Старик задумчиво повторил слова своей любимой молитвы: «Душа Христа, освяти меня. Тело Христа, спаси меня. Кровь Христова, опьяни меня. Вода Христова, омой меня. Страсти Христовы, укрепите меня».
Вон этот беспокойный смысл – старик с усмешкой оглянулся на стайки пацанят и девчонок, что толпились у книжных полок библиотеки и, беспрестанно щебеча, выбирали книги. Пришли, не забыли, его ангелочки, его светлые души. Старик встал и вслушался. Тихие растерянные звуки органа, как первые капли дождя, зашелестели по люстре, столикам и стеллажам с книгами. Они все набирали и набирали силу, пока не хлынули, смывая часы, дни и годы чёрной немоты.
Раскинув руки, старик разом взмыл вверх. Читальный зал, а потом и люстра, и растаявший потолок остались внизу. Лишь на площадке, где когда-то размещался крест костёла, старик застыл. Морщинистое лицо и растрёпанная белая борода его потекли воском под лучами солнца. И вот уже светлоликий ангел откинул назад длинные струящиеся волосы и со смехом сорвал остатки стариковского костюма. Орган звучал уже во всю забытую мощь. Ангел запрокинул лицо и зашептал – Спасибо тебе, Господи!
Спасибо за этот благостный долг!
Его громадные белые крылья распахнулись и, затрепетав на ветру, укрыли спасительной тенью и библиотеку, и близлежащие дома, и всех страждущих слова человеческого и божьего. Крылья ангела Анаеля, Духа познания, одного из воинства Христова…
ул. Чехова, 69
Домик Чехова
Домик Чехова давно стал визитной карточкой Таганрога, одним из его символов, особо близких сердцу и душе таганрожцев.
Крохотная, белёная извёсткой саманная хатка стоит в глубине двора на участке, принадлежавшем купцу Гнутову, и пристально смотрит на мир окошками с распахнутыми зелёными ставнями вот уже вторую сотню лет. О месте своего рождения Антон Павлович Чехов напишет П. Ф. Иорданову (герою нашего рассказа «Прогулка»): «Родился я в доме Болотова (так говорит моя мать) или Гнутова, около Третьякова В. Н., в маленьком флигеле во дворе». Павел Егорович и Евгения Яковлевна Чеховы с двумя сыновьями – четырехлетним Александром и двухлетним Николаем – снимут домик на улице Полицейской в декабре 1859 года. Здесь 17 января (29 января по новому стилю) 1860 года и родится Антон Павлович Чехов. В метрической книге Успенского собора запишут: «Тысяча восемьсот шестидесятого года, месяца Генваря семнадцатого дня рождён, а двадцать седьмого крещён Антоний. Родители его, таганрогской третьей гильдии купец Павел Егорович Чехов и законная жена его Евгения Яковлевна, оба православного вероисповедания».
Это пристанище станет первым самостоятельным местом жительства семьи Чеховых. В нем три комнатки: детская, спальня родителей и зал, что и столовая, и гостиная, и рабочий кабинет Павла Егоровича. В 1862 году глава разросшегося семейства найдёт новое, более подходящее жилье, а у домика с тех пор столько раз поменяются хозяева, квартиранты и даже нумерация с адресом – после смерти великого земляка в 1904 году таганрожцы переименуют улицу Полицейскую в улицу Чехова. В 1910 году по инициативе Чеховского кружка под председательством Евгения Михайловича Гаршина (герой рассказа «Выстрел»), на домике была установлена памятная доска к пятидесятилетию со дня рождения Антона Павловича. А общее собрание Чеховского кружка Таганрога ходатайствовало, чтобы «…Таганрогское городское управление приобрело в собственность от г-жи Коваленковой принадлежащее ей дворовое место по Чеховской улице, №47, с постройками на нем, по улице и во дворе, имея в виду охранение в неприкосновенности небольшого домика, в глубине сего двора находящегося, в котором родился Антон Павлович Чехов…».
Но только спустя пять лет домик будет выкуплен, а через четыре года освобожден
от проживания в нем частных лиц. В 1921 году над опустевшим домом возьмут шефство два таганрогских учителя: Елена Федоровна Кузьменко и Федор Тимофеевич Губа. Их стараниями он и будет сохранен. Ныне существующий в домике музей откроется в 1926 году. А рядом зацветут посаженные тогда же саженцы вишнёвых деревьев. В 1933 году во время подготовки к празднованию 75-летия А. П. Чехова вышло постановление об официальном открытии музея, и Фёдор Тимофеевич Губа стал его первым штатным сотрудником.
