Я не заметил, как утих дождь. Вывел меня из задумчивости скрип открывающейся двери. Я обернулся и увидел стоявшего на пороге Кольку.
– Всё, кончился! Пошли быстрее, сейчас самое время.
– Куда пошли, для чего самое время? Да ты хоть поздоровайся сначала, или не научен?
И тут мне стало неловко. Я понял, что так неприветливо разговариваю с Колькой лишь потому, что обижен на его долгое непоявление, потому что соскучился по нему, истомился, дожидаясь его прихода.
Колька удивлённо уставился на меня. Затем смутился и, потупившись, негромко поздоровался.
– Это другое дело. А то пропадает неизвестно где двое суток, потом появляется в доме, не здороваясь, и кричит почём зря.
По моему голосу Колька догадался, что я вовсе на него не сержусь и даже, наоборот, рад его приходу и чувствую себя неловко, виновато за первоначальную грубость. Он осмелел и опять возбуждённо заговорил:
– Ну пошли же, пошли!
– Куда?.. Вот ведь пристал, – без злобы проворчал я, вставая со стула и направляясь в сени за плащом и сапогами.
– В лес, на ветре кататься.
– На ветре?!
За последнее время я успел привыкнуть ко многим чудачествам Кольки, но это было уже слишком.
– Ты вообще-то хотя бы иногда соображаешь, чего говоришь?
– Соображаю, – будто не замечая моего удивления, спокойно ответил Колька.
Некоторое время мы молча смотрели друг на друга: я в растерянности от неожиданного предложения; Колька в ожидании – пойду я с ним или, не поверив, останусь дома.
И тут на меня нашло: «Да почему этот мальчишка то и дело ставит меня в тупик? Я устал от его загадок. Зачем я слушаю его, лазаю с ним по оврагам, хожу по лесу? Почему я так привязался к нему? Что мне от него нужно? Ради чего всё это?»
Но чем больше я так думал, тем отчётливее осознавал, что ни на один вопрос ответить сейчас не могу. И раздражение от этого только возрастало, потому что в подсознании я ощущал необходимость ответить на них. Я понимал, пока не будет разгадана эта тайна – сердце не обретёт спокойствия, а я не пойму, не постигну чего-то очень важного и нужного.
– Хорошо, – с раздражением бросил я Кольке и направился в сени.
Оделся я быстро. Когда мы вышли со двора и пошли вдоль дороги по намокшей траве в сторону реки, я опять украдкой взглянул на Кольку. Он был спокоен и сосредоточен. И это спокойствие невольно передалось мне. Я понял, что Колька ничего не выдумывает, не шутит, не обманывает меня, а действительно идёт кататься на ветре. От этого понимания исчезло раздражение, но появилось лёгкое сладкое волнение в груди от надвинувшегося предчувствия чего-то необыкновенного.
У реки было холодно. Разогнанные ветром волны громко били в берег, фыркали под корнями наклонившихся вётел, хлюпали меж камней, торчащих над водой мокрыми боками.
Мы прошли по берегу до первого оврага. Здесь Колька остановился, огляделся по сторонам, чего-то отыскивая. Затем опять неторопливо пошёл вдоль реки и остановился у высокого обрыва.
– Пришли.
– Куда? – то ли от холода, то ли от волнения, перехватившего горло, хрипло спросил я.
– К ветру.
– Там его что, – я махнул рукой в сторону деревни, – меньше было?
Колька неопределённо пожал плечами и начал карабкаться вверх по склону. И только тогда я заметил берёзу. Она росла у самого края обрыва, а ствол её, раскачиваемый ветром, уходил в сторону реки, почти нависая над водой. Вскарабкавшись на высокий берег, Колька подошёл к берёзе и, обхватив ствол ручонками, начал осторожно пробираться к вершине дерева. Он остановился, когда ствол берёзы начал заметно прогибаться под ним и, обхватив его ногами, ручонками уцепился за гибкие, бьющиеся на ветру ветки и так замер.
Снизу от воды я следил за тем, что делал Колька, и не мог понять, для чего всё это. А там, наверху, Колька, казалось, слился с деревом, стал с ним одним целым. Он распластался по стволу, расслабился и закрыл глаза.
