После ужина он лег в постель, отогнав назойливого призрака беспокойных раздумий, и уснул, мгновенно провалившись в мир грез. Только ночью раз проснулся. Ему показалось, кто-то ходит. Прислушался. Тихие робкие шаги прозвучали за дверью и стихли, потом скрипнула лестница и, наконец, все прекратилось. Он приподнялся и, направив взор в сторону входной двери, затаил дыхание. Ничего. Тихо. Сумрак окутывал комнату, и лишь незанавешенное окно, будто бледно-серая прореха, висело в темном помещении.
7
После завтрака он, прогуливаясь по берегу, остановился, осененный мыслью. «И как она раньше не пришла в голову, – подумал Дмитрий, – курган давно появился, но заметил его только господин Милославский. То, что он не рассказал – одно дело. Возможно, приступ мизантропии. Но с чего другие упорно не хотят видеть явление? Или замечали, но не решились говорить?»
Его мысли прервал Милославский. Он, не спеша, подошел к нему, бросил уставший взгляд из-под очков и вымолвил:
– Вам, я думаю, покажется странной моя просьба, но все ж я осмелюсь. Желал бы знать, когда вы уедете?
– Послезавтра, – произнес Дмитрий, недоумевая.
– Значит, вы успеете.
«О чем он? Что я успею?» – мелькнула мысль.
А Милославский замолчал. Казалось, он что-то тщательно обдумывает, подбирая слова. Рассеянный взгляд его, устремленный на море, блуждал. Он созерцал водную стихию, не осознавая себя здесь, витая в хрупком мире фантазий. Наконец, проговорил медленно, будто пробуя на вкус каждый слог:
– Есть одна просьба. Я работаю в университете на кафедре филологии. Совсем недавно, из-за болезни у меня появилось достаточно времени, чтобы отдаваться увлечению философией. Так вот. У меня беспокойный сон и плохое зрение. Глаза сильно устают. Не могли бы вы, господин Лебедев, переписать набело одну вещь?
Дмитрий промолчал. Море играло тихую мелодию, а назойливая мысль, вертясь, билась, как муха о стекло: «Я не против помочь человеку, но с чего вдруг он выбрал меня?»
– Может, вы заняты? – спросил Милославский.
– Что вы! Я лишь в растерянности, почему просят об этом меня?
– Ну, а кого еще? – И он неловко развел руками.
Загадочное сочетание отшельничества и наивности, как подумалось Дмитрию, жили в этом господине. Неуверенность и стеснительность обволакивала его, флер таинственности, словно фальшивый, готов был исчезнуть.
Ни одной прочной мысли о Милославском не возникло у Дмитрия. Ум, лишенный основы, только колебался между различными предположениями, задаваясь вопросом: «Кто он?»
– Хорошо. Я помогу вам.
– Большое спасибо, господин Лебедев, – произнес он, достав из внутреннего кармана листок. – Здесь все. Если будут вопросы, обращайтесь.
Дмитрий пробежался взглядом по строчкам, пытаясь сходу разобрать слегка пляшущий бисер букв. Кругленькие значки семенили по белому листу, прыгая, иногда выкидывая вверх и вниз пушистые хвосты «в», «д», «з», «р» и «у». Он убрал листок в карман.
– Я буду у себя, – сказал Милославский и удалился.
«Девятнадцатый век оставляет неприятный след на моем сердце. Глубокая и ноющая рана беспокоит меня, она саднит. Сколько можно терпеть этот нарочитый оптимизм людей? Что хорошего они видят в будущем? Что? Я ничего радужного не обнаруживаю там, за горизонтом событий. Новый век – иные надежды. Но я не люблю эйфорию по поводу смерти. Знаю, в чем причина радости. Она заключается в исторической близорукости. Множество людей ждут от грядущего прогресса великих технических революций. Они будут. Они придут, но неужели человечество думает, что уродливая техника и перестановка местами физических предметов способна одарить их счастьем? Прогресс неизбежен. Он способен изменить внешние атрибуты бытия, может повлиять на характер мышления людей, но никак не совершить духовное движение общества ввысь. В ту чистую синеву радужных перспектив. Я не верю в это. Я не верю в человечество. Скептик? – Спросите вы. Да, – отвечу я. Но вот, прозревая в глубину времен, в будущее, вижу, как затягивается узел психологических разноречий. Перекос между материальной и духовной стороной людской жизни с болью отзовется в грядущих поколениях. Двадцатый век явит собой неподражаемый пример растерянности перед бездной. Мне думается, что каждый из нас сможет именовать себя представителем поколения, утратившего веру. Самое страшное – веру в себя. Мировые войны, социальные катаклизмы будут – это я точно знаю».
