепи, сделанной нохрами. Цепи этой тоже не было, и только углубление, из которого она выходила, темнело в огромном камне.
Донахтир в отчаянии опустился на него. Что все это могло означать? Неужели таким образом Амиссии дают понять, что не желают с ним разговаривать? Но почему?.
Он не успел ответить на этот вопрос, как вход в пещеру сам собой раскрылся, и из него выплыла амиссия, такая же, как всегда – укутанная в странные одежды, с лицом, на котором отсутствовало какое-либо выражение.
Великий Иглон немедленно подскочил и низко поклонился.
Амиссия скользнула к нему, но остановилась в некотором отдалении, полуприкрыв глаза и сцепив руки, на которых тихо звякнули многочисленные браслеты. Подол её одежд колыхался в едва заметном отдалении от земли, из-за чего казалось, что прорицательница все еще движется. Поэтому Донахтир не сразу сообразил, что может уже говорить, и затянул неловкую паузу. Все обусловленные этикетом слова вылетели из его головы, и вместо них наружу вырвалось только невнятное бормотание:
– Я искал молот…, куда-то он делся… Я боялся, что вы не хотите говорить…
Вместо ответа амиссия повела рукой, и молот неспешно появился, словно движение прорицательницы разогнало густой туман, укрывающий его.