Слева от входа на территорию усадьбы в дни празднования 75-летнего юбилея писателя установили бюст А. П. Чехову работы скульптора В. Г. Морозовой.
Баденвейлер
Баденвейлер – небольшой горный курортный городок в Шварцвальде, ровно на полпути между немецким Фрайбургом и швейцарским Базелем. Здесь, в гостинице «Зоммер», в своем последнем земном пристанище в три часа утра 15 июля 1904 года умер от туберкулеза Антон Павлович Чехов.
Весной 1904 года, когда здоровье Чехова ухудшилось, врачи настояли на его срочном отъезде на заграничный курорт. Так был избран Баденвейлер, куда Чехов с женой Ольгой Леонардовной и прибудут 10 июня. Сначала Антон Павлович снял номер в гостинице «Ремербад». Но оттуда пришлось съехать – им настойчиво намекнули, что больные туберкулёзом – не самые желанные гости. Следующий пансион «Фредерик» Чеховы покинут уже сами. Не радушнее их примут и в гостинице «Зоммер», но отсюда Антон Павлович съехал уже совсем в иной мир.
Через четыре года после кончины Чехова русские друзья и почитатели его таланта, такие как режиссёр Московского Художественного Театра Константин Сергеевич Станиславский и другие, установили в Баденвейлере первый памятник великому писателю. Простоит он, правда, недолго – во время Первой мировой войны немецкие «патриоты» сдали его в металлолом. Долгие годы потом баденвейлерцы не утруждали себя воспоминаниями о знаменитом госте. Только начиная с 1954 года в Баденвейлере вспоминали о Чехове. В 1963 году в память о нем в немецком городке был заложен мемориальный камень, а новый памятник, доставленный в подарок из Сахалина, установили лишь в 1992 году.
Сегодня южногерманский курорт Баденвейлер – побратим Таганрога (да и трудно их теперь развести в памяти о Чехове). В нем работает музей «Чеховский салон» и Немецкое общество имени Чехова. А несколько лет назад немецкая и российская делегации заложили вишнёвый сад-символ. На крохотной площади, что под балконом гостинцы «Зоммер», стремится ввысь бронзовая чайка – подарок от Свердловской и Ростовской областей.
Зеркало
До чего же жарко. Даром, что горный курорт… Антон Павлович закашлялся и откинулся в шезлонге. Рассеянно смахнул надоевшее пенсне, и, разминая переносицу, зажмурил глаза. Душный, сонный мир Баденвейлера калейдоскопом рассыпался на переливающиеся круги и ромбы, жёлтые мигающие пятна. Даже голова слегка пошла кругом. Не стало ничего и никого – России, Германии, этого городка на водах, балкона с металлической ажурной оградой на втором этаже… Зачем он здесь?
– Подыхать приехал, – отозвался внутри кто-то зло. – Сам же хотел подальше от родни, от друзей…
Почему-то стало пусто на сердце. Жить лишь для того, чтобы помереть, право, не слишком забавно, но жить, понимая, что уйдёшь преждевременно, – уж и вовсе глупо и пошло. Вспомнилась однажды услышанная фраза от больного чахоткой мужика: «Ничего не поможет, барин. С вешней водой уйду».
Его вновь накрыл рвущий грудь кашель. И тут же мелькнуло: вот так и мне надо бы – уйти, растаять где-нибудь в родных приазовских степях, по весне, когда талая вода комкает стонущий лёд и тащит его в море. Когда одичавший за зиму ветер, жгучий и влажный, тычется в лицо, и надышаться им нету сил… И главное – уйти без этой глупейшей немецкой чепухенции – желудёвое какао, варёные телячьи мозги, рис и топлёное масло. Бр-р! Прав был дружище Гиляй, прав: в наших платовских целинных землях только ещё и можно сыскать покой. Да и кануть, словно и не было тебя на белом свете.