Я долго смотрел на Кольку, пока в какое-то мгновение вдруг не почувствовал, что ветер подхватил и начал действительно раскачивать, баюкать его. Колька летал!!! Нет, он, конечно, по-прежнему лежал на тонком стволе берёзы, но в то же время это будто бы не весь Колька, только его внешняя часть, а то, самое главное, сейчас вышло из него и, соединясь с природной силой – ветром, водой, мелко моросящим дождём, небом – жило в их измерениях, в их силе.
И раздвоение Кольки, и катание его на ветре я чувствовал и видел какой-то миг. Это был порыв, приоткрывший дверь в таинство, чем-то неуловимо знакомое мне. Казалось, подобное я уже испытывал. Но когда, когда?
А Колька летал! Я знал это, и мне хотелось быть с ним рядом.
Скользя по мокрой глине, я начал карабкаться наверх. Приостановившись, посмотрел вверх на берёзу. Колька по-прежнему неподвижно лежал с закрытыми глазами, прильнув к раскачиваемому ветром стволу. Тогда я опять полез вверх и тут, поскользнувшись, сделал несколько неловких шагов назад и, не устояв на ногах, упал в воду.
Теперь отяжелевшая одежда сковывала движения, прилипала к телу, мешала, но мне неудержимо, сильнее, чем прежде, хотелось подняться к Кольке.
Я побежал вдоль берега. Сердце в груди колотилось, мне не хватало воздуха и казалось – ещё немного, и я задохнусь.
Почти ползком, цепляясь за кусты и выступы, я всё-таки забрался на обрыв и бросился к берёзе. Но Кольки на дереве уже не было. Он стоял немного поодаль у самой кромки обрыва и в пол-оборота с удивлением смотрел на меня.
– Ты летал? Летал? Да говори же! – закричал я, подбежав к Кольке. Я схватил его за плечи и смотрел ему прямо в глаза. И тут увидел, как изумление в них заменяется испугом. Но испугом не за себя – за меня. В Колькином лице я увидел жалость ко мне. Но почему, за что? Как может он, мальчишка, жалеть взрослого! Кто ему дал право? А разве на жалость нужны права? Разве непонимание большего, чем понимает тот, кого жалеешь, Колька чувствует и понимает больше меня?
– Да, ты летал, летал, – упавшим голосом еле слышно проговорил я. И тут вдруг понял, меня действительно было за что жалеть. Пока я не увидел жалости в Колькиных глазах, я ещё надеялся, что ошибся, что и полёт Кольки, и его слитость, соединение с природной силой, и неожиданно проснувшаяся боль во мне самом – всё это бред. В действительности ничего этого не было. И, значит, нет тайны, которую я никак не могу постигнуть, нет того мира, в который я никак не могу войти. Нет, мир этот есть, но открыт он только для Кольки. Колька понимает это, потому и жалость в глазах. Он смотрит на меня и видит не только мокрую, перепачканную глиной одежду, но и то, что бесконечно разделяет нас. Только я этого пока не видел, не понимал. И тут мне самому стало страшно. Я вдруг понял, что ненавижу Кольку. Ненавижу той ненавистью, какой можно ненавидеть только близкого и любимого человека. Я держал Кольку за плечи. Руки мои дрожали от напряжения и волнения, в глазах потемнело, и опять не стало хватать воздуха в груди.
Я оттолкнул Кольку и пошёл прочь, не разбирая дороги, не обходя лужи. Колька догнал меня и, ухватившись за рукав плаща, засеменил рядом, едва поспевая. Так мы прошли поле, пробрались сквозь мелкий кустарник на опушке и вошли в лес.
– Неделю назад ты был в лесу у скрипучего дерева. Я знаю, ты с ним разговаривал. Так научи и меня разговаривать с деревьями… Ты должен научить меня.
Голос у меня дрожал. Казалось, ещё немного и, не выдержав, я закричу на Кольку.
– Хорошо, – негромко согласился Колька и неуверенно добавил: – Если они нам поверят.