А дальше – предложение, щедро перечеркнутое чернилами. Текст Милославского на этом заканчивался.
8
Дмитрий, сложив листок, убрал его во внутренний карман. Он, бросив уставший взгляд на море, ощутил, как холод бездны проник в душу.
Он прошелся до берегового изгиба и, встретив на обратном пути госпожу Арсеньеву, остановился, всматриваясь в ее любопытствующий взгляд. Промелькнула простая мысль: «Никакая не эмансипэ. Женщина всегда остается женщиной».
– Вы снова с ним беседовали?
– Да.
– И что на этот раз поведал господин Милославский?
– Он пессимистически смотрит на будущее человечества, предрекая ему скорую гибель, если я правильно сделал вывод.
– Да, странный он человек, – задумчиво произнесла девушка, обратив взор к набегающим на берег волнам. – Хотя ничего в этом нового нет.
– Вы так считаете?
Она кивнула.
– До посещения пансиона я прочла одну фантастическую новеллу угнетающего свойства. Названия журнала не помню, и история называется…
Задумавшись, она по-детски почесала указательным пальцем переносицу. Дмитрий сдержался от улыбки.
– Не помню. Хотите, я расскажу вам ее.
«И что за время настало. Все исповедуются мне», – не без иронии подумал он.
– Я весь во внимании.
– Вы опять со своей светской любезностью. Хорошо. Слушайте. Один художник нарисовал картину. Он был символистом и изобразил стройную девушку на берегу моря. Водная стихия бушевала, окутанная в розовую дымку, жемчужные барашки несли прохладу, наполняя воздух чем-то особенным, неповторимым, будто наэлектризовывая его. Он пропитался этим легко, как губка вбирает в себя влагу. Девушка в черном воздевала руки в немом призыве, словно она что-то испрашивала у неба. Может, лучшую судьбу. Возможно, молилась за кого-то. Но художник, поставив в уголке скромный автограф, назвал произведение «Отчаяние». Картина попала на выставку, не заслужив должного внимания, она так и исчезла бы в небытии, если б не один человек, посетивший экспозицию. Он был физиком. Взгляд его, замедлившись, остановился на розовой дымке, на девушке в черном обтягивающем платье, на ее фигуре готовой, казалось, вот-вот согнуться под тяжестью рока. И физик решил про себя: «То, что нужно. Я добуду открытку с этой картиной. Где-то у входа я видел, что женщина торговала цветными буклетами. Зашифрую „Отчаяние“ и пошлю его радиосигналом в космос». Он так и сделал. И вот в новелле проходит время. Много веков минуло, а сигнал, преодолевая немыслимые расстояния, с бешеной скоростью пролетел сквозь космос, и достиг чужой планеты. Там жили существа очень похожие на людей, но технически более развитые. Они расшифровали послание и, воодушевленные мыслью, что не одни во вселенной, полетели на зов в ту точку пространства, откуда пришел сигнал. Но каковы были их боль и разочарование, когда пришельцы ступили на Землю. Никого. Безжизненная пустыня. Человечество, много столетий назад погрязшее в жестоких воинах, истребило себя полностью. Пришельцы покинули планету. На этом заканчивается история.
– Да, грустная новелла. И очень похоже на Милославского, – только и вымолвил Дмитрий.
– Что похоже?
– Появилась у меня одна мысль. Этот загадочный господин, он… Он – пришелец. Я образно говорю. Милославский будто явился к нам и, истекая то ли печалью, то ли желчью, увидел руины городов, смерть, насилие, кровь, раздвигая невидимые завесы и глядя в будущее, он узрел опустошение. Холод коснулся его души, пессимизм и разъедающий скепсис проник в кровь, отравив сознание. Поэтому он замкнулся, разочаровавшись во всем.
Она вновь поглядела на Дмитрия, сказав:
– Да, возможно, вы правы.
9
День прошел как обычно. Медленно и мучительно. Никаких развлечений, кроме застольных бесед и прогулок у моря. Сумерки тихо опустились, выкрасив мир в синий цвет. Ночь, тягучая будто смола, подарила глубокий сон.