Потянулись невнятные звуки музыки из городского сада. Как всегда торжественно и бездарно. Что ж, следовательно, уже полдень. Антон Павлович так и полулежал, не размыкая глаз. Из дверей почты, что напротив его балкона в гостинице «Зоммер», сейчас должен выйти почтмейстер герр Леманн, поправить высокую фуражку с блестящей кокардой и покатить по безлюдным улочкам на зелёном велосипеде с объёмистыми корзинами – собирать письма господ отдыхающих и добропорядочных бюргеров. Так, а теперь – Антон Павлович аж замер в предвкушении – герр Леманн должен на углу нажать пару раз на рожок сигнала.
Он приоткрыл глаза. Велосипед почтмейстера как раз застыл на перекрёстке, и тотчас послышалось кряканье рожка. Антон Павлович насмешливо фыркнул во всклокоченные усы. Ни в чем не чувствуется и одной капли таланта. Ни капли вкуса, но зато порядок, предсказуемость и честность, хоть отбавляй… О, братие! Не будьте же столь благомысленны! Жизнь скоротечна! Антон Павлович досадливо поморщился. Без пошлостей, милостивый господин больной, держите планку. Не третируйте безобидного герра Леманна, на нем мир держится. Скучайте сами себе на здоровье. Он оглядел безжизненную улицу. А и действительно ску-у-ка! И чего я сюда привёрся?
Надо бы мне письмо Маше отписать, пусть сестра не волнуется зазря. Что-нибудь в этаком роде: «Милая Маша, у меня все благополучно! Здоровье моё становится все лучше, крепче, ем я достаточно. Кстати сказать, я уже сплю хорошо, как и прежде, очевидно, дела мои по части здравия пошли на поправку по-настоящему. Хочется отсюда поехать на итальянское озеро Комо и пожить там немножко. Скоро буду еще писать. Целую тебя и желаю всяких благ. Твой старец Антоний».
Антон Павлович собрался с духом и поднялся. Отдышался. Пора перебираться в комнаты. На сегодня уже все, нагулялся. Даже загаром покрылся, что твой малаец. Он сделал пару шагов и снова отдышался. Рука легла на горящую в полуденном солнце медную ручку балконной двери. Что же Ольга? Вернулась? Не хотела беспокоить? Или ещё в делах? За рифлёным стеклом ничего не было видно. Он потянул дверь на себя и нарочито бодро прогнусавил:
Эй вы, хлопцы, где вы, эй!
Вот идёт старик Аггей.
Он вам будет сказать сказку
Про Ивана и Савраску…
В просторной зале, что служила Антону Павловичу и спальней, и кабинетом, никого не было. Тихо было и в соседней комнате у жены. Он доковылял до комода, стоящего в простенке, и остановился отдышаться. Хорошо, что Ольга вколола не жалеючи ему сегодня с утра морфий от болей в груди. Но вот одышка… Будь она неладна. Он повернулся сделать шаг, и тут взгляд его зацепился за прямоугольное зеркало над комодом. Антон Павлович невольно вздрогнул и зашарил в кармане пиджака в поисках пенсне. Зеркало? Опять? И что, позвольте, на этот раз прикажете в нем высматривать? Ведь давеча просил же Ольгу вовсе убрать. Сил уж нет съезжать с места на место из-за этих мерцающих зерцал. Сперва гостиница «Ремербад», потом пансион «Фредерике». И везде в зеркалах, что на стенах, что в трюмо, все последние дни при его приближении что-то мелькало, куролесило. То ли лица чьи, то ли ещё что. Ольга послушно осматривала их, естественно, ровным счётом ничего не находила, но они вновь съезжали. Теперь вот и «Зоммер» туда же.
Антон Павлович, наконец, кое-как нацепил пенсне и вгляделся в зеркальную гладь. Ничего. Абсолютно. Странно даже. Он осторожно провёл рукой по слегка запылённому стеклу. И тотчас вслед его пальцам с той стороны проявилась детская ладошка, повторяющая его движение. Что за черт…
Антон Павлович застыл. Но вот ладошка, уже самостоятельно словно протерла зеркало изнутри, и он увидел мальчугана лет пяти, взобравшегося в небольшой комнатёнке на стул и глядящего в зеркало прямо на него. Антон Павлович медленно, не поворачивая головы, оглядел комнату за мальчишкой. Справа от стула на короткой деревянной кровати кто-то громоздкий лежал под стёганым одеялом. В углу висели портреты каких-то людей, отсюда не разберёшь.