Услышав ответ Кольки, я остановился, огляделся. Сейчас мы были в старой берёзовой роще. Высоко над нами, путаясь в ветвях и перебирая листья, шумел ветер, а здесь, внизу, было тихо и светло. Даже сумрак леса не мог погасить белизны берёзовых стволов. Те будто светились.
– Что теперь делать?
Не услышав ответа, я обернулся, но Кольки рядом не оказалось. Мне казалось, я только что слышал его дыхание у себя за спиной, и вот… Кольки нет. Мне сделалось страшно. Я вдруг почувствовал себя маленьким, совсем крохотным и беспомощным, песчинкой. А вокруг страшный, загадочный и непонятный лес с шумом ветра, свечением стволов и исчезнувшим куда-то Колькой. Это лес спрятал его от меня. Он не хочет, чтобы Колька открыл мне их общую тайну.
– Ко-ля! Ко-о-ля!!! – закричал я и бросился бежать назад. Затем повернул вправо, остановился, опять побежал и тут увидел Кольку. Он, как и первый раз, неподвижно сидел на земле, прислонившись спиной к сосне. Опять его фигурка была застывшей, неживой, а сам он, казалось, внимательно во что-то вслушивался.
Я осторожно подошёл к Кольке, присел рядом.
– Что же мне делать, а? Как дальше…
– Ничего, – перебив меня, негромко заговорил Колька, – смотри вверх и думай о них.
Сначала я подумал, что Колька не понял моего вопроса. Ведь я спросил не про то, как слушать деревья. И только сейчас, когда прошло много времени с того ненастного, дождливого летнего дня, догадался – Колька всё понял и ответил единственно правильно. Да и что ещё он мог посоветовать? Мы по-разному видели то одинаковое, что окружало нас, по-разному слышали и чувствовали. Нас разделяла стена, название которой – детство. За ней было недосягаемое тогда для меня таинство.
Я посмотрел вверх и увидел огромное колыхание сплошной зелёной массы. Затем зрение начало контрастнее выделять иголочки хвои, листья берёз. И вот уже множество зелёных кругляшей и иголочек неистово бьются, движутся, танцуют, и в их неистовости было что-то от той жизни, в которой жил я сам.
Я вздрогнул, когда Колька неожиданно схватил меня за руку. В один миг всё опять слилось, перемешалось у меня перед глазами, превратилось в огромную зелёную массу.
– Слышишь?
– Что?
– Как наше дерево разговаривает с тем, у которого в стволе дупло… Не слышишь? А как берёзы у поляны смеются над сосной, слышишь?
Я ничего не слышал, а Колька уже со слезами в голосе умолял: – Миленький, хорошенький, я очень прошу тебя – услышь. Они разговаривают, это правда. Ты же слышишь! Ведь слышишь?
Колька плакал. По щекам его текли слёзы, которых он не вытирал. Он умолял, он звал меня к себе и не понимал, не хотел понимать, что я уже никогда-никогда не смогу к нему прийти. Мне было больно, страшно смотреть на Кольку, смотреть в его измученные, заплаканные глаза. Я обнял Кольку за плечи, прижал к себе и, уткнувшись лицом ему в шею, тоже заплакал от бессилия и злобы. И тогда в какое-то мгновение мне показалось, что я полетел. Исчезло время, заменённое каким-то другим, неведомым, беспредельно свободным измерением, и я ясно услышал голоса деревьев. Они громко и тревожно переговаривались о нас с Колькой. А ветер ещё выше закружил меня, швырнул в ураганный шум сырой листвы, и я разом увидел огромную, уходящую от меня землю и верхушки деревьев, радостно засмеявшихся мне вослед. Их смех был добрым, они принимали меня в свой удивительный, справедливый, чудесный мир. А ветер поднимал меня всё выше, кувыркал, опрокидывал, и небывалая лёгкость появилась в теле, и покой заполнил душу. Мне никогда ещё не было так хорошо, покойно и ясно на душе. Всё в моей жизни вдруг приобрело значимость и необходимость.