Дмитрий погрузился в страну грез, но опять очнулся. Он услышал шаги и шорохи за дверью. Приподнявшись с постели, он повернул голову в сторону звука. Глаза, привыкшие к темноте, рассмотрели бронзовую ручку в виде лапы мифического зверя. Конечно, не мог рассмотреть Дмитрий мелких деталей. Это воображение дорисовало картину, и дверь была не различима, лишь бледное пятно желтоватого цвета висело во мраке.
Он встал, оделся и пересек комнату. Медленно надавив на ручку, приотворил. Прислушался. Шаги, только тихие, прозвучали на нижнем этаже. Дмитрий вышел и, будто плывя сквозь мрак, пересек помещение по мягкой ковровой дорожке и спустился с лестницы. Он заметил у черного входа человека, одетого в плащ, в руке – фонарь. Незнакомец мелькнул перед взором Дмитрия и исчез за дверью. Трудно было определить кто это. Долгополая ткань скрыла фигуру, да и встреча длилась пару секунд.
Выждав время, Дмитрий подкрался к черному входу.
На улице он следил за тусклым пятном света, плывущим вдоль моря. Оно скрылось за береговым изгибом. Зашагав быстрее, Дмитрий хотел застать врасплох человека, меняющего цветы. С каждым шагом уверенность в этом росла. И он оказался прав.
– Простите.
Мужчина обернулся. Фонарь осветил знакомое лицо.
– Господин Кнехберг?
– Да я, а кто же еще? Чужих здесь вы не встретите. Мой пансион – единственное жилое строение на несколько миль. – Он пытался придать фривольности голосу, но вышло неуклюже.
– Так это вы цветы меняете?
– Только прошу, никому не говорите. Мне не хочется… – Его взгляд упал на тюльпаны, зажатые в руке. Он сменил цветы, спрятав старые под плащ.
– Я ничего не понимаю. Зачем этот маскарад?
– Господин Лебедев, идемте в пансион, и я все объясню, обещаю.
«Еще одна исповедь», – мелькнула мысль.
Они оказались в пансионе. Прошли в номер Дмитрия.
– Понимаете в чем дело, господин Лебедев, эти курган и цветы в память о моей дочери. Вы, наверно, знаете историю о доме – слухами земля полнится. Так вот, когда умерла Поля – моя дочь, – с женой все пошло наперекосяк. Сейчас забылось, но, кажется, дня не проходило без взаимных упреков. Что-то сломалось в моей и ее душе. Что-то безвозвратно ушло. Детей она больше не хотела. С чего вдруг пришла такая блажь? Поверьте, я пытался изменить ситуацию, но жена… В итоге разошлись. Дом остался на мне, и, похоже, я – больной человек. Люди бегут от прошлого, которое ранит их, пытаются забыть мрачные эпизоды жизни, но я… Я остался здесь и растравил душу воспоминаниями о дочери. Воздвиг этот курган, приношу цветы…
Господин Кнехберг замолчал.
– Я понимаю вас, – тихо произнес Дмитрий. – Но к чему таинственность, ведь рано ли и поздно все узнают. Человек любопытен от природы.
– Да, да, да, сколько раз повторял заученную формулу: человеческое любопытство, оно вездесуще, но я не хочу, чтобы касались меня, желаю надеть маску и играть роль, как страшно б не звучало, ибо мое прошлое – это мое прошлое. Не надо жалеть меня. Понимаете?
– Да, – ответил Дмитрий скорее по инерции, чем осознано.
Нависло молчание. Они сидели в полной темноте, и Павел Аркадьевич внимательно разглядел едва различимые очертания собеседника. Почудилось ему, что это манекен, кукла в человеческий рост. Она недвижна и безучастна. Можно наговорить ей все, что угодно.
Он тихо произнес:
– Не буду мешать вам, пожалуй, господин Лебедев.
– Спокойной ночи.
– Но вы никому не рассказывайте.
– Я обещаю.
Когда дверь закрылась, Дмитрий разделся и лег. Отвратительное состояние завладело им, словно он перенапрягся: мышцы как ватные, дышать тяжело. Он смежил веки. Свинцовый сон завладел разумом.
Дмитрию пригрезился господин Кнехберг, в бешенстве разбирающий курган и бросающий камни в море, но те не тонули, и волна приносила их к берегу, чудесным образом складывая новый курган.