Было тихо. Только где-то там, в зазеркалье, тикали ходики. Мальчуган продолжал пытливо смотреть прямо на Антона Павловича, старательно шевеля губами. Большелобое лицо его было не то что знакомо, а бесконечно родное, близкое…
– Дя-дя! Дя-дя! – наконец догадался Антон Павлович, что шепчет малец. Это он – Дя-дя!
– Сашко!
Антон Павлович вздрогнул и покачнулся.
– Сашко! Вот же неслух, отойдь от зеркала! Ступай, одеваться будем, – женский приглушенный голос из далёкого детства вывел Антона Павловича из оцепенения. – Видишь, мамка хворая, ко мне нынче с Николашей пойдёте.
Сашка? Николаша? И бабушка?! Да что он видит в этом чертовом немецком зеркале? Пятилетний старший брат Антона Павловича Сашка шмыгнул со стула на бабушкин голос куда-то влево и исчез за дверным проемом, что был напротив зеркала, Антон Павлович теперь разглядел в следующей комнате круглый стол с пыхтящим самоваром и сидящего подле него молодого отца со склоненной головой. То, что это был его отец, Антон Павлович уже ни на минуту не сомневался. К нему поднырнула укутанная в платок женщина и затараторила: – Ступай, Павел Егорович, ступай, родимый. Нечего тебе туточки делать, зараз наше, бабье дело. Ступай, не тревожься, примем твое дитятко в лучшем виде. Чай не впервой в повитухах. Ступай, да имечко дитятке в святцах глянь, а мы тут сами, сами, а ты ступай, ступай…
Павел Егорович выпрямился, разгладил бороду.
– И то верно, Пелагея Герасимовна. Пойду в церковь, помолюсь во здравие да об успешном разрешении от бремени драгоценнейшей супруги.
Антон Павлович зашёлся кашлем и отступил назад, потом сделал ещё шаг, и ещё, пока не упёрся в кровать. Зеркало же стало блекнуть: и отец, и самовар, и кровать с одеялом, и стул, так и оставшийся стоять посреди комнаты, истаяли до смутных теней. Остались в отображении лишь он сам да его ненавистная кровать. Наваждение кончилось.
– Эко ты, братец, неважно выглядишь. Захворал неужто? – Антон Павлович криво усмехнулся сам себе высохшими губами и с трудом опустился на разобранную постель.
– Захворал – так полечись. Работы столько, а ты по курортам валяешься, бока греешь…
– С кем это ты, дуся, говоришь? – голос жены внезапно возник где-то у дверей. – Я от доктора Шверера. Ты в постели? Прибыл наконец-то из Фрайбурга твой фланелевый костюм. Теперь тебе будет удобно гулять в эту несносную жару. Ты рад, дуся?
Антон Павлович откинулся на подушки и зачем-то ещё раз покосился на зеркало. Оно уже не казалось чужим и пугающим. Надо же, Сашку мальцом увидел, отца… Это сколько ему тогда было? А на кровати, стало быть, матушка лежит на сносях? И кого они ожидают? Постой-ка, постой… Если Сашке лет пять да Николка уже следом через два года народился, то… Третьим-то был я! Это же во флигеле на Полицейской! Это же 17 января! Антон Павлович покрылся испариной. Глаза его с мольбой устремились к зеркалу. Господи, покажи! Ещё самую малость покажи!
– Дуся, как тебе дышится? Герр Шверер разрешил тебе пить кофе и назначил кислород и инъекции наперстянки. Он уверен, что ты быстро пойдёшь на поправку, – Ольга Леонардовна все говорила и говорила, с тревогой поглядывая на молчащего мужа. – Ну, дуся, не хандри же! Сейчас я тебе морфий впрысну. Из Санкт-Морица пришло письмо от Потапенко, я тебе позже прочту.
Антон Павлович повернул к ней голову и тихо произнёс: – Милюся, а я новый рассказ пишу, – он печально улыбнулся. – Представь, богатые постояльцы популярного отеля собираются в столовой в предвкушении обильного ужина. Фраки, визитки, дамы в драгоценностях. И у всех настоящий животный голодный блеск в глазах. И тут выясняется, что знаменитый повар, ради искусства которого они все и съехались, скрылся в неизвестном направлении, бежал, не приготовив им и омлета. Вот, милюся, настоящая трагедия нынешнего времени. А теперь дай мне кофе, ужасно соскучился.