Это длилось всего лишь миг, во время которого я не переставал слышать Колькиных рыданий и чувствовать лбом теплоту его шеи. Но что было потом, я почти не помню. Тело бил озноб и, пытаясь согреться, я всё плотнее запахивал полы насквозь промокшего брезентового плаща. Не смогу рассказать и о том, как мы вернулись в деревню. Ощущение воспалённой сухости во рту, холодного озноба в теле, казалось, вытеснило из сознания всё остальное. Последнее, что ещё запомнилось из этого дня – наклонившееся надо мной озабоченное лицо Прасковьи Ильиничны и прохлада её ладони у меня на лбу.
Сон
Болел я тяжело, но не долго. Так сильно простывать случалось мне лишь однажды, в глубоком детстве. Тогда бабушка провела у моей кровати несколько ночей кряду. На этот раз одолеть хворь помогла Прасковья Ильинична. Она не отходила от меня ни на шаг: поила отварами шиповника, малины и каких-то трав; грела ноги горчицей; натирала грудь барсучьим салом. Постепенно прошла тошнота, пропала сухость во рту. Меня перестали мучить кошмары, и я, наконец, заснул по-настоящему глубоко и надолго. Тогда-то и приснился мне этот удивительный сон-воспоминание. Он многое объяснил и помог разгадать Колькину тайну.
Мне приснился зимний лес.
Тук, тук, тук – раздавалось в морозной тишине. Звук казался приветливым, словно зазывающим в сказочное царство, где вместо неба над головой ажурное сплетение чернеющих веток берёз и осин, вместо дворцов – густо усыпанные искрящимся снегом башни елей. Негромкий стук дятла невольно заставил прислушаться, оглядеться, а глаза, пристально всматриваясь в недвижимо застывшие стволы, искали птицу.
Бежавший сзади по только что проложенной мною в рыхлом снегу лыжне Колька, наконец, догнал меня и, остановившись рядом, притих. Ещё сегодня утром мы с ним и не думали никуда идти, а потом разом решили, встали на лыжи – и в лес. Да и как иначе! Завтра Новый год, а мы без ёлки. Долго кружа по лесу, мы вдруг услышали стук дятла, и тогда, не сговариваясь, повернули на звук. Добежав до поляны, снова остановились, завороженные увиденным, потому что снег на ней светился прозрачным голубым сиянием: живым, трепещущим. И вся поляна от этого, казалось, была окутана клубившимся голубым туманом.
– Пошли, – не выдержав молчания, первым заговорил Колька и тронулся с места.
По колено утопая в голубом снежном сиянии, мы перешли через поляну. Углубившись в лес, ещё какое-то время шли на звук, пока Колька не остановился и не проговорил шёпотом: «Вон он».
– Где?
Я не увидел дятла, хотя по раздавшемуся над самой головой стуку догадался, он должен быть где-то рядом.
– Да вон же, вон! Видишь, кора падает?
И действительно, прямо перед нами, кружась маленьким вертолётиком, упал на снег, густо облитый солнечной синевой, тоненький кусочек шкурки сосновой коры. А через некоторое время, так же кружась, летел уже другой обрывочек коры, и мы с Колькой невольно следили за ним, пока он не упал на игольчато поблёскивающий снег маленьким коричневым пятнышком. Но где же дятел? Мне непременно хотелось его увидеть. Что-то знакомое азартно тянуло меня к этой птице.
– Давай подойдём ближе, он, должно быть, за стволом сосны спрятался, – предложил я Кольке.
– Нельзя, спугнём, – покачал головой тот и повернул назад, в сторону опушки.
– Куда ты, постоим ещё, послушаем.
Колька удивлённо, затем укоризненно и, наконец, снисходительно посмотрел на меня и… согласился.
– Ладно, пошли, покажу одно место.
Мы опять тронулись в путь. Перейдя Клязьму по занесённому снегом льду, Колька остановился, поджидая меня. Дальше мы пошли осторожнее, след в след. И тут я опять заметил за собой, что, как и на поляне, напряжённо, до звона в ушах вслушиваюсь в светлую морозную тишину, ожидая, когда вновь послышится стук дятла. Но что со мной, почему я так волнуюсь? И только я подумал об этом, как тут же – я даже вздрогнул от неожиданности – по лесу разнеслось знакомое: тук, тук, тук…