10
Дмитрий несколько раз приступом брал текст, словно, штурмуя крепость. И всякая атака срывалась. Или, казалось ему, это был пиратский корабль, проплывающий мимо. Он поманил, но сойти на чужую палубу или взять на абордаж не хватило решимости. Было что-то в этих словах, помимо лежащего на поверхности пессимизма и скепсиса в отношении технического прогресса. Что? – Он не смог объяснить. Дух обреченности, будто витавший как пороховой дым между строк, ел глаза и саднил горло.
Лист беспомощно лежал на столе, ожидая своей участи. Дмитрий, изучая бисер букв, в нерешимости взял перо, но возвратил его на место.
На следующий день перед завтраком он зашел к Милославскому в номер. Тот встретил его дружелюбно:
– Здравствуйте, господин Лебедев, милости прошу. – Хозяин номера указал гостю на кресло. – Я знаю, с какой целью пожаловали. Вы будете говорить о моих записях. – Он, сев удобнее, свел пальцы в замок.
– Совершенно верно.
– Переписали?
– Нет.
– Очень странно. – И Милославский удивленно посмотрел на Дмитрия. – А в чем причина?
– Прежде я желал бы задать вопрос. К сожалению, не решаясь его озвучить, испрашиваю дозволения…
– К чему высокий слог? Или тема щекотлива? Хорошо. Говорите. Я весь в вашем распоряжении.
– Господин Милославский, верите ли вы в то, о чем написали?
– Я вас не понимаю, – смутившись, произнес он.
– Верите ли вы…
– Ах, верю ли я? Нет, конечно, я знаю, что так и будет.
Последняя фраза была произнесена непринужденно, и тон ее покоробил Дмитрия. Что-то искусственное послышалось в ней, словно участвуешь в игре, правила которой надуманы.
– А я – нет. Я верю в победу человеческого разума, и…
– Ах, бросьте этот заученный урок. Меня, честно вам скажу, настораживает эта эйфория, этот елейный оптимизм. – И нотка раздражение взыграла в голосе.
Милославский скривил рот, будто надкусил горький плод.
– Но пессимизм идей…
– Погодите, господин Лебедев. – И собеседник поднялся с кресла. Подойдя к столу, он взял трость.
– Дело в том, – произнес Станислав Михайлович, садясь на место. – Вас очень привлекает моя трость.
– Не понимаю.
– Уже не первый раз, по-моему, второй, вы интересуетесь рукоятью.
– Голова черного пуделя?
– Именно. И я сейчас озвучу свой вопрос. – На слове «свой» он сделал акцент. – В зависимости от ответа, будет два исхода: мы пойдем вместе, или – шапочное знакомство таковым и останется. Ну, как?
– Хорошо. Задавайте вопрос.
– Когда вы смотрите на пуделя, что услужливая память сразу же преподносит?
– Ничего.
– А жаль. Я не знаю, верите ли вы в дьявола и бога так, как верю я. Ни как в некие отвлеченные обывательские понятия: будто есть битва добра и зла, а мы в стороне. Но бог и дьявол везде, в любой точке пространства и времени. Даже сейчас, когда мы беседуем. В то время как вы просыпаетесь в своей постели, они рядом, они внутри. Всякий день – глаза бога и дыхание дьявола. Слепые ропщут: а где был всевышний, почему он допустил сие? Но люди не знают: эта случилась одна из битв, в которой бог проиграл, но сколько их еще будет…
Станислав Михайлович, умолкнув, сел в кресло и подался вперед. Дмитрий ничего не ответил. Он был поражен не тирадой, а голосом собеседника. Вначале речь звучала вяло и бесцветно, но, набирая обороты, она сорвалась в рокочущее наводнение. Удивительно, Милославский не повысив тона, сумел придать упругость фразам. Это сродни пружине: чем сильнее сжимаешь, тем сильнее она сопротивляется.
Он, приставив трость к подлокотнику, резко поднялся. Встал у окна и произнес холодно:
– Вы свободны, господин Лебедев. Больше мы с вами не увидимся. И забудьте, о чем мы тут болтали.
– Я вас не понимаю, к чему эти загадки с тростью? – слегка раздражаясь, ответил Дмитрий. – Скажите прямо. – Однако человек у окна, плотно сжав губы, молчал. – Что ж, и к завтраку не выйдите?